Мертвый час

Фривольным куплетам неожиданно саккомпанировал дверной колокольчик.

Кого это нелегкая принесла? Входная дверь скрипнула:

– Добрый вечер! – услышал князь басок камердинера.

Однако вместо «как прикажете доложить?» Тертий чуть слышно сообщил посетителю, что Дмитрий Данилович в кабинете.

Кто-то из своих. Неужели Лешич за ним заехал? Как это мило…

Дверь в кабинет отворилась:

– Дорогой, пришлось срочно вернуться…

Предвкушение сладостного вечера на лице Дмитрия Даниловича сменилось раздраженным изумлением, которое его супруга, а это была она, поняла по-своему:

– Нет-нет, не волнуйся, дети здоровы, я тоже. Просто наткнулась на одно дельце, за которое непременно нужно взяться. Да что с тобой? На тебе лица нет. Дмитрий, тебе плохо? Сердце?

Тарусов, словно силясь прогнать нежданное видение, помотал головой. Видение не исчезло, напротив, безапелляционно заявило:

– Зачем обманываешь? Я же вижу. Немедленно ложись. Ну что за жизнь? Нельзя оставить даже на минуту. Я как предчувствовала…

Князь покорно прилег на любимый диванчик и застонал. Увы, не видение. Сашенька собственной персоной.

Не подумайте дурного – князь Тарусов обожал свою супругу. Семнадцать лет брака пролетели как один самый счастливый день. Просто Александры Ильиничны было много, чересчур много, с лихвой хватило бы на десяток Дмитрий Даниловичей.

Каждый божий день княгиня успевала переделать массу дел, в том числе и таких, где без ее вмешательства точно обошлось бы. В качестве примера: в прошлом месяце вдруг занялась расследованием убийства, в котором обвинялся тогдашний подзащитный князя Тарусова Антип Муравкин. Представляясь газетным репортером, опросила свидетелей, затем… Нет, всех перипетий той ужасной истории рассказывать не станем. Сообщим лишь, что только чудо спасло княгиню от неминуемой смерти. Ударь злодей посильней, трое детишек остались бы без матери. Но Господь ее уберег – Сашенька отделалась сотрясением мозга.

Впрочем, легко сказать, отделалась. После сотрясения Александру Ильиничну стали мучить головные боли. Семейный врач посоветовал ей подлечиться на морском воздухе. О каких-то дальних курортах речь уже не шла – август на дворе, старшим детям скоро по гимназиям, но вот на ближайшем взморье вполне еще можно отдохнуть.

Со свойственной ей энергией Александра Ильинична в два дня осмотрела курорты и остановила выбор на Рамбове. Потому что туда удобно добираться – ну, сами прикиньте, куда еще можно доехать и по чугунке, и в омнибусе, и на пароходе? И всего каких-то тридцать восемь верст от Петербурга. Диди (так по инициалам княгиня называла Дмитрия Даниловича) в выходной сможет их навещать.

День ушел на сборы. Кто бы мог подумать, что матроне с тремя детьми, гувернанткой и кухаркой понадобится целая телега вещей?

И вот, наконец, перрон Петергофского[20] вокзала. Посадочная суета (билеты, погрузка багажа, поиск вагона и мест) позади. Князь вытащил платочек, дабы взмахнуть непременно в миг, когда паровоз дернет за собой вереницу вагонов. Третий колокол! Ура! Они поехали. Наконец-то Тарусов сможет отдаться работе. А ее вдруг навалилось…

Непосвященным кажется, что адвокат гребет деньги лопатой. На самом деле гребут единицы, остальные ловят крошки с их стола. Им, бедолагам, даже проявить себя негде – кто, скажите на милость, пойдет за помощью к безвестному поверенному? Вот и приходится, сжав зубы, ждать своего часа, перебиваясь клиентами по назначению[21]. Но если в таких, из-под палки, делах адвокат себя проявит, следует ожидать, что появятся дела большие и денежные. Так и вышло у Дмитрия Даниловича, буквально на следующий день после процесса над Муравкиным к князю Тарусову потянулись клиенты.

Кстати…. Если кто вдруг не знает подробностей того дела, советуем с ним ознакомиться. Хотя бы в подшивках июльских газет за 1870 год. Однако хотим предупредить – всей правды там не сыщете, поищите другие источники[22].

– Что все-таки случилось? – уже смирившись с порушенными планами, спросил супругу Дмитрий Данилович.

– Помолчи, я пульс считаю, – зашипела Александра Ильинична, держа мужа за запястье. – Восемьдесят. Не аневризма ли? Надо за Лешичем послать.

Диди застонал. Лешич, вернее, Алексей Прыжов, семейный врач и друг, поди уже на Черной речке. Эх, надо было и самому князю выезжать пораньше.

– Не стоит.

– Как не стоит? Ты на себя посмотри. Точно переутомился. Думаю, тебе тоже не повредит морской воздух. Завтра же едешь со мной. На даче так чудесно.

– Так почему ты вернулась? – вырвалось у князя.

– Ты что, не рад? – шевельнулись первые подозрения у княгини.

– Как не рад? Очень рад, – спохватился князь. – Но все же?

– Чтобы спасти князя Урушадзе.

– Урушадзе? Впервые о нем слышу.

– Его обвиняют в краже.

– И что он украл?

– В том-то и дело, что ничего, – взвилась княгиня. – Урушадзе невиновен.

– Тогда почему его обвиняют?

– Все улики против него. Но он уверяет, что подброшены.

– Сашенька, дорогая, эта песня стара как мир. Все преступники так утверждают.

– Урушадзе не преступник. В его невиновности я уверена.

– Так и скажу на суде: улики ваши выкиньте, ибо Сашенька уверена! Вне всяких сомнений, этот аргумент станет решающим.

– Что ж. Ладно. Раз так, я сама. Сама найду виновного.

– Опять за старое? Ты же обещала…

Тем, кто проманкировал советом ознакомиться с делом Муравкина, вкратце объясним возмущение князя. Расследуя по собственной инициативе это преступление, Александра Ильинична несколько раз преступила закон. Не прояви начальник сыскной полиции Крутилин должного понимания и снисхождения, Дмитрий Данилович с треском вылетел бы из поверенных.

– Обещала. И слово держу, – потупила глазки Александра Ильинична. – Я имела в виду… хотела сказать… Если возьмешься за защиту Урушадзе, ты… ты ведь умный и самый талантливый… ты найдешь виновного…

– Дорогая, уже десять раз тебе объяснял: задача защиты – вовсе не поиск виновного и тем более не установление истины. Задача адвоката – добиться оправдания подзащитного, в девяносто девяти случаях из ста преступника, совершившего то, в чем его обвиняют. Ради спасения мерзавца от заслуженной кары нам, адвокатам, приходится придираться к мельчайшим недоработкам следователей, путать свидетелей, а потом, в конце, со всей горячностью убеждать присяжных, что белое – это черное. Sapristi[23]!

– Это так безнравственно…

– Согласен, самому противно, – признался князь. – С радостью поменялся бы ролями с прокурором. У кого, у кого, а у меня нестыковок не было бы! У меня негодяи строем шли бы на каторгу. Одно лишь «но» – доходы на порядок ниже.

– Диди, дорогой, если обстоит так… Мы, собственно, можем себе это позволить…

Князь Дмитрий Тарусов слыл большим оригиналом. Женившись на богатой, да не просто богатой, можно сказать, одной из самых богатых невест, отказался от приданого. Вернее, не отказался, договорился с тестем, купцом-миллионером Стрельцовым, что потом, еще более умноженное, приданое достанется их будущим с Сашенькой детям.

– Дорогая! Не начинай опять. Мы не взяли ни копейки в годы тяжелые, теперь же, когда Фортуна улыбнулась, не возьмем и подавно.

От приданого князь Тарусов отказался с двояким умыслом. Первый и самый главный: иначе будущий тесть Илья Игнатьевич дочку бы за него не отдал.

В отличие от большинства собратьев по коммерции купец первой гильдии Стрельцов своего крепостного-крестьянского происхождения не стеснялся и чванливую мечту породниться чрез детей с аристократами не лелеял. Князь Дмитрий Тарусов из знатной, но обедневшей семьи представлялся Илье Игнатьевичу банальным охотником за приданым. Категорический отказ от него заставил Стрельцова призадуматься и в конце концов отступить.

Вторым резоном, тоже немаловажным, был сам Дмитрий Данилович. Знал, что приданое лишит его всяких стимулов к работе. Ведь деньги, а с ними возможность не напрягаться, сгубили миллионы талантов. Свой же собственный, талант теоретика и преподавателя, Тарусов весьма ценил. Пять лет, проведенных в Сенате, где он занимался подготовкой к слушанию кассационных дел, Тарусов посвятил диссертации, защитив которую был принят профессором в Петербургский университет.

– В таком случае дело Урушадзе просто создано для тебя, – воскликнула Сашенька (вслед за мужем давайте называть ее так). – Тебе не придется здесь выдавать белое за черное. Все улики против князя косвенные и, не сомневаюсь, подкинуты настоящим преступником.

– Я и без того завален делами, – князь указал на стол, на котором пухлые папки лежали стопками.

Ну не лежала у него душа к этой краже.

– А Выговский? Разве не приступил?

Князь поморщился. Черт побери! Выговский с Лешичем наверняка уже пригубили шампанского и пялятся теперь на канканерок в кафешантане.

Антон Семенович Выговский совсем еще недавно верой и правдой служил Отечеству в сыскном отделении санкт-петербургской полиции. Но вера и правда у Отечества редко когда в чести, потому обер-полицмейстер заставил Антона Семеновича уйти в отставку. Дмитрий Данилович с радостью взял его помощником.

– Приступил, – вздохнул князь. – Однако работы все равно непочатый край. Только по делу Фанталова сотню исков надо подать…

– Ого! – воскликнула Сашенька.

– И я про то, – покачал головой Тарусов.

– А ты не думал нанять стенографиста?

Стенография – спутница либерализма. Где нет дискуссий, записывать нечего. Поэтому в Англии стенографисты появились в XVII веке – документировать речи в парламенте, а в России лишь после судебной реформы. Состязательные процессы, в которых прокурор и адвокат по очереди задавали вопросы свидетелям, а в конце обменивались многочасовыми речами с изложением прямо противоположных выводов, вызвали нешуточный интерес. Чтобы удовлетворить его, газеты печатали подробные протоколы судебных заседаний. Так стенография «завелась» и в России.

– Какая мысль, Сашич! – вскричал Дмитрий Данилович. – Ты – гений!

– Знаю, – без ложной скромности согласилась супруга. – А гениев надо слушаться. Потому немедля берись за защиту Урушадзе. Поверь, дело будет скандальным. Все газеты напишут.

– О краже? – удивился князь.

– Непременно.

– С ума сошла? Даже летом, когда писать не о чем, ни один репортер не поедет в Рамбов на слушание в мировом суде.

– Почему в мировом? Рассматриваться будет в Окружном. Кража-то со стрельбой, по-научному разбой. Да и украдено немало. На 40 тысяч пятипроцентных бумаг.

– О-го-го! Сорок тысяч. Значит, гонорарий Урушадзе заплатить в состоянии.

После первого успеха князь стал предпочитать дела с обеспеченным исходом. Или хотя бы гарантированным финансовым результатом для себя. Трое детей как-никак!

– Даже не мечтай. Повторяю еще раз: Урушадзе денег не крал.

– Но все улики против него.

– Да, – вздохнула Сашенька, – и самовидец[24].

– Самовидец?

Значит, ни обеспеченного исхода, ни гонорария. Потому князь сказал как отрезал:

– Нет, дорогая. Не проси. Разговор закончен.

Ему захотелось выпить. Поднялся, подошел к буфету, достал рюмку, графин с коньяком.

– Тебе лучше? – спросила супруга, пристально его рассматривая.

– Да, намного. Ты права, я переутомился.

– А почему в смокинге? Куда-то собирался?

– Нет, – чересчур поспешно ответил князь. – Переодеться не успел. Фанталов только-только ушел.

– Фанталов?

– Да-с. Фанталов. Дело его сложное. На миллион! Мы бесконечно встречаемся. Даже вечерами.

– А если у Тертия спрошу, был ли здесь Фанталов?

– Ты что? – возмутился Диди. – Не веришь мне?

– Не верю. Потому что Фанталов в Москву укатил.

Князь оторопел:

– Откуда знаешь? Это секрет.

– Только не от молочниц. Забыл, что у Фанталова усадьба в Рамбове? Их молочница этот секрет и разболтала.

– О боже!

– Так куда ты собирался?

– Дорогая…

– Да, дорогой. Кот на крыше, мыши в пляс? Правильно понимаю? И все эти разговоры о моей головной боли…

– Дорогая…

– А я-то, дура, спешила, мчалась, мечтала, что обрадуешься…

– Не то слово…

– Лучше помолчи…

– Мне что? – от отчаяния князь перешел из обороны в наступление. – В ресторан нельзя сходить? Развлечься нельзя?

– Почему сразу не признался?

– Ну… чтоб не подумала…

– Добился противоположного.

– Дорогая, – князь предпринял попытку обнять благоверную. – Это досадное недоразумение.

– Не трогай меня.

– Сашенька! Любимая! Я так скучал!

– Чую как. Благоухаешь аки клумба. И даже волосы набриолинил.

– Тебе не угодить.

– Я просто отлично знаю, что все это значит. Посему не смею задерживать.

– Сашенька! Сашенька!

Княгиня картинно отвернулась.

– Прости! Умоляю! – Дмитрий Данилович бросился на колени и стал теребить супруге юбку.

Сашенька процедила:

– Возьмешься за защиту Урушадзе?

Господи! За какие такие грехи послан Тарусову сей грузинский князь? Кабы не он, сидел бы Дмитрий Данилович сейчас на летней веранде. Канканерки, поди, уже закончили плясать и разошлись по столикам. Тарусов живо представил себе одну на коленях у Лешича, а другую – нежно целующую Выговского.

– Ладно. Излагай со всеми подробностями. – Тарусов поднялся и уселся в кресло.

– Ну уж нет. Кто утверждал, что страшно соскучился? – княгиня кинула на столик толстую тетрадку. В таких делах она вела дневник. – Завтра почитаешь. А сейчас…

Сашенька пристроилась мужу на колени.

– Может, шампанского? – пробормотал Дмитрий Данилович между поцелуями.

– Перебьешься, – отрезала княгиня.

После они отужинали и вместе устроились в Сашенькиной спальне. Но князю не спалось. То ли духота мешала, то ли давешний настрой. Дмитрий Данилович осторожно встал, зажег керосиновую лампу и открыл дневник.

– Не терпится? – раздалось с кровати.

«Какой же я слон, – обругал себя Дмитрий Данилович. – Таки разбудил Сашеньку».

– Извини, сейчас погашу свет.

– Читай-читай. Мне тоже не спится…

«Главное перед чугункой – отвести детей в уборную. И почему вагоны первого класса не имеют отхожих мест? За что рупь семнадцать дерут? Лично я купила бы во второй. Но у Диди – головокружение от наплыва клиентов, и он настоял на первом.

Вагоны по старой моде разделены на «дилижансы[25]». Повезло, что в наш никто не подсел. Еще курил бы всю дорогу. Ох уж эти времена, уж эти нравы! Теперь и разрешений у дам не спрашивают. Если установлена пепельница, значит, можно дымить. Да-с! Еще каких-то десять лет назад курить в публичном месте, даже на улице, было строжайше запрещено. Теперь же впечатление, что запрещено не курить.

Все, кроме меня, сели у окон. Гувернантка напротив Володи, Таня напротив Жени. Мы же с Обормотом устроились посередине. Когда прозвучал гудок, кот принялся орать и вырываться из корзины. Хорошо, что удалось его удержать – стены в вагоне отделаны красным деревом, занавески на окнах из голубого шелка, а коврики – из цветастого бархата. Не дай бог поцарапал бы или закогтил.

Но вот, наконец, оставляя за собой белый хвост дыма, машина[26] неторопливо почухчухала вдоль Митрофаньевского кладбища».

– Сашенька, где ты подобных слов понабралась? – оторвался от чтения Дмитрий Данилович. – Почухчухала…

– Сама придумала, – с гордостью призналась княгиня.

– Зачем? Почему не написать: машина двинулась, тронулась, на худой конец, полетела.

– Двинуться может что угодно. А полететь – любая птица. А вот чухчухать способна исключительно машина. Подумай и согласись: в русском языке каждый самодвижущийся предмет сопряжен с глаголом. Телега скрипит, коляска шуршит, тройка звенит. Значит, и машине такой глагол надобно подобрать.

– Пыхтит не подойдет?

– Пыхтит самовар. А машина ритмично издает чух-чух-чух, чух-чух-чух.

– Ерунда.

– Вовсе не ерунда, – разозлилась княгиня. – Стареешь, Диди, консерватором становишься. Шипишь на все новое.

– Вовсе нет. Я новое приветствую. Там, где уместно. Но в русском языке и без «чухчухать» слов предостаточно. Четыре тома, если верить Далю. Не следует его засорять.

– Ах так? Я язык засоряю? А Достоевский? Тоже засоряет? Взял, каналья, и придумал «стушеваться» [27]. А Салтыков-Щедрин? Что удумал, подлец? Головотяпство[28]!

– Ах вот чьи лавры не дают тебе заснуть.

– Заснуть не даешь мне ты.

Хлебнув коньяка, Дмитрий Данилович продолжил чтение:

«Каким бы великолепным ни был город, оканчивается он всегда помойкой. Петербург не исключение. Машина теперь тащится вдоль Горячего поля – отвратительного места, где одни отбросы копаются в других. Приличный человек сюда и носа не сунет, даже полицейские в одиночку не ходят. Потому что здесь в шалашах и землянках проживают самые опустившиеся, самые отчаянные, самые лихие.

Ладно, бог с ними. Мы едем на море.

«Море? Откуда в Петербурге море?» – удивится иной провинциал.

А вот откуда – именно из-за Балтийского моря затеял войну со шведами Петр Первый. И Петербург расположил на его берегу. Центр будущей столицы предполагался на Васильевском острове, омываемом главными рукавами Невы и Финским заливом. Но селился там люд неохотно. Виной тому каналы, которые Петр приказал прорыть (отсюда одно из прозвищ Петербурга – Северная Венеция), уж больно непривычно было передвигаться на лодках. Потому старались строиться на другой стороне Невы, ближе к материку. Так и вытеснили море на окраины Петербурга. В любом другом прибрежном городе морские набережные – главные места для променада, у нас же там свалки, заводы и верфи. И чтобы насладиться бризом, житель Петербурга вынужден ехать за десятки верст: либо на север, где залив тянется от Лахты до приграничного с княжеством финским Сестрорецка, либо на юг. На втором направлении ближе всех к столице Стрельна и Петергоф. Однако простым обывателям вход туда заказан: царские резиденции. Иное дело заштатный[29] Рамбов.

«Позвольте, – снова возмутится наш провинциал. – Где ваш Рамбов на карте? Ну-ка, покажите».

И тут окажется прав. Нет его на картах, нет!

Рамбовом город называют его жители. Официально же именуется он Ораниенбаумом. Знавал городок сей и величие, и забвение, сверкал и приходил в упадок. Сейчас в нем проживает пара-тройка тысяч жителей, однако летом их число возрастает многократно».

На этой строчке Дмитрий Данилович не выдержал и перелистнул несколько страниц. Как всякая мать, Сашенька старалась сочетать развлечение с познанием. Собираясь с отпрысками в путешествие (разве сорок верст не путешествие?), прочитала горку путеводителей и описаний, кропотливо выписав оттуда главное, чтобы не забыть. Поэтому последуем примеру Дмитрия Даниловича. А про Ораниенбаум узнаете в свое время.

И вот еще что. При всем уважении к Сашеньке она слишком эмоциональна, выводы ее поспешны, а характеристики поверхностны.

Поэтому, не умаляя достоинств княгини, изложим-ка историю своими словами.

Глава вторая

Мигрень, проклятая мигрень. Всегда внезапна, и, кроме покоя и сна, ничто от нее не помогает. Как же обидно – Сашенька такую лекцию про Ораниенбаум заготовила. Но вместо лекции перепуганным детям пришлось обмахивать мать веером и выводить под руки подышать на станциях. Однако от яркого солнца мигрень лишь усиливается.

Что за станция такая? Петергоф? Слава богу, следующая Ораниенбаум.

Там, на конечной, обер-кондуктор услужливо поинтересовался: не вызвать ли карету «Скорой помощи»?

Нет, только не в больницу. От царящих в них запахов Сашенька помрет еще быстрей. Скорей-скорей на дачу, в постель. Но сперва надо получить багаж. Господи! Где взять сил? Однако старшие дети уверили, что управятся сами. Забегая вперед, скажем, что сделали они это блестяще, ничего не потеряв. Что удивительно – ведь при всей Сашенькиной дотошности еще ни один переезд не обошелся без потерь.

В буфете первого класса, куда гувернантка завела княгиню, оказалось многолюдно и шумно, оттуда пришлось уйти. Перейдя привокзальную площадь, зашли в аптеку, где Сашеньке предложили кушетку.

«Как хорошо, – подумала она, растянувшись. – Вот бы еще аптекарь заткнулся!»

Но тот коршуном кружил вокруг несчастной: то полотенце, смоченное уксусом, поднесет, то предложит растереть виски камфорной мазью, то примется навязывать шарики из корня какого-то китайского растения.

– Попробуйте, ваше сиятельство. Одна здешняя дачница тоже маялась подобным безобразием – как рукой сняло.

В сей миг Сашенькино темечко пронзила толстая игла, она вскрикнула.

– Попробуйте, – участливо повторил аптекарь.

Похоже, единственный способ заставить его замолчать – купить эти проклятые шарики из шеньженя, или как его там?

– Стоят сколько? – прохрипела княгиня.

– Нисколько. Вдруг не помогут?

Такой неожиданный подход к коммерции столь удивил Сашеньку, что она даже приоткрыла глаза и попыталась рассмотреть аптекаря. Турок? Армянин? Нет! Неужто еврей? Господи помилуй! Откуда в Петербургской губернии еврей? Их дальше Житомира не пускают – черта оседлости.

– А вот ежели полегчает, зайдете и рассчитаетесь. Я всегда здесь, днем и ночью. Ну? Решились? – спросил, картавя, аптекарь.

Сашенька кивнула. И вправду захотела испробовать чудо-шарики. «Заплати, если поможет!» Какой больной на такое предложение не купится?

– И правильно. Старик Соломон дурного не присоветует.

Насчет старости аптекарь преувеличил, ему пятьдесят, не более. Еще каких-то полтора десятка лет, и самой Сашеньке стукнет столько же. И что, по-вашему, она старухой станет?

Проглотив горсть блестящих, похожих на капельки ртути горошин, княгиня закрыла глаза, но только опять прилегла, в аптеку вбежал сын Евгений с известием, что багаж получен и даже погружен на телегу:

– А еще мы наняли коляску с откидным верхом, чтобы вас, маменька, не раздражал солнечный свет.

– Мои вы умницы!

Спросонья княгиня не сразу смогла понять, где она? По незнакомым стенам, оклеенным дешевыми обоями, летали солнечные зайчики, за распахнутым настежь окном перебрасывались меж собой трелями птички, терпко пахло цветами.

А голова не болит. Ура!

Княгиня зашла за ширму и быстро переоделась.

Удивлены, что сама, без слуг?

Ну да, конечно, с турнюром или кринолином Сашенька в одиночку не управилась бы. Но на даче дозволено забыть о помпезных нарядах. Да здравствует строгая английская юбка с белой блузой днем и легкое хлопковое платье вечерами.

Вперед!

– Тобрый вечер, фаше сият-тельство.

Поразительно! Вот уже столетие немцы-колонисты живут в Петербургской губернии, а акцент у них не исчезает, передается из поколения в поколение.

Пригласила немцев в наши земли Екатерина Вторая, чтобы заселить пустовавшие Крым и Поволжье. Но столь далеко ее соотечественники ехать не пожелали, большая их часть осела по дороге. Жили замкнуто, колониями, за что и были прозваны колонистами. В быту сохраняли привычки и одежду, в брак вступали исключительно меж собой, на дарованных императрицей землях выращивали на продажу картофель, овощи и клубнику.

Чета Мейнардов, у которых расквартировалась Сашенька, давно отошла от дел, передав угодья в Стрельне[30] подросшим детям. Свой век старики решили скоротать в тихом Ораниенбауме, где купили домик с маленьким участком под огород. Но семь лет назад с открытием железной дороги число дачников, а стало быть, и стоимость аренды, резко подросли, и немецкая практичность взяла верх над желанием провести последние годы в покое. С мая по сентябрь старики домик сдавали, сами ютясь в сарае.

– Как фаше сдоровье? – осведомился Герман Карлович.

– Спасибо, лучше.

– Токда позвольте напомнит, что в отхошее место пакля нато кидат ф фетро. Ф тырку нельзя.

– Да-да, помню, – про это ведро Герман Карлович прожужжал Сашеньке все уши, когда договаривались.

– А почему, знаете? – раздался вдруг гнусавый баритон. – Потому что нашими фекалиями гансы свои грядки удобряют.

Сашенька спустилась с крылечка. Не спрашивая разрешения, в ее калитку вошел полноватый мужчина в пенсне с тонкими по-армейски подстриженными усиками на красноватом лице. Увидев его, Мейнард поморщился. Однако непрошеного гостя сие не смутило.

– Только вдумайтесь, княгиня: что же мы едим? За что платим на базаре? А вот за что: за собственные фекалии.

Приблизившись, баритон представился:

– Четыркин Глеб Тимофеевич, отставной капитан. Сосед ваш.

– Тарусова Александра Ильинична.

– Знаю, уже знаю, – капитан склонился над ручкой. – В нашей деревне инкогнитой не проживешь. Но позвольте про фекалии закончу. Вашему Герману Карловичу я строго-настрого запретил этакий индиферентум вытворять. Дышать было нечем, когда въехали. Но не зря говорят: «Хитер немец, обезьяну выдумал». Фекалии он все одно золотарям не сдает. Их по ночам забирает его сын. – И без всякой паузы Четыркин поинтересовался: – Падчерица моя у вас?