Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго

Возрождение на российской почве, как известно, было не таким ярким, как в Европе, оно проходило под давлением государственной власти, в эпоху Смуты и постоянных войн… Потому и получился в итоге мальчик-с-пальчик по прозвищу «Бздунок». Но это ничуть не умаляет значения данного явления. Как говорят в народе, «мал золотник, да дорог».

И, наконец, в-четвертых (надо заметить, что этот пункт самый важный из всех перечисленных). Ванюшка-бздунок не просто убегает из кармана барина, а предварительно «наделывает ему полный карман». Действие, казалось бы, совершенно бессмысленное. По меньшей мере, излишнее как с точки зрения сюжета, так и оптимальной затраты сил на достижение результата (побег). Но Ванюшка, тем не менее, это делает! Вопрос – зачем? Ведь он может просто незаметно убежать. А в таком деле, как известно, промедление крайне опасно. Тебя могут или поймать, или не выпустить, в конце концов ситуация может стать неблагоприятной для побега! Но наш герой не может не поставить в своих исканиях жирной точки. Почему?

Ответ прост. Его совершенно избыточный, необязательный акт «накладывания» барину в карман есть ни что иное, как символ творчества. Ванюшка делает это легко и непринужденно, как истинный артист, исключительно от избытка сил и художественной фантазии. Он не вымучивает это решение, а принимает спонтанно, поскольку творчество – это стиль его жизни. К вопросу он подходит чисто по-моцартиански. Вспомним Сальери, которому Моцарт в известной «маленькой трагедии» Пушкина играет «придуманную по дороге безделицу». Он в ужасе: «Как, ты шел ко мне с этим, и при том мог остановиться и слушать уличного музыканта?!» Да, мог! Ему не понять возрожденческой игры и атмосферы карнавала, ему не доступно творчество, проистекающее от «избытка сил», для него искусство – это мрачное религиозное служение. «Гений и злодейство – две вещи не совместные», – пишет Пушкин. И что же? Как и Моцарт, Ванюшка-бздунок совершенно не способен на злодейство. Он не пытается ни убить, ни ограбить барина, ни, на худой конец, сжечь его имение. Он лишь жизнерадостно оставляет у него в кармане автограф, эдакую инсталляцию, выражаясь современным языком, – и отправляется своей дорогой.

Косвенным доказательством вышесказанному является еще и то, что процесс «накладывания» (т. е. дефекации) совершенно с Ванюшкой не вяжется. Ведь он уже сделан из продукта «накладывания»! То есть полностью состоит из того, чему в свое время волшебник-Рабле в своем «Гаргантюа и Пантагрюэле» нашел аж 40 синонимов (весьма, правда, затруднив впоследствии работу переводчиков). Другими словами, Ванюшка-бздунок оставляет память по себе как бы своей сущностью, своим естеством. Что же это, если не акт настоящего, подлинного творчества? О содержании которого, естественно, можно спорить. Как тут не вспомнить выставки импрессионистов, придя на которые, возмущенные обыватели орали: «Чушь! Дерьмо!» Дерьмом были поначалу и картины абстракционистов, и экспрессионистов, и сюрреалистов. Да что там далеко ходить? Рембрандт и Гойя подвергались нападкам… Одним словом, когда-то дерьмом было все новое в искусстве. Так что же? Выходит, Ванюшка-бздунок – символ всего новаторского, свежего, нетривиального и оттого не всегда понятного?

Да. Новаторского, моцартианского и возрожденческого.

Дикси.

Подведем итог. В результате долгих размышлений я понял, что не случайно Ванюшка-бздунок был моим любимым персонажем в глубоком детстве, как и то, что наиболее интересным местом во всей сказке мне казался эпизод с бегством главного героя из кармана барина.

Примечательно, что позднее, уже в средней школе, моими любимыми литературными героями стали Незнайка из сказочной трилогии Н. Носова, а также знаменитый сыщик всех времен и народов, созданный сэром Артуром Конан Дойлем. Как я понял еще позже, это были лишь более литературно разработанные образы все того же Ванюшки-бздунка… Но не будем забегать вперед.

Глава третья

Спортивный календарь, или Адажио на аккордеоне

Все же должен признать, детство мое в плане литературных вкусов не было однородным. Со временем мои литературные пристрастия менялись. Подобно тому, как в процессе развития литературы на смену мифологии приходит эпос, так и фокус моих интересов постепенно сместился со сказок на «случаи». Каждый раз мы с сестрой, которая была младше на два года, устраивали целую битву – что бабке рассказывать сегодня перед сном. Она требовала сказок (поскольку была младше на два года), а я, будучи уже «литературоведом» со стажем, желал слушать «случаи». Случаи представляли собой незатейливые эпизоды из бабкиной деревенской жизни, например, о том, как они встретили волка, как заблудились в лесу, как ходили за малиной, как впервые попробовали помидор или сыр (и то и другое не понравилось) и т. д. Деревня бабки называлась Хлопово, случаев она знала превеликое множество, и со временем в моем воображении возникло целое эпическое полотно, этакая «Хлоповиада», поражающая своей масштабностью и вместе с тем детальностью проработки. Крестьянской жизни я не знал, мало того, никогда не видел вблизи, а оттого эта реальность была для меня абсолютно виртуальна – эдакое «фэнтези», что-то вроде Толкиновского Средиземья, населенного хоббитами, троллями, орками и еще черт знает кем. В роли злобных орков в бабкиных рассказах выступали обитатели соседней деревни Лопатино. Они строили всяческие козни против хлоповцев и при каждом удобном случае стремились им навредить. Они воровали у хлоповцев сено, подглядывали за хлоповскими девками, когда те купались, колотили хлоповских ребят – но только тогда (как и положено отрицательным персонажам), когда численное превосходство было на их стороне. Своего рода ритуалом во взаимоотношениях этих двух враждующих лагерей было обзывание друг друга через реку, которая протекала примерно на равном расстоянии от обеих деревень и была признана негласной границей тех и других владений. Сгрудившись на берегу по разные стороны мутноватого потока, хлоповцы и лопатинцы осыпали друг друга дразнилками, прибаутками и просто ругательствами, навроде каких-нибудь ахейцев или троянцев перед битвой. Речь обычно сопровождалась соответствующей пантомимой, всевозможными неприличными знаками и оскорбительными жестами. Хлоповцы, например, скандировали:

– Лопатинские рохлиБез хлеба подохли!

Лопатинцы, не мудрствуя лукаво, отвечали:

– Хлоповские рохлиБез хлеба подохли!

Но это единственно от глупости и недостатка фантазии.

Погубили бабкин «Илион», по ее словам, грузины. Сталин повсюду на руководящие посты ставил «своих», и коллективизацию в Хлопово приехал проводить именно один из уроженцев древней Колхиды. Золотого руна он с собой не привез, а напротив, методично принялся изымать у селян все, что у них было более или менее ценного. По Прекрасной Елене он также не страдал, зато в массовом порядке пользовал местных девок и баб – кого за буханку хлеба, кого за шматок сала, а кого и просто так – бесплатно. Очень скоро в результате коллективизации в деревне начался голод. Половина жителей вымерла, а вторая половина разбежалась кто куда, предварительно пристукнув в лесу своего «благодетеля». Среди сбежавших была и бабка. Она подалась в Москву к своей тетке, которая жила на Новослободской, где-то в районе Лесной улицы. Была бабка в то время несовершеннолетней, паспорта не имела, поэтому никто особо разыскивать ее не стал.

Как и многие приехавшие в Москву в ту пору, бабка не чуралась самой разной работы. Она трудилась на швейной фабрике, затем на предприятии, где производили хлебный квас, была домработницей у высокопоставленного советского чиновника, потом уборщицей в столовой, поваром, трудилась в трамвайном депо, на военном заводе в Тушино… Именно на военном заводе она и встретила своего будущего мужа, носившего старинное русское имя Трофим. Они довольно быстро поженились. Им выделили жилплощадь в одном из заводских бараков – длинном, угрюмом, одноэтажном, бревенчатом здании, которое зимой промерзало насквозь. Именно здесь с интервалом примерно в год на свет появились два бабушкиных сына – мой отец и мой дядя. И, надо сказать, родились они вовремя, поскольку Трофимом неодолимо начала овладевать тяга к перемене мест и он то и дело заводил разговоры на тему, а не отправиться ли им на Дальний Восток (весьма модное по тем временам дело). С маленькими детьми о Дальнем Востоке пришлось забыть. Жили бедно и трудно. А через пару лет и вовсе началась война. Трофима на фронт не пустили, поскольку завод сразу перестроился на выпуск «истребителей», моторы для которых он испытывал. Оба сына позднее тоже пошли на завод, где стали работать вместе с отцом. Судя по всему, этот Трофим (которого лично я так ни разу в жизни не видел) отличался крайне непоседливым характером. Он буквально забрасывал начальство заявлениями с просьбой отпустить его на фронт, пока его наконец не вызвали в партком и не вздрючили по первое число – за политическую безграмотность и отсутствие дисциплины. Данное мероприятие серьезно охладило пыл молодого папаши, и он перестал донимать начальство. Однако неизведанные дали все же продолжали манить его, суля новые впечатления, новые отношения, новую жизнь. Война подошла к концу, народное хозяйство потихоньку восстанавливалось, а вскоре пришла хрущевская оттепель – с ее веселым молодым энтузиазмом, спорами между физиками и лириками, первыми полетами в космос и массовым строительством знаменитых пятиэтажек. Трофиму и бабке дали квартиру в одном из подобных домов. Но не того просила мятежная душа Трофима, не того ждала от жизни. И когда в массы был кинут клич отправляться на освоение целины, он не выдержал. Собрался за два дня, оформил соответствующие документы и поставил жену перед свершившимся фактом. Пакуй вещички, мол, едем. Однако совершенно неожиданно бабка, до этого безропотно поддерживавшая все бредовые начинания мужа, довольно твердо ответила «нет». Ей отнюдь не улыбалась перспектива, как она выразилась, «ехать в чистое поле». Женский инстинкт жилища, собственной норы, безоговорочно победил. Спорить было бесполезно. И, похоже, Трофим это интуитивно понял. Пообещав написать сразу же, как только устроится на новом месте, он благополучно укатил на вокзал. С тех пор его бабка не видела…

А сыновья бабки и Трофима между тем росли. Старший продолжал работать на том же заводе, что и отец. Характера он был основательного и усидчивого. Без отрыва от производства окончил ВТУЗ, потом институт, со временем стал начальником цеха, производившего ракетоносители, строил русский космический челнок «Буран», постоянно пропадал на Байконуре, в перерывах между командировками успевал заниматься домом, закатывать собственноручно банки с огурцами и помидорами, воспитывать дочерей и ко всему прочему дымить как паровоз. Курил он очень много. Причем, как сейчас помню, сигареты под названием «Дукат» – специфический продукт, фильтр у которого представлял собой пучок гофрированной бумаги, которую можно было достать и растянуть в длиннющую полоску (что я в детстве неоднократно проделывал). То ли от нервной работы, то ли от непомерного груза ответственности, взваленного на собственные плечи, то ли от чрезмерного курения, а может, от всего вместе, умер он всего в 54 года от инфаркта. Похоронили его со всеми возможными почестями, а на могильной плите даже высекли изображение так ни разу и не побывавшего в космосе русского космического челнока.

Брат его (и, соответственно, мой отец) был не столь усидчив и трудолюбив. С раннего детства он увлекался футболом и вместо того, чтобы корпеть над учебниками и грызть гранит науки, предпочитал гонять мяч по улицам с местной шпаной. В течение шести лет, проведенных в армии (в составе спорт-роты, расквартированной в Венгрии), он продолжал все так же гонять мяч. В результате дорос до капитана сборной команды «Южной группы войск». Однако демобилизация поставила его перед необходимостью как-то устраиваться в жизни. Попытка поступить в институт физкультуры с треском провалилась, поскольку, после успешной сдачи всех нормативов, сочинение он написал на «пару». Периодически он мне рассказывал эту трагическую историю и даже называл тему роковой письменной работы – «Образ Наташи Ростовой». Судя по всему, ничего внятного по поводу любимой героини Толстого мой родитель сочинить не смог, в результате чего страница получения профессии спортивного тренера была благополучно перевернута. В конце концов он устроился работать печатником в издательство «Правда», в какой-то степени продолжая семейные традиции, поскольку его дед, по слухам, еще до революции работал в типографии Сытина, где производил листовки, брошюры, а также обои, которые как раз тогда начали в большом количестве печатать на бумаге, а не на ткани, как в прежние времена.

Работал отец посменно, поэтому довольно часто приходил домой за полночь. Но когда бы он ни приходил, обязательно приносил с собой что-то с работы. В основном это были журналы, которые он выпускал – «Огонек», «Работница» или «Крестьянка». Иногда это были альбомы для рисования: одно время он подрабатывал в типографии, которая их выпускала. Выносил он все это с работы, засовывая спереди или сзади в штаны и пряча под свитер. Даже если дома уже было некуда деваться от журналов, он все равно их упорно приносил – видимо, для него это было своего рода компенсацией за неудавшуюся карьеру спортивного тренера.

Один раз он взял меня с собой на работу – как раз туда, где производили альбомы для рисования. Во время визита в цехе появилась начальница и, увидев симпатичного маленького мальчика и разговорившись с ним, решила сделать презент. Она достала альбом и, улыбаясь, протянула мне. Я был воспитанным ребенком и вежливо ответил: «Спасибо, не надо. У меня дома под кроватью полный ящик стоит». «Надо же, – удивилась дама. – и откуда у тебя столько?» «Папа принес», – ответил я безо всякой задней мысли.

Всю дорогу домой отец сокрушался, что я его «так подставил». «Что теперь обо мне подумают? – говорил он. – Что я целый ящик наворовал?»

Я ему искренне сочувствовал, но что ответить не знал – то ли согласиться, то ли пообещать, что так больше не буду. Одним словом, на работу к себе он больше меня не брал.

На «Правде» он проработал всю жизнь, не предпринимая даже попыток как-то переменить положение вещей. Впрочем, по большому счету, это вряд ли требовалось, поскольку издательство «Правда» в то время было самым богатым издательством Советского Союза. Денег не считали. Работников то и дело отправляли в собственные дома отдыха и санатории (два в Подмосковье и один на Черном море), детей почти бесплатно вывозили в собственный огромный пионерский лагерь под Подольском (не в последнюю очередь именно поэтому я летом в основном там и ошивался), профилактическое лечение трудящиеся проходили в собственной больнице издательства, а физкультурой и общим оздоровлением занимались в собственном спортивном комплексе и собственном бассейне, расположенных на улице, которая так и называлась – «улица Правды». Главное государственное издательство могло также позволить себе содержать хоккейную и футбольную команды, «Дом творчества» и кучу другой дорогостоящей социалки. Кроме того, работникам периодически выделяли машины, а также квартиры. Возможно, поэтому руководство не крохоборничало и сквозь пальцы смотрело на всевозможных «несунов». С одной стороны, тырить с рабочих мест было особо нечего, а с другой – беднее организация все равно не становилась. Иногда даже создавалось впечатление, что народ в основной массе тащил с производства скорее из азарта, чем из корысти. Именно этим можно объяснить, что зачастую «тырились» такие вещи, которые в хозяйстве никак не могли пригодиться. В то время вообще были популярны два народных афоризма. Первый: «Они делают вид, что нам платят, мы делаем вид, что работаем». И второй: «Мы не воруем, а компенсируем ущерб, нанесенный государством». В общем, армия тех, кто пер с производства все, что ни попадет под руку, в позднее брежневское время была почти равна населению страны. Мой родитель, как выяснилось позднее, среди работников своего цеха относился к группе «умеренных» несунов. Были, соответственно, и «неумеренные». Особенно среди последних, по словам отца, прославился некто по кличке «Глыба». Впрочем, истории, случавшиеся с ним, (по крайней мере, некоторые из них) заслуживают отдельного описания.

Это был здоровенный, как гоблин, мужик родом из деревни и имеющий неоконченное среднее образование – проще говоря, пять классов. Глыба открыто заявлял, что если он в какой-то из дней не вынес с «Правды» хотя бы гайку, то этот день для него прожит зря. О Глыбе на «Правде» ходили легенды, поскольку он был в своем роде уникальной личностью. Например, по рассказам очевидцев, он никогда не лечился и даже не ходил в поликлинику. В какой-то момент это выяснилось, и поскольку «Правда» была образцовым производством, его обязали пройти диспансеризацию. Среди прочего предписано было сдать анализ кала. Поскольку Глыба не знал, как это делается, он обратился к друзьям по работе. Те, судя по всему, охотно объяснили ему узловые моменты процесса. В общем, в один из дней в ведомственной поликлинике появился Глыба с трехлитровой стеклянной банкой в руках, наполненной, так сказать, материалом для исследований. Некоторое время он нерешительно толокся в коридоре среди сидящих в очереди пациентов, не зная, куда идти дальше. Минут через десять ему это надоело, и он, стоя посреди коридора, зычным басом вопросил, обращаясь, по-видимому, ко всем разом: «Ну, и где тут у вас говно на кал сдают?» Естественно, на следующий день над этим потешалась едва ли не вся «Правда». Однако данным юмористическим инцедентом медицинские мытарства Глыбы не закончились. Видимо, чтобы обследовать полностью, его на несколько дней поместили в стационар. Соседи по палате, уже наслышанные об особенностях нового пациента, решили продолжить славную традицию. По утрам вместе с таблетками всем раздавали направления к тем или иным врачам, а также на анализы. Сперев у медсестры чистый бланк, хохмачи аккуратно заполнили его на имя Глыбы, предписав ему сдать… анализ пота. После чего подложили бумагу в стопку других бланков. Утром следующего дня Глыба взял очередную порцию направлений и вскоре добрался до непонятного анализа. «Да ты что? Ни разу не сдавал что ли? – удивились все, когда он обратился с соответствующим вопросом. – Обычное дело. Все очень просто. Ложись под одеяло и потей. Вот тебе пузырек и ватка. Как вспотеешь, вытирай пот ваткой и выжимай ее в пузырек». Глыба улегся под одеяло. Чтобы ускорить процесс, на него навалили штук десять одеял, собрав со всей палаты, а кто-то приволок даже матрас. За заботами никто не заметил, как начался врачебный обход. Когда главврач в сопровождении «свиты» зашел в палату, то застал такую картину. На одной из кроватей возвышалась огромная гора из одеял, матрасов и подушек. В остальном в палате царил полный разгром. Главврач остановился, обвел всех начальственным взглядом и строго спросил, стараясь пристыдить присутствующих: «Что здесь происходит? Что это за безобразие?» Однако эти слова произвели неожиданный эффект. Гора неожиданно зашевелилась, из-под нее, как голова черепахи из-под твердого, нараставшего столетиями панциря, показалась красная, взмокшая рожа Глыбы и произнесла жалобным голосом: «Анализ пота». И как ни напряжена была ситуация, как ни готовились шутники отнекиваться и всячески отрицать свое участие в подготовке и осуществлении издевательства над ближним, удержаться от хохота никто не смог.

Отец периодически рассказывал разные истории из жизни работников типографии. Но Глыба мне отчего-то нравился больше всех. Я даже поинтересовался у отца, кем он работает, и в ответ услышал таинственное «такелажником». Что это такое, я не понял, но в моем представлении это навсегда связалось с чем-то трагикомическим: большим, сильным, но одновременно смешным и незлобливым. Все это вспомнилось мне позже, когда я в школе читал бессмертный роман Сервантеса. Черт его знает, почему. Главный герой вроде бы такелажником не был, да и в деревне не жил. Может, тоже в свое время не получил образования, а кроме того над ним потешались все, кто только мог? Вполне возможно.

Работая в полиграфии, родитель не оставил своей привычки гонять мяч. Верность спорту он хранил (как католический священник обет безбрачия) всю жизнь. Он играл в составе сборной своего цеха по футболу, потом и всей «Правды». Он даже умудрялся гонять на коньках в русский хоккей (тоже с мячом, только маленьким и твердым, который перекидывают друг другу при помощи странных клюшек-загогулин). Читал он только спортивную литературу и прессу. По телевизору смотрел исключительно спортивные программы (не считая новостей). По всему дому вечно были разбросаны таблицы очередных чемпионатов по футболу и хоккею, любовно вычерченные им на листах ватмана, куда он (с совершенно мне не понятной целью) вносил результаты только что сыгранных матчей. Периодически кто-нибудь их выкидывал, и через некоторое время разражался скандал, поскольку именно эта обдрипанная, замусоленная бумажка оказывалась, разумеется, самой нужной в доме вещью.

Надо сказать, увлечение спортом мне всегда, с самого раннего детства, казалось каким-то странным и даже таинственным делом. Я искренне никак не мог взять в толк – ну, выиграл кто-то у кого-то, загнав мяч или шайбу в сетку. Ну, подпрыгнул, пробежал, дунул, плюнул, пукнул – сильнее, дальше, выше, громче всех. И что? Какой от этого получается общественно-значимый результат? Какой, как говорится, выхлоп? И главное – зачем ради этого так усердствовать? Столько сил, пота, тренировок, поездок на сборы, на какие-то соревнования. Вот у древних инков, например, все было понятно. Игра в мяч носила сакральный, обрядово-религиозный характер. Каучуковый мяч символизировал солнце, а игра являлась актом противостояния силам хаоса и преисподней. Самым же примечательным являлось то, что в финале выигравшую команду приносили в жертву богам. То есть во всем был железный смысл. Уверен, что и сегодня, если бы в жертву начали приносить игроков пусть не выигравшей, а хотя бы проигравшей команды, качество игры, как и посещаемость матчей, наверняка бы многократно возросли.

Надо сказать, что несколько раз я честно пытался понять, что движет людьми, увлекающимися спортом. Если самих спортсменов еще как-то можно понять (мышечная активность, эндорфины, повышение обмена и кровотока и проч.), то болельщики всегда оставались для меня абсолютной terra incognita. В старшей школе в качестве эксперимента я даже несколько раз ходил на матчи футбольного чемпионата. Я сидел в самом эпицентре – на «фанатской» трибуне, где все орали, свистели, скандировали какие-то странные речевки, пили из-под полы горячительные напитки и параллельно договаривались, как после матча будут бить болельщиков другой команды. Я честно пытался настроиться на ту же волну, но тщетно. Я не мог отделаться от впечатления, что передо мной с непонятной целью разыгрывается какой-то дурно поставленный спектакль, что окружающие просто придуриваются и что на самом деле все обстоит совершенно по-иному.

Помню, однажды (я учился классе в четвертом или пятом) мы с отцом шли мимо стадиона «Динамо». Там, через дорогу, располагался сквер с небольшим пятачком, возле которого останавливался 42-ой троллейбус. На пятачке толклось человек пятьдесят. Создавалось впечатление, что они все скопом ругаются между собой: так они орали, пытаясь что-то доказать друг другу, размахивали руками и даже пихались. Увидев, куда я смотрю, отец остановился. «Трепаловка», – пояснил он. Я так и не понял, было ли это названием конкретного пятачка здесь, в парке, или же некоего специального сообщества людей в целом. Постояв на месте минуты две, отец посмотрел на часы и, сказав «а, ладно», перевел меня через дорогу. Оставив затем метрах в десяти от «трепаловки», ринулся в самую гущу толпы и тоже принялся кричать. Заинтригованный до самой последней степени, я прислушался, пытаясь во всеобщем хаосе уловить что-то членораздельное. Получилось примерно следующее:

– …да этот ваш Тютькин – полное фуфло!..

– …точно! Его давно пора перевести в дубль!..

– …а у вас кто? Во всей команде только Фенькин и Понькин играют! Остальных надо на помойку выкинуть…

– …в прошлом сезоне нормально и двух игр не сыграли…

– …не забить такой гол!..

– …во втором тайме пеналь ни за что назначили!.. Судья – говнюк конченный…

И так далее все в том же духе.

Минут через десять отец вылез из толпы. Ни слова не говоря, взял меня за руку и повел дальше. Весь его вид, казалось, говорил: «Ну как? То-то… Вот подрастешь, тоже на „трепаловку“ приходить будешь».

В школе быть спортсменом тоже считалось престижным. Но не любым, а футболистом или хоккеистом. Тогда как раз проходили знаменитые серии матчей между нашими и канадцами, и все словно с ума посходили. Какие-то одноклассники вырезали хоккейные картинки из журналов и газет и наклеивали в альбомы, все стремились достать клюшки с загнутыми крюками – такими, какие были у канадцев, а не прямыми, как у наших, и прочая, прочая.