Женщины Цезаря

Будучи сыном своей матери, Брут неизбежно возненавидел школу. Впрочем, Гай Кассий Лонгин, его соученик, которого Сервилия всячески нахваливала, был из такой же хорошей семьи, как и Юний Брут. Однако Брут выносил «дружбу» Кассия только для того, чтобы доставить удовольствие матери. Что общего у него с крикливым непоседой, который бредит о войне, борьбе, о великих подвигах? Только одно кое-как примирило Брута с тем ужасным испытанием, которым стали для него школа и такие товарищи, как Кассий: Брут очень быстро сделался любимцем учителя.

К сожалению, единственный человек, которого Брут хотел бы назвать другом, был его дядя Катон. Но Сервилия и слышать не желала о дружбе сына с ее презренным сводным братом. Она не уставала напоминать Бруту, что дядя Катон потомок крестьянина из Тускула и раба-кельтибера, в то время как в самом Бруте соединились две очень древние линии: одна – от Луция Юния Брута, основателя Республики (который сверг последнего римского царя Тарквиния Гордого), а другая – от Гая Сервилия Агалы (убившего Спурия Мелия, когда тот попытался провозгласить себя царем Рима в первые десятилетия существования Республики). Поэтому Юний Брут, который по матери был патрицием Сервилием, не мог общаться с таким выскочкой, как дядя Катон.

– Но ведь твоя мать вышла замуж за отца дяди Катона и родила ему двоих детей, тетю Порцию и дядю Катона! – однажды возразил ей Брут.

– И тем самым навсегда опозорила себя! – зло ответила Сервилия. – Я не признаю ни этого союза, ни его потомства – и ты, дружочек, тоже не будешь их признавать!

На этом дискуссия и закончилась. Вместе с тем исчезла всякая надежда, что Бруту позволят видеться с дядей Катоном чаще, чем этого требуют приличия. А какой замечательный человек дядя Катон! Истинный стоик, восхищающийся древними строгими обычаями Рима, ненавидящий показуху, критикующий дутые претензии на величие таких, как Помпей. Помпей Великий. Очередной выскочка без достойных предков. Помпей, который убил отца Брута, сделал вдовой его мать, дал возможность такому ничтожеству, как хилый Силан, забраться к ней в постель и сделать ей двух тупоголовых девчонок, которых Брут неохотно называл сестрами…

– О чем ты думаешь, Брут? – улыбаясь, спросила Юлия.

– Да так, ни о чем, – уклончиво ответил Брут.

– Это отговорка. Я хочу знать правду.

– Я думал о том, какой потрясающий человек мой дядя Катон.

Юлия наморщила широкий лоб:

– Дядя Катон?

– Ты его не знаешь, потому что он по возрасту еще не может заседать в сенате. Он не намного старше меня.

– Это он не позволил плебейским трибунам убрать колонну внутри Порциевой базилики?

– Да, это сделал мой дядя Катон! – с гордостью подтвердил Брут.

Юлия пожала плечами:

– Мой папа говорит, что он поступил глупо. Если бы колонну убрали, плебейским трибунам было бы куда просторнее.

– Но дядя Катон был прав. Колонну поставил там Катон Цензор, когда возводил первую базилику в Риме. Там она и должна оставаться, как того требуют mos maiorum. Катон Цензор разрешил плебейским трибунам использовать его базилику для заседаний, потому что понимал их положение. Они – магистраты, избранные исключительно плебсом, они не представляют всего римского народа и поэтому не имеют права собираться в храме. Но Катон Цензор предоставил им не все здание, а только часть. В то время они были благодарны ему и за это. А теперь они вознамерились переделать сооружение, оплаченное деньгами Катона Цензора. Мой дядя Катон не допустит осквернения памятного строения своего тезки-прадеда.

Поскольку Юлия по натуре была миролюбива и не любила спорить, она снова улыбнулась, коснулась руки Брута и нежно пожала ее. Брут – такой избалованный мальчик, такой сердитый и преисполненный чувства собственной значимости! Но Юлия давно его знала и, не совсем понимая почему, очень жалела. Вероятно, потому, что его мать – такая злючка!

– Но это случилось до того, как умерли тетя Юлия и моя мама, поэтому, думаю, теперь больше никто не захочет разрушить колонну, – сказала она.

– Твой отец должен скоро вернуться домой, – проговорил Брут, возвращаясь к мысли о браке.

– Он может приехать в любой день, – оживилась девочка. – Я так скучаю по нему!

– Говорят, он заварил дело в Италийской Галлии по ту сторону реки Пад, – заметил Брут, повторяя то, что горячо обсуждалось женщинами, окружившими Аврелию и Сервилию.

– Зачем бы ему это делать? – спрашивала Аврелия, насупив прямые черные брови. Ее знаменитые фиолетовые глаза сверкнули. – Право, временами Рим и римские аристократы внушают мне отвращение! Почему именно моего сына они всегда делают мишенью критики и сплетен?

– Потому что он слишком высок, слишком красив, слишком популярен среди женщин и слишком самоуверен, – отозвалась Теренция, жена Цицерона, прямолинейная и вечно чем-то недовольная.

– Кроме того, – добавила супруга знаменитого оратора, – он одинаково хорошо говорит и пишет.

– Эти качества у него врожденные. А клеветник, которого я могла бы назвать по имени, не обладает ни одним из этих достоинств! – резко прервала ее Аврелия.

– Ты имеешь в виду Лукулла? – уточнила Муция Терция, жена Помпея.

– Нет, к этому, по крайней мере, Лукулл не причастен, – возразила Теренция. – Думаю, его больше заботят царь Тигран и Армения, чем что-либо происходящее в Риме, за исключением всадников, которые не могут толком собрать налоги в его провинциях.

– Она намекает на Бибула, ведь он вернулся в Рим, – произнесла величественная дама, занимавшая лучшее кресло. Единственная среди разноцветной группы, она была с головы до ног одета в белое. Драпировки скрывали все женские прелести гостьи. На ее царственной голове красовался убор из семи жгутов, скрученных из чистой шерсти. Тонкая вуаль, накинутая на корону, взлетела, когда она резко повернулась, чтобы взглянуть на двух женщин, восседавших на ложе. Перпенния, старшая весталка, фыркнула. – О бедный Бибул! Он не в силах прикрыть наготу своей злобы.

– Возвращаясь к тому, что я говорила, Аврелия, – вновь подала голос Теренция. – Если твой рослый, красивый сын делает своими врагами щупленьких, маленьких человечков, вроде Бибула, то он сам виноват в том, что по его поводу злословят. Ведь это верх безрассудства – осмеять человека перед товарищами, назвав его «блохой»! Бибул – враг на всю жизнь.

– Какая чепуха! Это произошло лет десять назад, когда оба они были почти подростками, – сказала Аврелия.

– Перестань! Ты же хорошо знаешь, насколько маленькие люди чувствительны к прозвищам, намекающим на их рост, – отмахнулась Теренция. – Ты, Аврелия, из старинной семьи политиков. Вся политика строится на репутации человека. А твой сын сильно подорвал репутацию Бибула. Его так и продолжают называть Блохой. Он никогда не забудет этого и не простит.

– Не говоря уже о том, – едко добавила Сервилия, – что клеветнические обвинения Бибула охотно выслушивают такие существа, как Катон.

– А что именно говорит Бибул? – сквозь зубы спросила Аврелия.

– О, ну например… что вместо того, чтобы возвратиться из Испании прямо в Рим, твой сын поехал в Италийскую Галлию и стал подстрекать к мятежу людей, которые не имеют римского гражданства, – сообщила Теренция.

– Это абсолютная чушь! – возмутилась Сервилия.

– И почему же это чушь, почтенная матрона? – произнес низкий мужской голос.

В комнате вдруг стало очень тихо. Маленькая Юлия выбежала из своего угла и бросилась к вошедшему:

– Tata! Tata!

Цезарь поднял ее, поцеловал в губы, в щеку, крепко прижал к груди, с нежностью погладил ее белые, словно покрытые инеем, волосы.

– Как поживает моя девочка? – спросил он, улыбаясь лишь ей одной.

– О tata! – только и могла ответить Юлия, уткнувшись в плечо отца.

– Так почему же это чушь, уважаемая матрона? – повторил свой вопрос Цезарь, удобно устроив ребенка на руке.

Теперь, когда он смотрел прямо на Сервилию, улыбка исчезла даже из его глаз. Судя по его взгляду, Цезарь не придавал значения тому, что Сервилия женщина.

– Цезарь, это – Сервилия, жена Децима Юния Силана, – представила гостью Аврелия, очевидно отнюдь не оскорбленная тем, что Цезарь не нашел времени поздороваться с ней, его матерью.

– Так почему, Сервилия? – снова спросил он, кивнув, когда мать представила ему эту женщину.

Она ответила спокойно, ровным голосом, тщательно отмеривая слова, как ювелир – золото:

– Потому что в этом слухе отсутствует логика. Для чего тебе обременять себя мятежом в Италийской Галлии? Положим, ты разговаривал с людьми, не имеющими гражданства, и обещал им действовать от их имени, добиваясь, чтобы они получили право голоса. Такое поведение пристало римскому аристократу, который намерен стать консулом. Ты просто набирал себе клиентов, что правильно и похвально для патриция, поднимающегося по политической лестнице. Я была замужем за человеком, который подстрекал людей к мятежу в Италийской Галлии, поэтому я знаю, чем это заканчивается. Для Лепида и моего мужа Брута жить в Риме Суллы стало невыносимо. Их карьеры потерпели крах, им нечего было терять. А твоя карьера только начинается. Следовательно, на что ты мог надеяться, разжигая мятеж в римских провинциях?

– Истинная правда, – подтвердил Цезарь, и в его глазах, которые Сервилия сочла холодноватыми, блеснула веселая искорка.

– Конечно правда, – отозвалась она. – Насколько мне известно твое положение, я могу сделать единственный вывод из всего мной услышанного: если ты действительно находился в Италийской Галлии и общался там с негражданами, значит ты набирал себе клиентов.

Запрокинув голову, он рассмеялся. Он выглядел величественно – и, подумала Сервилия, очень хорошо знал, что у него величественный вид. Этот человек не сделает ни единого жеста, предварительно не рассчитав, какой эффект это произведет на аудиторию. Сервилия понимала его интуитивно. Но он ничем не выдал того, что его искренняя веселость в действительности была следствием холодного расчета.

– Это правда, я набирал клиентов, – признал он.

– Тогда все в порядке, – молвила Сервилия, улыбнувшись левым уголком маленького рта. – Никто не может упрекнуть тебя за это, Цезарь.

Затем с важным видом она добавила чуть снисходительно:

– Не беспокойся, я позабочусь о том, чтобы в городе циркулировала правильная версия.

Но это уже было слишком. Цезарь не мог допустить, чтобы его опекала Сервилия, даже если она происходит из патрицианской ветви рода Сервилиев. Бросив на нее презрительный взгляд, он отвернулся и уставился на Муцию Терцию, которую еще прежде приметил среди женщин, жадно внимавших беседе. Цезарь опустил Юлию на пол и приблизился к Муции Терции. Взяв ее руки в свои, он сердечно поздоровался с ней:

– Как поживаешь, жена Помпея?

Она смутилась, что-то пробормотав в ответ. Затем настал черед Корнелии Суллы, дочери Суллы и двоюродной сестры Цезаря. По очереди Гай Юлий Цезарь здоровался с присутствующими дамами. Он был знаком со всеми, кроме Сервилии, которая с восхищением следила за ним, оправившись от шока после того, когда он столь резко оборвал беседу. Даже весталка Перпенния поддалась его обаянию, а что касается Теренции, эта грозная матрона положительно поглупела! Но вот осталась только его мать. К ней он подошел последней.

– Мама, ты изумительно выглядишь.

– У меня все хорошо. А ты, – добавила она своим сухим, обыденным голосом, – похоже, исцелился.

«Это замечание ранило его, – удивленно подумала Сервилия. – Ага! И здесь имеются свои подводные течения!»

– Я совершенно оправился, – спокойно ответил он, садясь на ложе рядом с матерью, но подальше от Сервилии. – По какому поводу собрание?

– Это наш клуб. Раз в неделю мы сходимся у кого-нибудь в доме. Сегодня – моя очередь.

При этих словах Цезарь поднялся, чтобы уйти, извинившись за свой вид: он прямо с дороги. Сервилия подумала, что никогда не видела путешественника в такой безупречно чистой одежде. Но прежде чем он покинул комнату, Юлия подошла к нему, ведя за руку Брута:

– Папа, это мой друг Марк Юний Брут.

Широкая улыбка, сердечное приветствие. Брут был приятно поражен. «Без сомнения, и эта сердечность тщательно рассчитана», – подумала Сервилия, испытывая боль.

– Твой сын? – спросил ее Цезарь через плечо Брута.

– Да.

– Есть ли у тебя сыновья от Силана?

– Нет. Только две дочери.

Одна бровь взлетела вверх. Цезарь усмехнулся. И вышел из комнаты.

После его ухода беседа как-то не клеилась, всем стало скучно. И задолго до обеденного часа дамы начали расходиться. Сервилия нарочно медлила, чтобы уйти последней.

– У меня есть дело, которое я хотела бы обсудить с Цезарем, – обратилась она к Аврелии, стоя у порога.

Брут прятался за ее спиной, кидая робкие взгляды на Юлию.

– Мне не пристало являться на прием вместе с его клиентами, поэтому я попросила бы тебя организовать нашу личную встречу. И чем скорее, тем лучше.

– Конечно, – сказала Аврелия. – Я извещу тебя.

Аврелия ни о чем не спросила. Даже виду не подала, что ей любопытно знать, о чем Сервилия хочет говорить с Цезарем. «Вот женщина, которая не лезет в чужие дела», – с благодарностью подумала мать Брута и ушла.

Хорошо ли опять оказаться дома после пятнадцати месяцев отсутствия? Цезарь уезжал уже не первый раз и не на самое продолжительное время, но на сей раз он отсутствовал официально. В этом ощущалась некоторая разница. Поскольку наместник Антистий Вет не взял с собой в Дальнюю Испанию легата, Цезарь был вторым по значению римлянином в провинции и отвечал за судебные разбирательства, финансы, управление. Одинокая жизнь, стремительные поездки из одного конца Дальней Испании в другой, нехватка времени, чтобы установить дружеские отношения с соотечественниками. Вероятно, поэтому и получилось, что единственный человек, к которому Цезарь почувствовал там симпатию, не был римлянином. Да и сам Антистий Вет не питал расположения к своему помощнику, хотя они неплохо ладили и даже порой за обедом вели деловые разговоры, когда им доводилось встретиться в каком-нибудь городе. Единственная трудность, которую Цезарь испытывал из-за того, что был патрицием из рода Юлиев Цезарей, заключалась в его отношениях с начальством. Все его начальники слишком хорошо сознавали, насколько он выше их по происхождению. Для любого римлянина выдающиеся предки значат куда больше, чем все остальное. И еще Цезарь постоянно напоминал им Суллу. Древний род, блестящий ум и эффективность, поразительная внешность, ледяной взгляд…

Так хорошо ли вновь оказаться дома? Безупречный порядок в кабинете. Все поверхности блестят чистотой, все свитки на своих местах – в корзине или отделении ящика. Ничто не мешает любоваться столешницей письменного стола с замысловатым узором из листьев и цветов. На столе – лишь чернильница из бараньего рога и глиняная кружка для перьев.

По крайней мере первые минуты пребывания в родном доме оказались более терпимыми, чем предполагал Цезарь. Когда Евтих открыл дверь приемной и он увидел компанию тараторивших женщин, первым его побуждением было бежать, но он тотчас понял, что это неплохое начало. Ощущение пустоты этого дома без его дорогой Цинниллы останется, и об этом не стоит говорить. Рано или поздно маленькая Юлия заведет разговор о своей матери, но не в первые мгновения, а спустя некоторое время, когда его глаза привыкнут к отсутствию Цинниллы и не будут наполняться слезами. Цезарь уже и не помнил, когда в этой квартире не было Цинниллы. Она жила здесь как его сестра, пока не достигла того возраста, когда могла стать его женой. Она была частью его детства и поры созревания. Бесценная женщина, которая теперь стала прахом в холодной, темной могиле.

Вошла его мать, спокойная и отчужденная как всегда.

– Кто распространял слухи о моей поездке в Италийскую Галлию? – осведомился Цезарь, устанавливая кресло для нее рядом со своим.

– Бибул.

– Понятно. – Он со вздохом сел. – Что же, этого следовало ожидать. Нельзя оскорбить такую блоху, как Бибул, и не нажить себе врага на всю жизнь. Как же он мне не нравился!

– А как же ты ему не нравишься!

– У нас выбирают двадцать квесторов. И мне повезло. По жребию мне досталось место службы вдали от Бибула. Но он на два года старше меня, а это значит, что мы всегда будем служить, одновременно продвигаясь по cursus honorum.

– Значит, ты намерен воспользоваться привилегией, установленной для патрициев Суллой, и выставить свою кандидатуру на курульную должность на два года раньше, чем это дозволено плебеям вроде Бибула, – сказала Аврелия с утвердительной интонацией.

– Я был бы дураком, не сделав этого, а я не дурак, мама. Если я буду баллотироваться в преторы в тридцать семь, мой стаж пребывания в сенате к тому времени достигнет шестнадцати лет, не считая срока моего фламината.

– Но все равно ждать еще шесть лет. А тем временем – что?

Он беспокойно шевельнулся:

– Я уже чувствую, как стены Рима давят на меня, хотя я пересек городскую черту всего несколько часов назад! Мне лучше жить за границей.

– Предстоит множество судебных процессов. Ты – знаменитый адвокат, наравне с Цицероном и Гортензием. Тебе предложат несколько интересных дел.

– Но в Риме, всегда в Риме! Испания была для меня настоящим открытием, – заговорил Цезарь, подавшись вперед. – Антистий Вет оказался апатичным правителем, который был счастлив перепоручить мне столько работы, сколько я захочу на себя взять, хоть я и был всего-навсего младшим магистратом. Поэтому я вел в провинции судебные процессы и управлял финансами наместника.

– Последняя обязанность, наверное, была для тебя тягостной, – сухо заметила мать. – Деньги тебя не интересуют.

– Странно, но оказалось, что это интересно, когда это деньги Рима. Я взял несколько уроков по бухгалтерскому делу у самого замечательного человека – гадесского банкира, карфагенянина по имени Луций Корнелий Бальб-старший. У него есть племянник – они почти ровесники – Бальб-младший, его партнер. Оба очень много сделали для Помпея Магна, когда тот находился в Испании, и теперь, кажется, большая часть Гадеса принадлежит им. Если и найдется такая вещь, которой старший Бальб не знает о банковской системе и других фискальных делах, то она не имеет значения. Само собой разумеется, что казну я застал в полном беспорядке. Но благодаря Бальбу-старшему мне удалось все наладить. Мне он понравился, мама. – Цезарь пожал плечами, глядя в сторону. – Фактически он был единственным настоящим другом, которого я там приобрел.

– Дружба – двустороннее движение. Ты знаешь больше людей, чем остальные римские аристократы, вместе взятые. Но ты не подпускаешь к себе ни одного римлянина своего круга. Вот почему твои немногочисленные друзья либо иностранцы, либо римляне из низших классов.

Цезарь усмехнулся:

– Чепуха! Я лучше лажу с иностранцами, потому что вырос в твоем многоквартирном доме, с детства окруженный евреями, сирийцами, галлами, греками и боги знают кем еще.

– В этом вини меня, – спокойно сказала Аврелия.

Цезарь решил пропустить это замечание мимо ушей.

– Марк Красс – мой друг, а он безусловно римлянин и такой же знатный, как и я.

– Ты вообще хоть что-нибудь заработал в Испании? – вдруг поинтересовалась мать.

– Немного здесь, немного там – благодаря Бальбу. К сожалению, в провинции на этот раз было мирно. Никаких пограничных стычек с лузитанами. А если бы они и случались, подозреваю, что Антистий Вет выступил бы против них лично. Не беспокойся, мама. Мои пиратские деньги в сохранности. У меня хватит средств, чтобы баллотироваться в старшие магистраты.

– Даже на должность курульного эдила? – спросила она с тревогой.

– Поскольку я патриций и не могу стать плебейским трибуном, выбор у меня небольшой, – отозвался Цезарь, вынимая перо из кружки и кладя его на стол.

Он никогда не вертел перо в руках при разговоре. Просто иногда ему приходилось на что-то переводить взгляд, чтобы не встречаться глазами с матерью. Странно, он совсем забыл, что она может так сильно действовать на нервы.

– Цезарь, должность курульного эдила разорительно дорога. Твоих пиратских денег не хватит. Я тебя знаю! Ты не станешь устраивать просто хорошие игры. Ты постараешься организовать лучшие игры из тех, какие помнит Рим.

– Наверное, я подумаю об этом года через три-четыре, – спокойно произнес он. – А пока я намерен в следующем месяце баллотироваться на должность куратора Аппиевой дороги. Ни один из Клавдиев не хочет браться за эту работу.

– Еще одно дорогостоящее предприятие! Казна выделит тебе один сестерций на милю дороги, а ты потратишь на каждую милю добрую сотню денариев.

Цезарь устал от беседы. Как всегда, мать завела разговор о деньгах и о том, что он не беспокоится о них.

– Ты знаешь, – проговорил Цезарь, взяв перо со стола и возвращая его в кружку, – ничто не меняется. Я об этом забыл. Находясь вдали от дома, я стал думать о тебе просто как о своей матери – как любой человек. И вот – действительность. Постоянные жалобы по поводу моей расточительности. Перестань, мама! То, что важно для тебя, для меня не имеет значения.

Аврелия хотела было что-то сказать, но промолчала. Затем, поднявшись с кресла, молвила:

– Сервилия хочет как можно скорее поговорить с тобой.

– Зачем?

– Не сомневаюсь, она непременно скажет тебе об этом при встрече.

– А ты знаешь?

– Я не задаю вопросов никому, кроме тебя, Цезарь. Так я избегаю лживых ответов.

– Значит, ты заранее уверена в моей правдивости.

– Естественно.

Он было встал, но опять сел и, хмурясь, вытащил из кружки другое перо.

– Она интересный человек, – заметил Цезарь, склонив голову набок. – Ее оценка слухов, которые распространяет Бибул, удивительно точна.

– Если ты помнишь, несколько лет назад я говорила тебе, что Сервилия обладает тонким политическим чутьем. Но мои слова не произвели на тебя впечатления, и ты не захотел познакомиться с ней.

– Ну что ж, теперь я с ней познакомился. И она меня впечатлила. Но только не своим высокомерием. Фактически она захотела покровительствовать мне.

Что-то в его голосе насторожило Аврелию. Она резко повернулась и пристально посмотрела на Цезаря.

– Силан тебе не враг, – сухо заметила она.

Эти слова вызвали у него смех. Но он быстро смолк.

– Иногда случается и так, что мне нравится женщина, которая не является женой моего политического врага, мама! А Сервилия мне немножко нравится. Конечно, я должен выяснить, чего она хочет. Кто знает? Может быть, меня?

– С Сервилией невозможно знать наперед. Она – загадка.

– Она мне напомнила Цинниллу.

– Не будь сентиментальным, Цезарь. Нет никакого сходства между Сервилией и твоей покойной женой. – Глаза Аврелии затуманились. – Циннилла была чудесной, милой девочкой. Сервилии тридцать шесть, и она уже не девочка. Кроме того, она отнюдь не милая. Я бы назвала ее холодной и твердой, как кусок мрамора.

– Она тебе не нравится?

– Она мне нравится. Но вовсе не потому, что она такая.

На этот раз Аврелия дошла до двери и только потом повернулась снова.

– Обед будет скоро готов. Ты обедаешь здесь?

Лицо его смягчилось.

– Как я могу разочаровать Юлию, уйдя куда-нибудь сегодня?

Еще одна мысль пришла Цезарю на ум, и он произнес:

– Странный мальчик этот Брут. Как масло – весь на поверхности. Но подозреваю, что где-то внутри у него скрывается удивительный железный стержень. А Юлия вела себя так, словно она его госпожа. Я бы и не подумал, что он может ей понравиться.

– Сомневаюсь, что это симпатия. Но они старые друзья. – Лицо Аврелии смягчилось. – Твоя дочь необыкновенно добра. В этом отношении она похожа на свою мать. В нашей семье ей больше не от кого унаследовать это качество.

Поскольку Сервилия не умела ходить медленно, она, как всегда, стремительно неслась домой. Бруту непросто было поспеть за ней, но он не жаловался. Солнце пекло уже не так сильно. Кроме того, он снова погрузился мыслями в злополучного Фукидида. Юлия была временно забыта. Равно как и дядя Катон.

Обычно по пути Сервилия разговаривала с ним, но сегодня она словно не замечала сына. Ее мысли были заняты Гаем Юлием Цезарем. Как только она увидела его, у нее пересохло во рту, и она сидела ошеломленная, не в силах шевельнуться. Как же вышло, что она никогда с ним не встречалась? Их круг столь малочислен, что они просто не могли разминуться. И все же она ни разу прежде не видела Цезаря! Да, конечно, Сервилия слышала о нем – какая римская аристократка не ловила сплетен о Юлии из рода Юлиев? И большинство спешили под разными предлогами познакомиться с ним, но Сервилия была не такова. Она и не думала о нем. Для нее он был еще одним Меммием или Катилиной, человеком, который опьяняет женщин одной улыбкой и пользуется этим. Но единственного взгляда на Цезаря хватило, чтобы Сервилия поняла: перед ней отнюдь не Меммий или Катилина. О, действительно улыбка Цезаря пленительна, и он, конечно же, пользуется этим! Но было в нем и что-то еще. Отстраненный, равнодушный, недоступный. Теперь ей сделалось понятно, почему женщины, с которыми у Цезаря случались мимолетные романы, потом чахли, плакали, впадали в отчаяние. Цезарь отдавал своим женщинам лишь то, чего сам не ценил, но он никогда не отдавал им себя.