Война кланов. Охотник 2

Играть! Всё для благодарных зрителей! Всё для Игры!

– Тля! – гремит надо мной так, словно небольшой обвал случился в горном ущелье. – И ты хотел заступиться за девку, когда сам себя не в силах защитить? Ты не достоин человеческой смерти и будешь раздавлен как насекомое, как вонючий клоп.

Нога убирается, пора!

Выдох!

Время замирает, застывает в воздухе тополиная пушинка, еле-еле поднимаются крылышки у пролетающей мимо стрекозы. В её фасеточных глазах отражается поднятая лапа оборотня, словно танцующий ухарь выделывает коленце и замер, прежде чем топнуть о землю; отражаюсь я, что застыл под лапой; отражается второй оборотень, который скалится в стороне.

Окружающий мир покраснел…

Я перехожу в режим охотника…

Перекатываюсь на спину и выстреливаю правой рукой! Как раз в точку на ноге, которая парализует волосатую конечность. Как на тренировке – удар и тут же откат от чудовища.

Время возвращает свой прежний ход. Перевертень воет, ударив по пустому месту. Лапища взрывает дерн и по щиколотку погружается в мягкую землю.

Я успеваю подняться и встаю в стойку – левая ладонь на уровне плеча, а в правой зажата медная игла. Оборотень двигается ко мне, но парализованная нога предательски подламывается. Огромный зверь едва не падает ничком. Каким-то чудом «насильник» восстанавливает равновесие и переносит вес тела на здоровую ногу.

Бросок вперед!

Шпалой проносится над головой смертоносная лапища. Игла с легким чмоканьем впивается в левую глазницу. Вслед за брызнувшей алой струйкой скулящий вой пронзает вечерний воздух.

Я тут же отскакиваю, боковым зрением слежу за вторым оборотнем, и делаю скользящий блок на удар. Как на тренировке от летящей груши… Лапища проносится в миллиметре от виска, слегка ерошит волосы.

Раздается тихий звук хлопка второго глаза. Я успеваю присесть под лохматой лапой и снова отпрыгнуть.

Ослепленный перевертень машет лапами как мельница при сильном ветре. На один из мощных ударов и попадает лохматый коллега. Оборотень кидается на помощь, но я уворачиваюсь и подныриваю под мохнатую балку ослепленной мельницы, которая с треском врезалась в лобастую башку напарника.

Пока нападавший оборотень отлетает, я успеваю вонзить иглу в лоб ослепленного. Тот вздрагивает и обмякает, устало опускает лапищи вдоль тела.

Волосы втягиваются в тело, темная сморщенная кожа разглаживается и светлеет. Перевертень уменьшается в размерах, переходит в человеческое состояние. Парень в плавках заваливается назад, во лбу, как красная точка у индусов, красуется шляпка медной иглы.

Остается удар в сердце! Комбинация должна быть завершена!

Скользкие от крови пальцы едва успевают захватить шляпку, когда подлетает второй оборотень.

Широкой лапищей, размером с лопату для снега, меня относит в сторону. Двигается оборотень гораздо быстрее первого. А тот теперь лежит подрубленным стволом на окровавленной траве. Я перекатываюсь через голову и вскакиваю на ноги, сжимая скользкий стержень.

Выдох.

Сил не осталось, руки налились свинцовой тяжестью. Возникает предательская мысль – закрыть лицо и будь что будет, но я тут же отгоняю ее прочь.

– Охотник! – рычит оборотень. – Мы тебя давно ищем!

– Шел бы ты своей дорогой, перевертень! – я стараюсь отдышаться, не отрывая взгляда от изготовившегося к прыжку оборотня.

– Ты один, охотник! Смирись и прими быструю смерть! – рычит оборотень и переносит вес на правую лапу.

Оборотень хрипло дышит и радостно скалится. Похоже, потеря напарника ни мало его не смущает. Я успокаиваю дыхание, готовлюсб к нападению, «качаю маятник» – чтобы уйти с линии атаки и оказаться сбоку противника.

Солнце почти скрылось за горизонтом, лишь окрашенные оранжевой краской лучей верхушки деревьев показывает, что оно ещё здесь. На полянке лежат два молодых человека, а также две девушки без сознания. А на краю поляны, неподалеку от могучих сосновых стволов, застыли друг напротив друга человек и оборотень. Картинка из фильма ужаса…

Руки тяжелые, как чугунные болванки. Ноги дрожат, но не от адреналина, а от усталости. Воздуха не хватает, глотаю его как воду – такой же жидкий и прохладный. Пот водопадом струится вниз, спутанные волосы лезут в глаза. Вдох.

Оборотень броском кобры появляется возле меня. С земли взлетает мох и тонкие веточки – массивная лапа шлепает по тому месту, где мгновение назад находится моя ступня. Я вальсирующим пируэтом ухожу в сторону и бью верной иглой снизу вверх, метясь в заросший кудлатой шерстью глаз.

Рука так и повисает в воздухе, перехваченная стальной хваткой когтистой лапы…

Удар другой руки уходит в сторону – так ракеткой отбивают легкий волан играющие дети. Оборотень довольно скалится, глядя на мои слабые попытки вырваться из металлической лапищи.

Предательская мысль сдаться снова возвращается, но я вопреки всему продолжаю сопротивляться, свободный кулак поднимается раз за разом. Мои усталые удары с легкостью отбиваются.

Ноги подламываются, глаза жжет огонь едкого пота, в раскаленные легкие не поступает достаточно воздуха. Рука с зажатой иглой понемногу синеет от крепкой хватки. Красные глаза оборотня светятся предвкушением скорой победы над обессиленной жертвой.

Я не могу увернуться…

Перевертень хватает меня в охапку, и огромные зубы оказываются в нескольких сантиметрах от лица.

Если он меня укусит, то я тоже стану оборотнем…

Железные лапы неторопливо сжимаются, жизнь понемногу уходит из меня, как сок из сдавливаемого пакета. Попытки уколоть иглой лохматое тело не приводят к успеху – оборотень лишь морщится, как от щекотки. Безуспешно пиная чугунные колонны, я не могу пошевелить руками, вдыхаю зловонный смрад из ухмыляющейся пасти.

  Зверь не торопится кусать, ждет, пока мое тело окончательно обмякнет, играет как кошка с мышкой, то разжимает, то снова сжимает лапы. В глазах темнеет, словно невидимый оператор гасит свет в кинозале перед наступлением фильма.

Время почему-то не останавливает своего хода… Я умираю в стягивающем обруче.

Воздух не хочет входить в сжавшиеся легкие, я вижу, как кусты и деревья окрашиваются в серый цвет. Оборотень наблюдает за моей агонией с интересом профессора, разглядывающего в микроскоп жизнь бактерий. Спасения ждать неоткуда, рядом нет тетки-заступницы.

Мелькает мысль – зачем полез в это дело, а не пробежал дальше за защитными кругами?

Я русский! Я не могу иначе!

Яркой молнией вспыхивают мысли, и это придает немного сил. Их как раз хватает, чтобы слегка взмахнуть кистью.

Игла бордовым росчерком взлетает вверх. Ладонь ломит от неловкого броска.

Мутнеющим сознанием я отмечаю несколько переворотов блестящей палочки. Оборотень слегка скользнул по ней краем глаза и тут же уставился на меня, не желая пропустить ни мгновения выдавливания жизни.

Я вытягиваю шею и успеваю ухватить иглу за шляпку. Зубы противно ноют, когда впиваются в жесткий металл.

Чмок!

Оборотень ещё радостно скалится, когда мои губы касаются шерсти, окружающей глазную впадину. Лохматая голова резко отдергивается, едва не вырывает зажатую в зубах иглу. Из пустеющей глазницы льется бело-красная жижа, сопровождаемая жутким ревом боли. Уши тут же закладывает толстой ватой, не пропускающей ни звука.

Кольцо лап слегка разжимается, и прохладный воздух струей окатывает раскаленные легкие. Сквозь мутную пленку вижу, как зубастая пасть стремительно приближается к моему горлу.

Помирать так с музыкой!

Я бью иглой в оставшийся глаз, подаю голову навстречу острым зубам, словно укротитель, засовывающий голову в пасть льву.

Клыки касаются моей кожи, но тут же отдергиваются прочь, когда игла пронзает второй красный глаз. Щетинистый нос шлепает по подбородку так, что у меня хрустит в шее. Лапищи взлетают к осиротевшим глазницам, я же, как сброшенный с телеги мешок картошки, падаю в примятую траву.

В полете я успеваю пронзить черное сердце оборотня – словно дятел пробил крепкую кору.

Воздух!

Вдох!

Сквозь сжатые зубы свежий ветер проникает вместе с какими-то крошками. Сверху валится обнаженный человек, придавливает центнером веса к мягкой траве. Я еле дышу. Болит все, что могло болеть, начиная от корней волос и заканчивая ногтями на ногах.

  Крошки оказываются кусочками крепко сжатых зубов – от напряжения чересчур сильно стиснул челюсти.

Дело ещё не закончено – отдыхать рано, нужно завершить дело и нанести каждому перевертню по последнему удару.

Я спихиваю тяжелое тело неудавшегося насильника. Тот перекатывается на спину, выставляет вверх торчащую из груди шляпку иглы. От медного штырька по розовой коже растекаются струйки алой крови, капают на примятую осоку. Сквозь судороги маячит легкое дыхание, оборотень ещё живет, и вскоре может восстановиться, если не принять срочных мер.

Преодолевая немощь и охватившее бессилие, какое появляется при очень высокой температуре, я смог подняться на колени. Голова кажется опустошенной дождевой бочкой, непослушные пальцы скользят по окровавленной шляпке, срываются и захватывают вновь.

Медленно выходит блестящий стержень, тотчас цвиркает небольшой фонтанчик, в такт ещё бьющемуся сердцу. Игла выскользывает из непослушных рук, окрашенная осока жадно принимает в моё небольшое оружие.

Ещё три вдоха и выдоха…

Через «не могу», через «не хочу» я тянусь за иглой и слышу, как рядом хрустит ветка. Ещё одного оборотня я не вынесу.

Сквозь мутную пелену я вижу стоящую Юлю.

Понимаю, как я выгляжу в любимых глазах, весь оборванный и окровавленный на коленях перед ослепленным противником, и ещё один валяется поодаль…

Юля испуганно смотрит на меня, как на чудовище. Как на монстра, что убивает всех на своем пути. Испуг и одновременно отвращение читается в её взгляде. Она даже не пытается прикрыться, забыв о своей наготе.

Как ей объяснить, что на самом деле произошло?

– Ка-ак ты себя ч-ч-чувствуешь? – слова выдавливаются по капле.

Усталость накрывает тяжелым пологом. Сейчас бы лечь и забыться.

Рядом с трупами.

Неважно.

Но ещё нужно завершить начатое.

– Я в порядке, а ты весь в крови… Что случилось? Что с ними? – Юля показывает на лежащих оборотней.

– Юля, я должен… закончить одно дело. Проверь, пожалуйста, как там твои… друзья! – рука скользит по игле.

Остается нанести два удара.

Только бы девушка отвернулась.

Карие глаза сверкают, и Юля бросается к лежащей паре. Тихо приговаривая, она пытается привести их в чувство.

Мне хватает этого времени, чтобы успокоить оборотней навсегда. Навсегда. Твари больше не будут ходить по земле…

В голове всё крутится, руки трясутся как у эпилептика, в ноги налили раскалённого свинца.

Убрать эту мерзость, утащить в кусты, а после похоронить!

Чтобы случайно не наткнулись дети, чтобы не возникало вопросов у взрослых…

Вдох и выдох.

Шаг за шагом, кровь окрашивает траву в грязно-бурый цвет… тянутся мятые полосы… выскальзывает из рук ещё теплая кожа.

Второе тело падает в небольшой овражек и ложится поверх первого. Не до порнографии, нужно закрыть от случайных глаз. Кто-то бросает сверху ветку.

Юля!

– Они очень плохие люди. Я не оправдываю тебя, Саша, но ты иначе не мог.

Странно такие речи слышать от девушки, я думал, что Юля завизжит, убежит, или ударится в слёзы. Красавица, что снилась мне по ночам, стоит рядом и помогает закидывать трупы травой и ветками.

Я жестом показываю, что хватит.

Отходим на десяток метров, и я падаю на колени. Юля обеспокоенно подхватывает меня, опускается рядом.

– Как твои друзья?

– Понемногу приходят в себя, я волнуюсь больше за тебя. Снимай майку, я обработаю раны. Ох, и ничего себе, – вырывается у неё при взгляде на мою спину.

Я весь один сгусток боли, поэтому не ощущаю, что там…

Разодранная в клочья майка предвещает мало хорошего. Юля отбегает и возвращается с автомобильной аптечкой.

– Не дергайся, сейчас будет щипать! – её прохладные пальцы скользят по спине.

От нежных прикосновений боль отступает. В голове всё шумит, когда по спине прокатываются капли лавы. Я слышу, как шипит перекись водорода на краях раны.

– Тебе срочно нужно в больницу! – безапелляционно говорит Юля.

– Ничего, на мне заживает как на собаке. Как ты здесь оказалась? И почему в такой компании?

– После твоего письма я не отставала от Евгения, и он под большим секретом рассказал, что ты живешь в Мугреево. Я упросила отчима отпустить нас с Таней и её парнем в поход. Ехать до вас недалеко, мы и решили остановиться на ночь на природе, а утром собрались погулять по селу и… возможно… увидеть тебя. А эти, – она кивает на овражек, – появились из кустов и сначала попросили закурить, а потом начали приставать. Серёжка вступился за нас, они его избили, ударили Таню. А меня… Потом я увидела тебя и… потеряла сознание.

– Значит, я успел вовремя. Ой! – дергаюсь я на очередной ожог.

– Извини, ещё немного осталось!

– Ничего, всё нормально. Но отсюда нужно уходить. Вдруг они были не одни.

– Ночь наступает, вряд ли кто-нибудь придет. А в темноте я боюсь идти, ты весь изранен, да и ребята ещё слабы для переходов. Давай, переночуем здесь, а утром поищем помощи?

Рядом с убитыми оборотнями ей спокойнее? Странная девушка, может, я чего-то о ней не знаю?

Головокружение накидывается с новой силой, и окружающий лес вертится в бешеной пляске.

Юля теребит меня за плечо.

Почему я лежу на земле? Зачем на меня бросились кусты?

– Саша, Саша, очнись.

– Всё в порядке, секундная слабость. Пройдет.

– Пойдем к палатке, я сейчас костер разведу. Ты должен прилечь.

Я и сам не заметил, как на небо высыпали звезды. Думал, что это в глазах так потемнело.

Парень благодарно пожимает мне руку, что-то говорит, но слова с трудом проникают сквозь шум в ушах. Темноволосая девушка раньше была рыженькой, я вспомнил, как в тот злополучный вечер девушка танцевала с Евгением. Она чмокает меня в щеку. Я мычу в ответ что-то героическое.

Ноги не держат, и я чуть не падаю у брезентового полога. Но всё же беру себя в руки и заползаю внутрь. Падаю на спальный мешок и почти отключаюсь, когда чувствую, что рядом кто-то есть.

– Ты спас меня, Саша! – произносит девичий голос.

– Юля, я не мог поступить иначе, – слова выдавливаются с трудом, как паста из полуоткрытого тюбика.

– Я никогда не была с мужчиной… а эти…

– Всё позади, Юля, всё позади, – глаза слипаются, в этот момент так хотелось, чтобы меня оставили в покое.

– А у тебя… У тебя когда-нибудь было?

Я лишь усмехаюсь в ответ. Если играть рыцаря без страха и упрека, так играть до конца. Я вздыхаю и закрываю глаза.

– Подожди, скажи, у тебя раньше… это… было?

Я вспоминаю слова опытного общажного ловеласа о том, что с девушками никогда нельзя говорить о бывших. Не рассказывать же Юле о Людмиле, и я решаю отрицательно помотать головой.

– Нет, как-то не до этого было. Учёба и спорт занимали всё время.

– Ты мне не врёшь? – её глаза поблескивают в сумраке палатки.

– Не вру, – я стараюсь сделать голос как можно более убедительным.

– Извини, что спрашиваю. Отдыхай, я пойду с ребятами поговорю, – Юля накидывает ветровку и выскальзывает наружу.

Я успеваю улыбнуться во все свои тридцать два зуба, когда снаружи раздается испуганный крик.

Я дергаюсь наружу, но не успеваю…

Крыша палатки сминается внутрь и бьет в лицо…

Мир вспыхивает ослепляющим светом боли, заполняет пространство головы и растворяет меня в ней.

Яркая вспышка уходит в непроглядную тьму…

Тетя Маша

– Ну, ты чово, Петруха? – Степан вглядывается в мое дергающееся лицо, пока перевязывает рану. – Сильно зацепило?

Перед глазами до сих пор зрелище – залетает круглая бомба и крутится на полу. Много таких снарядов прилетает со стороны германцев, но так близко падает в первый раз.

Она взорвалась, а я тогда успел ещё подумать, что всё, амба. Цепляет осколком, вроде царапина, но попадает по артерии, кровь так и брызжет струйкой. Хорошо ещё, что рядом Степан оказался. Помогает. Перевязывает.

– Терпимо, и не такое заживало.

– Подавать смогешь?

– Смогу, пустяки.

– Вот и хорошо, нам бы ещё немного продержаться, – мы приникаем к раскаленному «Максиму».

Светлеет край неба, понемногу проступают очертания далеких окопов, мелькают оранжевыми точками костры кухонь, перемещаются искорки факелов. Крепость «Осовец» держится шестой месяц и не собирается сдаваться немцам. Толстые стены испещрены осколками, пол и перекрытия зияют огромными дырами от снарядов. Голодные, замерзшие, мы стоим из последних сил. Мы – русские солдаты…

Юля! Юля!! Юля!!! Я очухиваюсь от созерцания ада и вспоминаю, что только что было.

Старуха с косой постоянно вальсирует рядом. Я почти ни с кем не знаком, всех новобранцев… почти всех забрала безносая…

По сводкам разведчиков к нам стягивают семь тысяч бойцов и это против тысячи русских воинов, половина из которых необученные ополченцы…

Страшно, до скулежа страшно, но мы держимся. Мы стоим насмерть, за свою Родину, за Россию. Мысли об отступлении посещают, но давлю их на корню. Я не могу предать остальных…

Что же произошло? А? Я не хочу видеть сон, я хочу обратно!!! Я попытался удариться изнутри о того, чьими глазами смотрел, но мое бесплотное тело словно висело в невесомости, а тело бойца жило своей жизнью и подчинялось только хозяину.

Степан с самого начала обороны воюет, израненный телом, с издерганными нервами. Выходит из бруствера за секунду до взрыва, ускользает от пуль и осколков, что вонзаются в то место, где он только что стоял. Счастливчик, чего нельзя сказать о напарниках по расчету, пятерых забрала безносая. Степан-везунчик, но в то же время никто не хочет выходить с ним в пару. Мужчина словно перебрасывает свою долю на напарников.

– У меня есть медальон заговоренный, вот он пули и отводит, – смеётся на расспросы Степан.

Даже как-то показал медную бляшку, не больше алтына. На одной стороне искусно выбит арбалет, позади какие-то древние руны. Говорит, что от деда досталось и теперь охраняет пуще железобетонных стен. Говорит с улыбкой, а глаза смотрят испытующе – верю ли?

Медальон! Он такой же как у меня – значит это тоже охотник? Быстрее бы закончился сон, ведь там Юля…Там Юля!!!

Вот и меня цепляет, хотя вряд ли из-за везучести Степана. У нас почти все солдаты в той или иной степени ранены. Убитых не успеваем хоронить, огромные серые крысы шмыгают по трупам.

В наше окно уставился пустыми глазницами мой старый знакомец Серега. Наглые вороны выклевали ему глаза. Михайло лежит всего в сотне метров, но к нему нельзя приблизиться – летним ливнем сыплются пули, бомбы, гранаты. Артобстрел продолжается, снаряды ухают с частотой барабанной дроби, гул от взрывов почти сливается в один сплошной вой. Наша артиллерия отплевывается в ответ.

Я протягиваю ленту с уложенными свинцовыми малышами, щелкает затвор и «Максимка» снова оживает, посылает смерть по чернеющим окопам. Степан редко стреляет мимо, за каждую пригоршню патронов окопы расплачиваются одной немецкой жизнью. Наш пулемет редко стоит без работы…

Я невольно сопереживаю солдату. Жар битвы увлекает меня – если сейчас не могу узнать, что случилось с Юлей, так хоть постараюсь больше запомнить из показанной жизни.

Разведка доносит, что идут странные приготовления у немцев, показываются какие-то баллоны, трубки. Мы догадываемся, что грядет химическая атака, но не можем ничего ей противопоставить. Остаётся стараться выбить как можно больше противников. До чего же тошно смотреть, как палач раскладывает свои инструменты.

В желтое небо, похожее на голландский сыр, взвивается яркая ракета – что-то начинается. Приходит сигнал для немцев, хотя нас и так обстреливают не переставая.

Пехотная атака?

Вряд ли, когда немцы идут – их пушки молчат. Не желают они попадать под свой обстрел.

Неужели начинается химическая атака?

– Петруха, смотри! – Степан машет головой на окопы. – Вон она как, смертушка-то приходит!

Я облокачиваюсь на выщербленный подоконник и выглядываю наружу, где из немецких окопов выползает темно-зеленая полоса. Ветер весело гонит эту тучу в нашу сторону, словно туман нагоняет на чахлые деревца в долине. Однако, если утренний туман светлеет белыми космами, то эта туча зеленеет болотной тиной.

Смерть идёт, накрывает широким подолом балахона всё, что попадается на пути. Вижу, как хватаются за горло пехотинцы в окопах, сгибаются и падают скрюченные люди.

– Отче наш, иже еси на небеси! – кричит молодой солдат, застывший у скрытой в рощице пушки, когда к нему подползает волна.

Мы зачарованно смотрим на нее – впервые сталкиваемся с такой подлостью войны. Ни противогазов, ни баллонов с кислородом, лишь взрывающиеся снаряды, визжащие осколки и неумолимо ползущая широкая полоса. Около тысячи человек в крепости, и никуда не отойти – артобстрел не дает высунуться.

Я готов взвыть вместе с солдатом от полной безысходности – деваться некуда и молодое тело должно лечь бездыханным трупом. Наверно, так себя ощущают приговоренные к смертной казни, которых ведут к месту последнего вдоха.

– Эй, Петруха, воду тащи! – Степан скидывает сапог и живо разматывает ткань портянки, затем орёт так, что перекрывает грохот взрывов. – Бойцы, укутывайте рыла мокрой тряпкой!!!

Солдаты, кто слышит клич, тут же садятся на пол и начинают исполнять указание. Темно-зеленая масса приближается, подергивается как живая под порывами ветра. Клубятся валы дыма внизу, сверху полоса разрывается на зловещие клочья.

 Я срываю с пояса фляжку и, смочив портянку, передаю баклажку Степану. Его продырявленная фляга лежит поодаль – на днях немецкая пуля попала в днище, когда он пил, и на выходе вильнула в левую сторону, просвистев у края уха. Эта пуля ещё раз подтвердила славу Степана как везучего человека – несколько миллиметров вправо, и он бы сейчас не командовал.

Застарелым потом пахнет мокрая повязка на лице. Я оглядываюсь на сослуживцев. Взрывы и разряды никого не пугают –  приближается гораздо худшая участь, от которой не спрятаться и не скрыться за толстыми стенами.

Посреди нашей площадки падает и подпрыгивает металлический цилиндр с оперением на конце, из него тут же начинает струиться ядовитый дым. Немецкие артиллеристы переходят на газовые снаряды, не дожидаясь, пока темно-зеленая смерть накроет крепость ядовитым плащом. Я выбрасываю цилиндр наружу, но прилетают другие, ещё и ещё, зеленый туман поднимается выше.

Мне стало страшно, я понял, что чуют люди в газовых камерах – я задыхаюсь вместе с солдатом.

По моим легким хлещет резь, воздух заходит расплавленным свинцом, каждый вдох сгибает пополам…

Справа ничком падает соратник по строю, двадцатидвухлетний парень с Рязани. Так и не успели толком познакомиться – ни по пути в этот ад, ни в перерывах между обстрелами…

Степан опускается на колени, сотрясаемый жутким кашлем, я тоже обнимаю холодный пол – в надежде захватить глоток неиспорченного воздуха…

Сознание мутится, все плывет перед глазами, куски железобетона, отскочившие от стен, то увеличиваются в размерах, становясь величиной с дом, то уменьшаются до горошин. Исчезает крепость вместе с ужасами смерти…

Перед глазами всплывает лицо оставшейся дома любимой Татьянки, как она стоит в лучах уходящего солнца, обнажаются в улыбке сахарные зубки, легкая рука манит к себе. Вокруг, до самого горизонта, расстилается широкий луг, его покрывают васильки, ромашки, колокольчики. Тучи бабочек носятся в таком прозрачном воздухе, что можно заглянуть за край земли, за кучевые облака, что стараются поймать красное солнце.  И Татьянка манит к себе, она сияет внутренним светом, босоногая, в простом легком сарафанчике, воздушная и неземная. Татьянка сулит райскую жизнь… и избавление от боли.

Я вижу его видение! Я во сне спящего. Просто мозги заворачиваюсь, когда пытаюсь представить себе то, что именно я увидел…Это на секунду отвлекает от мысли о Юле.

Я делаю шаг к ней, но кто-то грубо вытаскивает из вечного блаженства, заталкивает обратно в кромешный ад…

Страшное, в лоскутах обожженной кожи, лицо Степана выныривает вместе с грохотом взрывов и нестерпимой боли внутри. Я пробую моргнуть, дико режет глаза, словно в лицо швырнули лопату мелкого песка. Возле лица вздрагивают осколки бетона, я подтягиваю руки к груди, сворачиваюсь в клубок…

Ужасающая боль раздирает изнутри на крохотные осколки… я лежу на раскаленных углях костра. Жесткие руки трясут меня, не давая вернуться обратно на солнечную поляну.

– Петруха, поднимайся, рано ещё умирать, – хрипит знакомый голос, приглушенный окровавленной тканью.

– Да, Степан, встаю, – свистящим сипом слова вырываются наружу.