Исчезнувшие

От Ивана не укрылся её вздох

– Не переживай ты так. Я у них три дерева срубил, три оставил. И поросль, смотри сколько, весной вырастет. Вишенье – оно быстро растёт. А деревья эти старые, простояли бы года два и сами упали. Не переживай, – утешал Иван.

Надо же, утешает… Знает, что я его осуждаю, и утешает, и извиняется. А на что им с Маритой жить? Ни дома, ни семьи, детдомовские оба. Как ни придёшь – работают, никто ведь за них не сделает. Растут от людей на отшибе, как два деревца-самосевки. Никто не пожалеет, не поможет, не подскажет…

Надя собрала ветки, связала бечёвкой, брошенной ей Иваном. Вдвоём они оттащили полешки к санкам.

– Я повезу, а ты сзади посматривай.

Ему нравилась эта рыженькая Надя. Налетела на него коршуном за чужие вишни, теперь вот помогает… Загадочная женская душа. Топор у неё в сугроб улетел, в руках не удержала. И бледная, и дышит тяжело. Помощница из неё никакая, он просто хотел пригласить её в гости, напоить чаем. Негоже такой ладненькой да приглядненькой одной кататься. Места здесь глухие, дачи стоят заколоченные. Посидит с Маритой, чайком побалуется, потом он проводит её до станции. Он же не зверь какой… А хозяину этой дачи вишни больше не нужны, и ничего уже не нужно, лежит себе в новом лагерном корпусе, в стылой от мороза спальне с заиндевелыми окнами, и ждёт… вишнёвого дымка. Иван усмехнулся.

И тут Надя всхлипнула и повалилась в снег. Иван подхватил её, чертыхнулся – мешали лыжи, и он их с неё снял. Уложил на санки, расстегнул штормовку, приложил ухо к груди и выдохнул наконец воздух, который застрял внутри и никак не выдыхался: живая! Дул ей в лицо, сдёрнул лыжную шапочку и тёр ладонями уши, хлопал по щекам. Щёки были бледными, лицо – странно белое и странно красивое – напоминало сказку о мёртвой царевне и семи богатырях. Только это не сказка, это жизнь. Иван гладил Надю по рыжим волосам, по безжизненному лицу, говорил ласковые слова, но Надя не отзывалась, и дышать стала реже. И Иван не выдержал, завыл по-звериному, как тогда, с Лерой, когда она попросила подержать её за руку…

Медленная метель

Оглянувшись в очередной раз и не увидев Надю, Васька не стал возвращаться, упрямо шёл за Ирочкой. Точнее, заставлял себя идти. Надя сегодня не в настроении, и на привале молчала, и идёт позади всех… Ждёт, что он за ней вернётся, а он не будет возвращаться. Зачем? Чтобы услышать, что он как собака и бегает восьмёрками? Да ни за что! Васька развернулся прыжком и рысью побежал обратно. Медленная красивая метель сменилась ледяным порывистым ветром, глаза секло колючей снежной крупкой, Васька всё время жмурился и проскочил ведущую к дачам тропку, на которую свернула Надя.

Потом сообразил, что бежит уже довольно долго, а Надю он видел минут пять назад. Пока соображал, пока возвращался, прошло минут двадцать. Вот крапива эта Надька! Ни на кого посмотреть нельзя, и разговаривать ни с кем нельзя, сразу обижается. Он тоже хорош, весь поход с этой Ирочкой пролялякал… Васька мысленно попросил у Нади прощения и пообещал в Надином присутствии не общаться ни с кем из женского пола. А без неё можно. В смысле, общаться.

Но какова! Другая бы высказала всё в лицо, а эта взяла и слиняла, общайся с Ирочкой, никто не мешает. Эта самая Ирочка ему уже изрядно надоела, с ней Васька чувствовал себя никем, а с Надей – человеком себя чувствовал. Ирочка смотрела покровительственно, Надя смотрела с интересом, с Ирочкой они полдня проговорили о современном кино (о театре Ваське хотелось, но Ирочка умело переводила разговор на «синема»), а с Надей говорили о чём угодно, обо всём, и им обоим было интересно. А ещё она смотрела на него так, что внутри у Васьки становилось щекотно. А ещё она никогда не называла его Васькой-гитлером. И усы не просила сбрить, хотя Наде они не нравились, Васька знал.

Бог всё-таки есть, он молодой, и не понаслышке знает о любви. Именно бог свёл их двоих в том давнем походе, когда Надя выдохлась, а Васька, сгибаясь под двумя рюкзаками, учил её правильно дышать, и Надя послушно дышала, как он велел. Она оказалась способной ученицей, и Васька многому её научил: артикуляции, языку жестов и языку мимики, и пластике движений, а Надя научила его французскому. Васька выучил тридцать слов, но зато с парижским произношением (прононсом), чем страшно гордился.

С Надей ему было интересно, даже когда она молчала, даже когда молчали они оба. И им было хорошо. Какой же он идиот! Надя проболталась ему, что в детстве у неё были проблемы с сердцем, но потом всё прошло. А вдруг не прошло? Какой же он идиот…

Следы Надиных лыж замело снегом, но остались глубокие отметины от палок, и Васька понял, что он на правильном пути. А ещё понял, что Надя его любит, раз так разозлилась, что решила уехать на автобусе. До автобуса ещё дойти надо, а уже смеркается. Они доедут вместе. Вдвоём.

Не тратя слов

Васька нёсся как собака, взявшая след. Второе дыхание – хорошая штука, оно открывается, когда есть стимул, а стимул у Васьки был. Ледяные снежинки касались разгорячённого лица и таяли, и он слизывал их губами. Хотелось пить, но ещё больше хотелось догнать наконец Надю.

Впереди что-то лежало. Большое и длинное. Васька замедлил бег. Большое и длинное оказалось тобагганом, таким как у Ивана. Около саней лежала горка дров, а на санках лежала Надя, раскинув руки и уставившись в небо полуприкрытыми глазами. Иван сидел на корточках, раскачивался и выл, совершенно по-волчьи. Или это он так плакал.

В мозгу у Васьки моментально сложилась картинка, от которой его продрал мороз. Он вспомнил звероватый взгляд Ивана, хитренькую улыбочку Мариты, две промышленных мясорубки за перегородкой, коптильню в сарае, и то, как они исчезали, без причины, без звонка: Наталья, Юля и Люба, Лера и Виталик, который не уехал ни в какой Волгодонск. Виталик, конечно, с хорошим мозговым вывихом, но не настолько, чтобы не позвонить матери, телефон ведь работал…

Васька подъехал ближе, отстегнул крепления, снял лыжи. Взял полешко потолще, примерился и почти без размаха опустил его Ивану на голову. Торцем.

Иван без звука повалился на спину, упасть ему не дали аккуратно сложенные дрова, и он сидел, смотрел широко раскрытыми глазами в небо, а с волос медленно текло что-то мутно-белое, кисельное. Мозговое вещество, понял Васька. А ещё он понял, что из гордеевской группы никто больше не уйдёт.

Взял Надю за плечи, приподнял, резко встряхнул.

– А? Что? Ваня… Ты чего сидишь-то, вставай, нам идти надо.

Васька не тратя слов застегнул на ней штормовку, стащил с шеи шарф, завязал, как маленькой, на узел сзади.

– Надеваем лыжи, разворачиваемся и поехали. Поехали-поехали, нечего тут… смотреть.

– А… Ваня?

– Ваня твой сам как-нибудь доберётся. Надь, ты дура, что ли? Не видишь, что ли? Он мёртвый уже. Поехали отсюда, если не хочешь мне передачки в тюрьму носить.

– А… куда?

– Что куда?

– Куда носить?

– Никуда! Что ты улыбаешься? Ты совсем уже!

– Я не совсем. Просто вспомнила, как в том походе, нашем с тобой… ты мне сказал то же самое. Ты подыши поглубже, и поедем. А то ты белый весь. Вась, а кто его убил-то? А меня не убили! Подумали, что и так мёртвая, а у меня просто обморок.

Нет, она всё-таки дура, его Надя. Его Надя.

Через час они были уже на шоссе. Владелец «Хаммера» долго кочевряжился: «Куда с лыжами в салон, совсем, что ли…» Васька вдруг захохотал, запрокинув голову, и подтвердил сквозь смех: «Совсем. А что, по нам не видно, что ли?» Они запихали в салон лыжи, влезли сами и сидели всю дорогу молча, обнявшись так крепко, словно сидели не в тёплом салоне «Хаммера», а в кабинке аттракциона «Американские горки».

Часть 21

В кругу друзей

На станцию приехали втроём. Не обнаружив Нади с Васькой-гитлером, Лось с Гордеевым накинулись на Ирочку, которая шла, как оказалось, последней. Лось повторял как заведённый:

– Не могла сказать?! Ты последняя ехала, сказать, что ли не могла? Сказать-то можно было?

Гордеев высказался более определённо:

– С Васькой болтала всю дорогу («И весь привал рта не закрывала» – вставил злопамятный Лось), а теперь мне впариваешь, что не заметила, как он отстал?

– Я откуда знала? Может, он просто уйти решил. Уехать, то есть, – отбивалась Ирочка, возмущённая столь явным предательством Лося.

– У нас так не принято. Если бы захотел уйти, предупредил бы вас, он ведь за вами шёл. – Гордеев, нечаянно сорвавшись на «ты», вернулся к вежливому «вы».

«Ты» – для своих, поняла Ирочка. Вежливая форма обращения, обычная для людей, впервые увидевших друг друга, в устах Гордеева выглядела оскорбительной. Хотелось – на «ты», хотелось стать своей, как Васька, с которым ей весь день было весело. Как Надя… Вспомнив о том, что Надя с ней вообще не разговаривала, а Васька уехал не попрощавшись, Ирочка мстительно доложила:

– За Надей своей побежал. Она всю дорогу отставала, дисциплину нарушала. (Про дисциплину в группе ей вчера объяснял Лось, и она воспользовалась термином, как ей казалось, удачно.

– О дисциплине не тебе говорить! – В сердцах перешёл на «ты» Гордей, но Ирочку это не обрадовало, а напротив, оскорбило. – И не тебе судить Жемаеву. Отстала, значит, причина имелась.

– Имелась, имелась. Причину зовут Васька-гитлер, приревновала мальчика, вот и вся причина. Я, что ли, виновата, что он от меня не отходит. Не отходил, – поправилась Ирочка. – И между прочим, не «ты», а «вы». Мы с вами на брудершафт не пили.

– Возмечтала… – успел вставить Лось прежде, чем Гордеев открыл рот. И Ирочка его возненавидела.

Откуда ей было знать, что Дмитрий Лосев, мастер спорта, женолюб и вертопрах, весь день изнывал от ревности: Ирочка общалась исключительно с Васькой-гитлером, а с Лосем не обмолвилась и двумя словами. А Ваське улыбалась так, что хотелось схватить её в охапку и оттартать на станцию, и больше никаких походов, только с ним, с Лосем. И больше никаких Васек. Или Васей. Или Вась. Лось запутался.

Он кипел от злости, ревности и обиды: ведь клялась, что любит, и даже обещала покончить с собой, если Лось с ней расстанется. Он тогда не понимал, думал, рисуется, на испуг его берёт. Женские уловки. А сейчас Лосю самому хотелось повеситься на осине. Хотя осин здесь нет. Или хоть на ёлке. Нет, ёлка его не выдержит, а природу губить – последнее-распоследнее дело.

Ирка тоже не выдержала – бесконечных Лосевых отлучек и бесконечного вранья. Выбрала себе Ваську, и он, похоже, не против. И Надя не против, молчит и жуёт пряник, и чаем запивает. С ума все посходили, вся группа. Лерка с Иваном, Виталик неизвестно с кем в Белгородской области, Надя с пряником, Васька с Иркой… с его Иркой! Да щас! Раскатал губу, закатай обратно!

Утвердившись в своём решении, Лось прислушался к тому, что говорил Гордеев Ирочке. А она отвечает, да ещё как… Ей бы помолчать, в кругу друзей не щёлкай клювом, молчание лучшая защита от нападения и экономит силы, и морально обезоруживает противника. А Ирочка полезла в бутылку, а бутылка радостно и гостеприимно распахнула горлышко, Гордеев разоряется любо-дорого, жалко, слушать некому.

– Брудершафт – это для своих. Для тех, кто со мной. А вы не с нами… – Гордеев увидел Ирочкино растерянное лицо и понял, что слишком круто взял. – Ты не с нами. И ведёшь себя неспортивно. Просто учти на будущее. Слышишь, лыжи позади не ширкают – оглянись. Видишь, нет за тобой никого – не молчи. Надо было предупредить, мы бы подождали, – начал Гордеев «курс строевой подготовки» и внезапно замолчал.

Сообразил, что Ирочка не виновата, предупредить должен был Васька, а не она. И Надя хороша. И Лось хорош, привёл человека в группу, не ознакомив с правилами.

– Хорош уже, Гордей, – вклинился Лось. – Ничего с ними не случится, не тайга, вдвоём доедут, не пропадут.

Гордеев не отвечал, молча смотрел на убегающую в лес… нет, на выбегающую из леса лыжню, словно ждал, что сейчас появятся Надя с Васькой. Нет. Давно бы появились. Может, на Гжель пошли? К шоссе выйдут, там автобус ходит… редко, но ходит.

– Может, они на гжельский автобус… или на лыжах на Гжель пошли, с них станется, с фонарём по темнотище…

В глазах Лося промелькнуло сомнение. Вот так же ушла из группы Наталья, и не звонит, хотя с Гордеем дружила, и с Маритой болтали как две кумушки. И Люба с Юлей, и их мальчишки – ушли и больше не пришли, как отрезали. И Лера перестала с ними ходить. Лось подозревал, что у неё роман с Иваном Мунтяну, дело молодое, но могла бы хоть через раз в группе появиться… или не могла?

А Виталик втюхался по уши в эту Леру, не было печали, так нашёл. Видел, как смотрел на неё Иван, и она смотрела. Да все видели, вся группа! Они и не скрывали. Виталя мог догадаться, что она поедет к Ивану, дурак бы догадался.

Дурак-то догадался, а Лось догадался только сейчас: все дороги сходились в одну, все вели в заброшенный лагерь, к Ивану Мунтяну. «В лето 6362 жили три брата, Кый, Щек и Хорив, и сестра их Лыбедь… И построили они город, и назвали его Киев, в честь старшего брата. Был вокруг города лес и бор велик, и ловился там всякий зверь, и были те мужи мудрые и смышлёные… Когда же он возвращался, Кый, то пришел на Дунай, полюбил одно место, и поставил там небольшой городок Киевец, и хотел было сесть в нём своим родом, да не дали ему окрестные племена… Кый же, вернувшись в свой город, тут и умер. И два брата его, Щек и Хорив, тут же скончалися, а сестра их Лыбедь стала рекой…».

Оставив спорт, Лосев пристрастился к чтению, «Повесть временных лет» покорила его текучестью изложения и мудростью содержания. И теперь вспоминалась, к месту и не к месту… А Ирка похожа на Лыбедь эту. А он дурак. Идиот. Счастье ждать не любит, к другим уйдёт, не вернётся.

– Дмитрий, – не своим голосом выговорил Гордеев, и Лось не сразу сообразил, что к нему обращаются. – Завтра идём. Вдвоём.

– Куда это мы идём? У меня на завтра планы… У нас. – Дима улыбнулся Ирочке. Она недовольно дёрнула плечом и посмотрела на Лося холодно-равнодушно. Наговорил обидных слов. И Гордеев наговорил, а Димка не заступился. Так что о «планах» можешь не мечтать.

Вот те на… А он-то жениться собрался, на Лыбеди. И братьев её на свадьбу пригласить, если таковые имеются. Лось прочёл в глазах Лыбеди отказ, но не расстроился, как хотелось Ирочке.

И мрачно подтвердил:

– Едем, Гордей. – Повернулся к Ирочке, ободряюще улыбнулся. – Ты отдыхай пока, а я завтра вечером позвоню. И это… Прости. Мы тут наговорили… За наших испугались, а на тебе сорвались, больше ведь не на ком. Ну такие мы, мужики, дураки. Дуроломы.

Неисповедимые пути

Вечером Гордею позвонил Васька. Извинился. Рассказал про Надю, которую нашёл в глубоком обмороке, и пришлось идти на шоссе и ловить машину. О том, кого он нашёл ещё и кто сидел сейчас возле горки вишнёвых полешек, сжимая в кулаке верёвку санок и вглядываясь мёртвыми глазами в непроглядную темь, Васька рассказывать не стал. Знает один – сам себе господин, знают два – знают двадцать два.

А Надя, его Надя, так ничего и не поняла, она же не видела, КАК. И ЧЕМ – тоже не видела. За полено он хватался в перчатках, и метель была, и лыжню замело, следов никаких… Сидеть за нелюдя ему не придётся.

Не рассказал он и о том, как довёл Надю до двери в её квартиру, и Надина мама, увидев его «аристократически» бледное лицо и глаза, в которых стоял пережитый ужас (Надя к тому времени пришла в себя и выглядела нормально, даже румянец на щеках появился) – Надина мама взяла Ваську за руку и буквально втащила в квартиру. Васька еле передвигал ноги и был, как определила Надина мама, хорошо не в себе. Расспрашивать, что произошло, она не стала.

Ваську напоили горячим чаем со сгущёнкой. Не помогло. Напоили коньяком. Помогло. Куртку Надя с него стащила, и шапку, а лыжные ботинки он так и не снял, и на диван его положили в них. Надя присела на корточки и зубами раздёрнула заледенелые узлы на шнурках. Надин отец усмехнулся: из его дочки получится хорошая жена, и этому парню, если он кандидат в мужья, дико повезло… Надя вроде рассказывала про какого-то артиста, учится в театральном, и всё время её смешит. А этот другой, не смешной, и лицо измученное.

«Измученный» брыкнул ногой, с которой Надя снимала ботинок, и Ваське было щекотно. Ботинок полетел в противоположный угол комнаты, отец одобрительно улыбнулся, мама ужаснулась: хорошо, не в сервант, рядом пролетел, бог есть… Надя сняла с «суженого» второй ботинок и с вызовом посмотрела на родителей.

– Пойду одеяло овечье достану, – заторопилась мама. – А то замёрзнет, в ночь мороз обещали.

Мороз! Значит, в следующую субботу снова в поход, и снова Гордей будет орать, чтобы на озеро не совались, лёд снизу тает, изнутри, провалитесь, до берега не потащу, сами поплывёте. Счастье.

Они поедут впятером, с Лосем и этой Ирочкой. Да бог с ней, пусть едет. С обедом Наде поможет. Можно суп из пакетиков сварить, тогда не надо картошку чистить, на морозе… Надя счастливо улыбнулась. Мама, папа, Васька. Ей больше никого не надо.

Она уселась было за рояль: ей всегда нравилось играть, когда ей было очень хорошо. Но мама решительно захлопнула крышку:

– Мальчик же спит! Ты что, с ума сошла?

Он для неё уже – мальчик. Уже заботится, переживает, и коньяком напоила. Неисповедимы пути твои, Господи…

* * *

На лоб легла прохладная ладонь, и Васька проснулся. И увидел солнце. У него дома окна смотрели на запад, и солнца быть не могло. Или уже вечер?! И обои… не такие. Васька вспомнил, что он заснул на чужом диване, в ботинках, какой стыд… Оказывается, спать в лыжных ботинках очень даже хорошо, и ногам легко. Васька пошевелил пальцами. Хорошо! И одеяло тёплое. В лыжных ботинках под одеялом? Бред.

Васька высунул из-под одеяла босую ногу и с удивлением на неё уставился. Ладонь переместилась со лба на щёку.

– Жар у тебя. И вчера трясло тебя всего, – сказала Надя. Васька прижался губами к Надиной ладони и закрыл глаза.

По губам шлёпнули.

– Надь, ты дура, что ли? – Васька открыл глаза. Нади в комнате не было. Зато была Надина мама, это её руку он целовал, и дурой назвал тоже её. Васька смутился, забормотал что-то извинительное. В висках стучал пульс, и было жарко, но он боялся сбросить с себя одеяло: а вдруг он под ним голый?

– Лоб у тебя сильно горячий. И щёки. Ты лежи пока, я градусник найду.

Пошарив рукой под одеялом, Васька с удовлетворением обнаружил, что с него сняли только ботинки и шерстяные носки, а штаны и в свитер оставили. А жар не от простуды, а от нервного напряжения. Вчера он убил человека. Думал, что Надя в опасности, а Иван, оказывается, её спасал.

Сама Надя помнила только, как обрадовалась Ивану, как ругала его за вишни, а он приглашал её в гости.

– А потом тишина, глухая такая, и стемнело сразу. Я, наверное, в обморок хлопнулась, а Ваня меня спас, а то валялась бы в снегу… – виновато закончила Надя. – А мы с тобой… Мы человека в беде бросили, даже «скорую» не вызвали! Вдруг он ещё живой был?

– Не человек он. Нелюдь. Это ведь он… Они с Маритой… наших всех. Больше некому, – зашептал Васька, оглядываясь на дверь. – И не нужна ему «скорая», мёртвому. У него мозги вытекли, я видел. И тебя увёл поскорее, чтобы не смотрела, а то опять в обморок хлопнулась бы.

– Ужас. Какой ужас! А я ещё на тебя злилась, за то что подгонял всё время. Но ведь кто-то же его убил, надо в полицию…

– Надь. Не надо в полицию. Это я его… Поленом по башке ахнул. Вырубить хотел, а получилось…

– А получилось как всегда, – договорила за Ваську Надя. Притянула к себе за шею и крепко обняла. Васька уткнулся ей в плечо и заплакал. Убить человека нелегко, даже если он не человек.

* * *

– Тридцать девять и восемь, я вызываю «скорую» – командно громыхнуло над головой.

– Мам! Не надо «скорую». У нас аспирин есть? Дай две таблетки, – распорядилась Надя.

– Нет у нас аспирина. Но у него же жар! Это, наверное, грипп.

– Нет у него гриппа. Тогда бы и у меня был.

– Почему – у тебя?

– Потому что мы с ним целовались вчера в подъезде. И в лифте.

– А дома почему не целуетесь? Я в аптеку, за аспирином, а вы давайте, целуйтесь.

Хорошая у неё мама.

Когда температура подскакивает под сорок, то обычно не до поцелуев. Но Васька хотел. Надя стащила с него свитер, бросила коротко: «Раздевайся и приходи» и скрылась за дверью.

Справиться с одеждой получалось плохо, но Васька справился. В трусах и майке, цепляясь за стены, кое-как добрался до ванной, где и нашёл Надю. Хорошее решение. С поправкой на то, что где-то в недрах квартиры обретался Надин отец.

Ванна была налита почти до краёв. Надя усадила Ваську на бортик, положила ему на плечи прохладные руки, Васька блаженно зажмурился… и оказался по шею в ледяной воде. Вопреки ожиданиям, не заорал, только всхлипнул. И лежал не шевелясь и не протестуя. Если Надя так хочет, значит, так нужно. Жар спадал, и Ваське было невыразимо хорошо.

– Надь, иди ко мне.

– Что я, дура, что ли?

Надина мама застала его сидящим на диване, завёрнутым в красную с золотом махровую простыню на манер римского патриция. Усы Васька сбрил найденным в ванне одноразовым станком, и стал неузнаваемым. Надя хохотала, Васька сердился:

– Хорош уже ржать. Я их из-за тебя сбрил, тебе ж не нравились.

Об Иване Мунтяну, который сидел у калитки со сбитым замком, наполовину заметённый снегом, они не вспоминали.

Часть 22

Марита

Марита ждала Ивана, который всё не приходил, а давно должен прийти. Разогревала мясо в который уже раз – волоча по снегу неповоротливые тяжёлые санки и порядком промёрзнув, Иван не снимая куртки садился за стол и ел горячее, обжигаясь и одобрительно глядя на сестру. Она любила этот его взгляд, а то, что было после, любил Иван, а она терпела: брату это было нужно, мужчине нужна женщина, Марита понимала.

Шаря вела себя беспокойно, лаяла, рвалась с цепи: ждала хозяина. Иван её с собой не брал, сажал на цепь или запирал в сарае, чтобы не увязалась следом. Марита завела собаку в избу и долго гладила и приговаривала: «Ну что ты? Что ты? Придёт наш хозяин, придёт наш Олежек, не заблудится». Услышав знакомое имя, Шаря вздрогнула всем телом и горестно завыла. Марита шлёпнула её по морде, обиженная Шаря отбежала в угол и там выла, протяжно и страшно.

Собаку она заперла в избе («В сарайке заколеет, морозно нонече»), сдёрнула с гвоздя телогрейку и встала на лыжи. Она знала, что Иван отправился на дачи: вишнёвая щепа почти закончилась, а мясо лежит, дожидается. На берёзовой-то щепе мясо дёгтем пахнет, а на вишнёвой самый вкус. Вот он и пошёл за вишеньем. Только что ж так долго? Не случилось ли чего?

Хозяина дачи Иван привёз вчера и оттащил в главный корпус, где они держали «мясо», подальше от людских глаз. Не ровён час, туристы явятся, повадились к ним кататься, и всегда неожиданно. Продуктами делятся щедро, хлеб привозят буханками, сахарок, конфетки, сгущёнку даже! За угощение благодарят. Знали бы, кому они их возят… Знали бы, чем их угощают.

* * *

Она долго топталась возле саней и пыталась привести брата в чувство. Наконец поняла, что осталась одна. Совсем.

Оставляя в снегу глубокий след, Мария Берёза волокла привязанное к санкам тело в лагерь, тяжело дыша и не сбавляя скорости. У пролома в заборе отдышалась. Везла санки по дороге до самого крыльца, заставляя себя думать, что всё обойдётся, Олег отлежится и встанет. А голова заживёт, там и крови нет почти, только белое что-то… Мазь в посёлке купит, раны заживляющую, помажет…

В том, что никакая мазь Олегу Берёзе не нужна, она догадалась ещё там, у чужого забора, у калитки со сбитым замком…

Санки оставила у крыльца: «Ты полежи тут, Олежек, тебе в холоде-то лучше, а я сейчас, я скоренько…»

Самогон налила в два стакана, один накрыла куском хлеба. Другой, налитый вровень с краями, осторожно поднесла к губам, выпила до дна, отломила ржаную душистую корочку, бросила в рот.

Растопила снег, вымыла в избе полы. По народному-то обычаю ключевой бы надо вымыть, да на ручей идти сил нет, кончились силы. Паспорта Ивана и Мариты Мунтяну Маша сожгла в печке. Уходить надо с другим паспортом, он у неё есть. Теперь она – Галина Владимировна Винник, 1999 год рождения легко исправить на 1990, а фотография похожа: чёрные волосы, подбородок с ямочкой… Повезло.

Паспорт Галя носила с собой всегда: на студенческом билете неудачная фотография и смазанная печать, и льготный билет без паспорта не продавали. Мария вглядывалась в фотографию. Вроде похожа, а вроде нет. Да кто на неё будет смотреть? Смотрят на прописку, а прописка московская, штампа о браке нет, детей нет, спасибо тебе, Галя Винник, за заботу.

Посмотрела в последний раз на избу, на топчан, где лежал брат. Поцеловала в лоб, в последний раз. Укрыла одеялом: «Спи, Олежа, спи, родной. Мир праху, земля пухом, царствие небесное». Лопатой отгребла от стен избы снег, расчистила дорожку, сама не понимая, зачем она это делает – в последний раз. И долго носила из сарая хворост и заготовленную Олегом щепу, складывая посреди избы. «Прости, Олежек, не понадобится больше».