В летаргию и обратно

Возможно, когда-нибудь мы с Антоном переселимся в Одессу. Во всяком случае, мне бы этого хотелось. Антон несколько раз говорил, что ему все равно, где работать, лишь бы под рукой был айфон, ноутбук и фототехника. Для писателя место жительства тоже неважно, наоборот, новые места и опыт вдохновляют, так что мне это даже пойдет на пользу.

Когда-нибудь.

Впрочем, Антон всегда ворчит на меня за это неопределенное «когда-нибудь». Обычно, говорит он, это оказывается «никогда». Для того чтобы мечты стали похожими на план, необходимы сроки. К примеру, к июню 2014 года мы приобретем дом в районе Аркадии, а к августу вселимся в новое жилье. Тогда это похоже на план, над которым надо работать. Но эти мечты не станут планами, пока я, Лана, оттягиваю момент их принятия, – частенько в конце наступает на мою больную мозоль Антон.

Пожалуй, он на меня давит. Хотя и из самых лучших побуждений.

Задумавшись, я не заметила, как пробежало время. Мои медитативные размышления прерывает смех таксистов, сгрудившихся возле Дюка. Смотрю на часы: поезд отходит через – о, господи! – семь минут! У меня ровно минута, чтобы найти машину, и две – чтобы добраться до вокзала. И семь гривен в кармане, потому что последние пару сотен я оставила Стасу за ужин.

Словно ужаленная, подскакиваю к таксистам.

– Ребята, подбросьте на вокзал, ну очень надо!..

Смех стихает, седовласые веселые «ребята» с жидкими усами и пивными брюшками вопросительно смотрят на меня, потом перемигиваются между собой. От группы отделяется один – безусый, в шортах и кожаной куртке (в летний-то вечер) – и взглядом показывает мне, дескать, пошли, моя очередь везти. Он быстро приближается к многометровому лимузину «Линкольн Таункар» цвета молочного поросенка – поросячья розовость заметна даже под покровом южной ночи. Безусый в шортах и кожанке распахивает передо мной дверь и изрекает:

– Прошу!

Все это выглядит настолько киношно, что у меня возникает желание зажмуриться и ущипнуть себя – возможно, я под Дюком уснула? Но безусый снова приглашает меня жестом, и я упираюсь коленом в теплый металл авто.

Так. Раз не сплю, мне надо расставить точки над «и», пока мы еще не уехали.

– Сколько? – спрашиваю я, как дурочка, ведь больше семи гривен, смятых в левом кармане, у меня все равно нет.

– Пятьдесят.

– …

– Небольшой торг уместен.

– Пять…

– Или?!

– Послушайте, я очень тороплюсь на поезд, он отходит через шесть минут. У меня есть семь гривен, и это все, что осталось!.. Подвезите меня… Пожалуйста!.. Если я на него не успею, то и ночевать здесь мне не за что… Пожалуйста.

– Вы мне начинаете нравиться, – отмахнулся безусый, что на одесском языке означает полностью противоположное.

– Пожалуйста!.. – снова в отчаянии вскрикиваю я – осталось пять минут, и проводник наверняка уже попросил провожающих покинуть вагоны.

Безусый оглядывается, затем порывистым движением снимает свою кожанку, бросает в огромный салон машины, нервно чешет затылок, плюет себе под ноги и кричит в ответ:

– Шо ты себе думаешь? Садись уже!.. Быстро! Едем.

И вот я отъезжаю от бульвара в огромном розовом лимузине рядом со своим спасителем, внешний вид которого так сильно контрастирует с авто, а безусый еще умудряется меня подбадривать:

– Ничего, сейчас вырулим на Ришельевскую, там по прямой две минуты. Успеем!..

Но «вырулить на Ришельевскую» оказывается не такой простой задачей – габариты машины и толпа гуляющих очень затрудняют наше движение.

– А если мы поедем по Пушкинской, вроде там же тоже будет вокзал?

– Он там будет, даже если мы тудой не поедем, – отрезает безусый.

А я вновь умилилась: ну что за город – тут все разговаривают анекдотами!

Когда мы подъезжаем к вокзалу, я выскакиваю из необъятного авто, махнув на прощание рукой безусому. Я готова его расцеловать, а он снова энергично плюет за окно и говорит:

– Иди уже. Оставь эти копейки себе. И учти, за тобой должок.

Бегу к перрону, поезд прямо сейчас должен отходить, надо успеть!.. Но тут замечаю, что на перроне стоит толпа людей, рядом с каждым – сумки, и почему-то никто никуда не торопится. Все стоят, лица обращены к поезду. Поезд темный, свет ни в одном вагоне не горит, стекла его темных окон бликует от фонарей. Все двери закрыты. Ни одного проводника на перроне не видно. Никакого движения нет вообще. Только темный поезд и люди с сумками на платформе.

Я спрашиваю у ближайшей группы, не это ли поезд Одесса – Киев. Да, это он. А что случилось, по расписанию он должен уже отходить? Оказывается, никто не знает. На посадку поезд приехал, как положено, за полчаса. Но так и стоит с тех пор – тихий и темный.

То тут то там люди уже смотрят на часы и недоуменно переглядываются. Активнее те, которые стоят в голове поезда. Они стучат по металлу паровоза и что-то кричат, по-видимому, обращаясь к машинисту. Но в кабине машиниста хоть и светит тусклый свет, единственный на весь состав, оттуда никто не отзывается. Возле первого вагона образовывается группа желающих – они направляются к администрации вокзала, разузнать, что происходит и когда поезд отправится.

Проходит около двадцати минут. Нам в динамик объявляют, что этот поезд по техническим причинам ехать не может, и обещают посадку на другой поезд – в течение трех часов. Еще через десять минут из администрации на перрон возвращается группа – кое-кто смеется, кое-кто чертыхается, кое-кто курит и очень оживленно разговаривает.

Мы с нетерпением ждем их.

– Что случилось?

Смеющийся мужской бас объясняет, специально выделяя некоторые слова голосом:

– Пьяный (!) машинист в этом паровозе случайно (!) зацепил не тот состав. Похоже, дотянул до вокзала и уснул (!) внутри кабины. Поезд не убран и не подготовлен к следованию. Сейчас его оттянут в депо и не позднее трех часов ночи пришлют новый.

Пока он этот говорит, к нам все время подходят люди, стоявшие поодаль. Постепенно смех и чертыханье стали разрастаться. Каждый третий, улыбаясь и матерясь одновременно, закуривает и отходит. Торопиться некуда.

15 июня: День, когда я ничего не поняла

Открываю двери киевской квартиры и зажмуриваюсь – у меня есть решение, которое я очень хочу озвучить Антону: еще полгода в агентстве, но в должности писателя текстов, а не лидера группы. «Писатель» должен смягчить приговор Антона. И сегодня на работу я не пойду, позвоню, что случилась непредвиденная задержка поезда, – и у нас будет выходной вдвоем!

Войдя в прихожую, замечаю, что прямо под ногами не стоят пять пар огромных кроссовок и не валяются в беспорядке носки и кепки. В углу нет футбольного мяча и боксерской груши. Шкафы не заперты, полки пустые.

– Антон! Что случилось? Ты где?

Заглядываю в спальню: вижу, исчезли фотографии Антона, книги, диски, ноутбук со столика. В ванной нет гелей, шампуней, зубной щетки, дезодорантов – его полка девственно пуста.

Никакой записки в доме не обнаруживаю. Набираю номер, но после первого гудка идет обрыв связи. Опускаюсь прямо на пол и набираю эсэмэску. Через пару часов приходит ответ, что доставить ее абоненту невозможно.

Понедельник, 18 июня

В выходные дни обзванию всех друзей, мне отвечают неохотно, как попрошайке у Флоровского монастыря, и быстро завершают разговор. Мама Антона тоже отвечают предельно любезно: «Ты же знаешь, Ланочка, он – такой. Если что задумал, никогда не советуется и никого не посвящает. Поговори с ним сама».

Кира удивляется моему вопросу, не знает ли она, где Антон, – ясное дело, она не знает. И спрашивает:

– Ч-чем я могу тебе п-помочь? Хочешь, ч-чаю с тобой попью? Или в-водки? – когда она взволнована, заикается больше обычного.

Пока я была в Одессе, Антон вывез все вещи из нашей квартиры. И теперь игнорирует меня уже четвертый день. Я сижу в офисе, но голова моя опухает от мыслей.

Антон бросил меня.

Я не ответила ему до среды, как он хотел, уехала в Одессу. И он бросил меня.

Я злюсь, негодую, обижаюсь и тоскую одновременно, и громко хлюпаю носом, когда невидящими глазами смотрю в монитор. Одесский пляж, ресторан и анекдоты кажутся мне теперь настолько далекими и нереальными, как будто случились в ледниковый период. Я расклеиваюсь и ничего не могу с этим поделать – ни строгие уговоры самой себя сосредоточиться на Минкульте, ни старт проекта для одесских обувщиков, ни планы поговорить с руководством о понижении в должности, чтобы стать копирайтером, – ничего не помогает. Только раз за разом бегаю в кухню и хлещу попеременно то чай, то кофе. Ненавижу себя такой, ненавижу Антона за то, что он бросил меня, ненавижу агентство за то, что я здесь в рабстве, ненавижу все…

Да, без «чая с водкой» и Киры, пожалуй, не обойтись. По-видимому, мои постоянные всхлипывания, Ниагара в носу и глухой жалкий голос подругу обеспокоили, так как она по телефону назначает мне обеденный перерыв в одном из кафе в Пассаже – рядом с офисом нашего агентства. Для нее это означает протопать пешком через весь центр.

Мы сидим на террасе кафе. Говорю в основном я – Кира молча слушает и время от времени протягивает новую салфетку, которую я прикладываю сначала к мокрым глазам, потом к мокрому носу. А говорю я, что Антон – сволочь, он должен был еще немного подождать, так как я уже почти приняла решение. Нет, из агентства я пока не уйду, не знаю, получится ли работать меньше, чем сейчас, но я буду работать писателем. И еще он сволочь потому, что все время давит на меня, чтобы я, как он говорил, самореализовывалась. Мы сидим уже второй час – наши с подругой официальные перерывы закончились, но мы не уходим. Наконец я замолкаю, и через паузу Кира аккуратно произносит:

– Прости, что говорю тебе это… Но знаешь, что я слышу в твоих слезах-стонах, дорогая?

– Да?… – я замираю, так как моя подруга профессиональный психолог. И еще почти всегда очень прямолинейна. То есть в этот момент может последовать психологический удар ниже пояса, за который впоследствии, как это часто бывает, я буду ей очень благодарна, но именно сейчас захочу разорвать на части. – Что?…

– В т-твоих словах я слышу примерно следующее: «Любимый, жди меня вечно, ведь я не могу принять решение. Жди меня вечно, ведь я трусиха. И пока буду трусить, останови свою жизнь и жди меня. Для меня пока на первом месте агентство, так что продолжай готовить и вести хозяйство, продолжай под утро встречать меня дома, но все равно жди меня».

– Да?…

– Ну… – смягчается Кира, – я немного утрирую, но только немного. Ты сколько уже вот так р-работаешь? Два года? Три? Четыре дня в неделю приползаешь домой в шесть утра, а в субботу и воскресенье отсыпаешься, то есть тебя с ним по выходным тоже нет. Ну, вот и…

– Да?…

Я только и могу, что ошеломленно дакать, поскольку Кира первый раз говорит мне это так жестко.

– Да. Ты складываешь в одну корзину детские мечты, взрослые мечты, желания и планы по самореализации при полном и эгоистичном отсутствии внимания к собственной личной жизни. И именно игнорирование Антона из-за работы, я так думаю, а не твоя самореализация и погнала его от тебя. Работа в агентстве так тебя поглотила, что просто убила вашу пару. Притом что работу эту ты недолюбливаешь.

– Да?…

– Нелюбимая работа п-против Антона – слишком большая жертва, тебе не кажется?

– Да?…

Если бы это был боксерский ринг, я бы сейчас сама повалилась в нокаут – слова Киры стопудовыми гирями били меня по голове. Чч-черт, спасибо за «прекрасный» обед, дорогая подруга.

Звонит мобильный – мой ассистент Миша интересуется, где я и помню ли о совещании с Клиентом – представителями винного бренда, для которых мы готовим проект с Минкультом. Совещание состоится через полтора часа. Все еще всхлипывая, прошу его позвонить Клиенту от моего имени и попросить перенести встречу на завтрашнее утро – у меня форс-мажорные обстоятельства. И добавляю, что в офис сегодня уже не вернусь – я сильно заболела. Но до завтра, надеюсь, пройдет.

Я отпускаю Киру на работу, а сама остаюсь сидеть истуканом на террасе. Стараюсь впитать то, что она только что сказала мне – словно окатила холодным душем. Потом заказываю бокал вина и огромный кусок торта, не понимая толком, хочу ли отпраздновать свой нокаут или себя пожалеть. До конца дня решаю не думать, не принимать никаких важных решений и вообще ничего не предпринимать. Только пить, есть и смотреть на прохожих.

19 июня

– Что-то ты закисла в последние дни, – говорит мне директор агентства Виктор, растягивая губы в улыбке. Как только мы с Мишей вернулись со встречи с винным Клиентом, он вызвал меня к себе в кабинет и, вероятно, приготовился ужалить. – Вчера тебя полдня не было в офисе, позавчера – весь день на кухне за чаем, на прошлой неделе – поездка в Одессу и пятничный прогул. Что происходит, дорогая?

Почему, когда мне плохо, меня все вдруг сговорились называть «дорогая»? И почему это звучит как «последняя дура»?

– Да, что-то происходит, – когда на меня давят, я могу пойти и ва-банк. – Например, то, что агентство не поощряет отпуска сотрудников и я уже третий год без отдыха. И, например, то, что агентство поощряет работу до утра.

Я замечаю, как директор напрягся – жало вместо меня вонзилось в него самого. Я прекрасно понимаю, почему он вжался в свое кресло, но он все же шипит в ответ:

– Если сотрудник сидит на работе за полночь, это говорит только о его неумении правильно организовать свою работу. Так, чтобы уходить домой, к примеру, не позже восьми вечера.

Терять мне нечего. Странное дело, когда Антон ушел, моя работа в агентстве показалась мне вдруг совершенно ненужной и бесполезной. Я и раньше несколько лет терпела ее для галочки в резюме, но почему-то сейчас даже эта галочка стала мне совершенно безразлична. Я смотрю на себя со стороны: загнанная белка в вечном колесе. Суетится ради целей, совершенно чужих и бесполезных лично для нее. Реализовывает поставленные кем-то, но не ею, задачи. Гробит здоровье на проектах, которые уже через месяц ни для кого не будут иметь никакого значения. Разрушает свою семью во имя этих чужих целей и задач.

Типичный офисный планктон.

Поэтому мне наплевать, как директор отреагирует на мою следующую реплику, – высказать это следовало давно.

– Дело совершенно не в неумении конкретного сотрудника организовать свою работу. А в банальной жадности агентства. В погоне за деньгами мы участвуем во всех тендерах, нагребаем проектов, под которые у нас не хватает людей, и соглашаемся писать проекты и даже беремся их реализовывать в сроки, в которые объективно, – я намеренно выделила это слово ударением, – невозможно ничего реализовать. И все из-за нежелания упустить прибыль. А при вечной текучке молодых специалистов у нас получается сильнейшая перегрузка опытных сотрудников. Они выгорают на работе. Но они же люди. В первую очередь.

Директор еще больше вжимается в кресло. Его лицо багровеет.

Плевать.

Я встаю с ранее предложенного мне места и смотрю на него сверху вниз.

– Ладно, подожди… Не уходи, – говорит он вдруг. Его голос изменился. Глаза из-под очков смотрят более приязненно. Он ослабляет галстук и расстегивает верхнюю пуговицу ворота. – Ты не обвиняй агентство в смертных грехах, а предложи пути оптимизации. К примеру, как заинтересовать молодых, чтобы они стали для тебя опорой. Ну, там, возможно, серию тренингов или еще чего… Подумай. И подумай, что лично ты готова сделать для улучшения ситуации.

Хитер, подлец. Очень знакомая тактика – до тех пор пока сотрудник выгоден, его надо удерживать. И здесь есть несколько вариантов: либо еще немного потерпеть неугодного, но тем временем втайне подыскать другого кандидата, либо, если недовольный очень ценен для компании в принципе, умеет вести за собой молодых и сам может развиваться дальше, поступить совершенно наоборот – предоставить недовольному больше полномочий. То есть повысить в должности, увеличить зарплату, добавить функционала и дать больше свободы. Справится – хорошо для всех, для агентства в первую очередь. Не справится – тем более будет повод уволить.

Что директор задумал относительно меня, я не знаю. Но мне это безразлично.

– …но не сейчас, – между тем продолжает директор. – Сейчас и правда тебе надо встряхнуться, отвлечься. Хочешь в Италию? Во Флоренцию?

Я вопросительно смотрю на него, пытаясь понять, что задумал этот лис. Он считывает мой взгляд и продолжает:

– Нет, не совсем в отпуск. У нас намечается проект с итальянским производителем бытовой техники, а у тебя уже есть опыт продвижения этой группы товаров – холодильники. Намечается годовой контракт. Пока все еще в стадии переговоров, и веду переговоры лично я. Но для лучшего ознакомления с бизнесом Клиента есть возможность поехать к нему в головной офис. Во Флоренцию. Как ты на это смотришь? Да, забыл сказать, что рабочих дней там будет два, а еще три дня будут свободными.

– Еще кто едет?

– Я, креативный директор Дарья. И ты. Если захочешь.

– Спасибо, Виктор. Я подумаю, – говорю я. – Сколько у меня времени на раздумья?

– У тебя его нет. Решение нужно принимать сегодня. Если согласна, завтра приноси документы для оформления визы.

Я выхожу из кабинета озадаченная. Мне действительно необходимо подумать. Потом быстро возвращаюсь.

– Если откажусь, ты дашь мне отпуск? Мне надо не менее трех недель.

Теперь Виктор смотрит на меня озадаченно. По-видимому, счел нахалкой.

И снова плевать.

И еще я четко осознаю, что Виктор специально обыграл все так, как будто презентует мне эксклюзивную возможность заграничной командировки. Ведь ни он, ни Дарья не говорят на английском. Во всем нашем агентстве только я закачивала иняз и свободно владею этим языком. Значит, он с самого начала собирался брать меня на переговоры.

А раз так, то решение созрело у меня молниеносно. Я и рыбку съем, и косточкой не подавлюсь: сначала поеду во Флоренцию, а затем уйду в отпуск. Если решусь на новации с молодыми сотрудниками агентства, все равно, не набравшись сил, внедрять их не буду. Бессмысленно. Да и, честно признаться, захотелось выместить свой гнев за ситуацию с Антоном на директоре – пусть знает, чья нога сейчас на педали тормоза. Не все ему тиранствовать безнаказанно. Да и тиранствуют над нами ровно столько, сколько мы сами позволяем – почему я иногда об этом забываю?

19 июня – 1 июля: Дни жестокого одиночества

Я ненавижу ждать.

Я НЕНАВИЖУ ЖДАТЬ.

Но сейчас моя жизнь одно сплошное ожидание.

Я все время жду. Жду, жду, жду… Раз за разом прикипаю к электронному ящику и жду письма. Хотя бы короткое: «я здесь», «я жив» или «я прочел». Неважно, что, я делаю, чем занимаюсь, – мои дни похожи один на другой, потому что проходят в ожидании.

Ожидание стало моей фамилией – Лана Ожидание.

Напиши мне, Антон, постоянно думаю я. Или позвони. Лучше – позвони. Пожалуйста. Выйди на связь. Я так хочу увидеть тебя и услышать твой голос. Сейчас это самое главное в моей жизни – чтобы ты подал хоть какой-то сигнал.

Знаю, что ты тоже обо мне думаешь – хотя бы изредка. Между нами всегда существовала какая-то необъяснимая связь. Мы с тобой уже сто лет знакомы, делили пространство и время, но каждый раз после разлуки (даже если эта разлука была условной – мои поздние возвращения с работы) нас сильно тянуло друг к другу. Мы неотрывно смотрели друг другу в глаза, между нами пробегал ток, была какая-то особенная связь, которая казалось мне нерушимой. Помнишь, когда я несколько раз сопровождала тебя на съемках и выставках, мы не замечали никого вокруг, словно были одни?…

Твои глаза. Волосы. Голос. Руки. Смех. Забота, усталость, настроение – хорошее и не очень. Внутренняя сила и свобода. Уверенность в себе. Чудачества и легкое занудство. Вспыльчивость и некоторая категоричность. Даже твое ворчание сейчас мне кажется милым. Я соскучилась. Очень сильно соскучилась. Безумно хочу тебя увидеть. Обнять.

До сих пор не могу поверить, что ты просто так нежданно-негаданно исчез. Я давала тебе несколько дней. Все ждала, что ты объявишься к исходу третьего дня. Даже пришла пораньше с работы, приготовила ужин и зажгла свечи, хоть и ненавижу такую банальность. Но – зажгла и ждала.

Прислушивалась к шуму лифта. Дважды у меня замирало сердце, когда лифт останавливался на нашем этаже – но это были всего лишь соседи. Выглядывала в окно, мне казалось, что вот-вот ты покажешься из-за угла соседнего дома.

Спать легла в четыре утра. Ты не пришел.

Но и спустя четыре, пять дней, неделю, полторы, сейчас – я все еще жду тебя. Купила твою пенку для бритья, похожую зубную щетку – чтобы они напоминали о тебе. Создавали иллюзию, что ты – есть.

Я жду тебя постоянно. Томительно, долго, отчаянно. По ночам просыпаюсь от шорохов – в каждом звуке мне чудишься ты. Ты открываешь ключом дверь, тихонько копошишься в коридоре, шумишь на кухне. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем я соображаю: это бьется муха о стекло, ухает первый утренний трамвай или мусорщики во дворе вытряхивают баки.

Тебя все нет. Если бы я знала, где ты, я бы без раздумий к тебе побежала. День это или ночь, удобно или нет – побежала бы. Чтобы вернуть все, как было. Чтобы вернуть НАС. Дважды за эти две недели я караулила тебя у твоего дома. Приходила вечером, отсчитывала пятнадцатый этаж и ждала. Смотрела на горящие окна твоего дома, как на звездное небо в надежде увидеть свою звезду. Но ни в первый, ни во второй раз свет в твоих окнах так и не зажегся…

Ты уехал в командировку?

Во всяком случае, именно эта мысль меня сейчас поддерживает: ты уехал. А коль так, скоро вернешься и тогда обязательно позвонишь.

Я не допускаю даже мысли, что это конец. Командировка, чудовищная ошибка, странное недоразумение, все что угодно, но только не конец. Все просто не может вот так закончиться.

Да, такие отношения, как у нас с тобой, скорее всего, никогда не будут простыми. Мы будем разными, будем ссориться, что-то доказывать друг другу и не соглашаться – мы с тобой слишком разные. Но разве это так уж плохо? Возможно, это и есть та соль, благодаря которой наша с тобой жизнь никогда не будет пресной? Возможно, именно из-за этих постоянных различий мы будем дарить друг другу неоценимый опыт, будоражить друг друга и вдохновлять? Вернее, это даже не вопрос – это утверждение: именно так все и будет. Именно так это сегодня у меня и происходит. А у тебя?…

Я чувствую: химия между нами за три года не только не исчезла, наоборот – усилилась. Значит, все не просто так. Вспомни все свои другие романы, Антон: было ли так у тебя когда-нибудь до нас? У меня точно не было… Знаю: наши жизни друг без друга будут сплошным враньем и притворством.

Я чувствую себя осиротевшей. Внутри с каждым днем все больше разрастается пустота. Не могу ни остановить ее, ни чем-то заполнить. Не могу избавиться, не могу спрятаться. А как у тебя?… Что ты чувствуешь где-то там, далеко от меня? О чем думаешь?… С кем ты там?… Какие люди тебя сейчас окружают?…

Выйди на связь со мной, Антош. Пожалуйста. Напиши мне или позвони. Я не верю, что тебе все равно. Я очень жду и надеюсь.

* * *

В старшей школе Антон был классическим «плохим парнем». Шумные компании пьяных подростков, много выпивки, ночные гонки на байках по городу на огромной скорости, травка украдкой на заднем дворе школы… В то время многие его школьные и дворовые приятели пробовали наркотики и посильнее. Многие потом серьезно подсели на иглу, а некоторых давно уже нет в живых.

Антон славился взрывной непримиримостью характера – делал что хотел, никого не слушал, презирал все установленные правила, за что был дважды исключен: один раз – из школы, другой – из института. Умудрился самостоятельно поступить на бюджетное обучение на сложный факультет (механико-математический) сложного вуза (Киевский политехнический институт). Поступил, потому что всегда, даже в пьяном угаре, считался способным. «Твоим бы талантам еще бы голову», – хором вздыхали мать и школьные учителя.

В студенчестве Антону и вовсе, что называется, крышу снесло. На лекциях не показывался, вместо этого каждое утро помногу часов проводил в спортивном зале на тренировках по самбо. Вскоре все его тело налилось железом, кулак стал угрожающим, а удар – смертельным и легко отключал даже самого задиристого оппонента. Далее – налеты на ночные магазины, разбой и стремительное исчезновение в темноте улиц – только рев мотора его байка да легкий привкус бензина на губах у растерянных продавцов. Ни один городской праздник не обходился без жестокой драки с участием Антона прямо на центральной площади города. Израненные тела, расквашенные носы, дрожащие окровавленные руки… Собственные окровавленные руки Антон однажды умудрился помыть прямо в городском фонтане, чтобы остановить кровь. Руки опухли, началось заражение. Три месяца на больничной койке, многонедельные рыдания матери, заведенное дело в милиции, «душевный» разговор с лейтенантом, административный штраф и угрозы упечь за решетку надолго, если нечто подобное повторится. Антон понимал: ему повезло. Ведь если бы в милицию заявили все те, кто дрожал при звуке его байка по ночам, за решетку его упекли бы немедленно. А так – повезло.