Пончик

Она думала о том, что счастье очень многолико.

И при всей его мимолётности – вечно.

Потому что оно всегда живёт внутри.

Ведь не зря же оно заставляет человека ощущать себя счастливым порой даже тогда, когда ему грустно.

Во всяком случае, такие вечера не забываются. И утра тоже. И дни. И ночи.

Ещё бы – как забудешь эти густые чернила, обволакивающе-освежающие. Когда смотришь во все глаза перед собой – и думаешь, что вот там, по всем приметам, должна быть открытая дверь!.. Но ничего при этом не видишь.

Вперишь очи в кромешную тьму и пытаешься зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, хоть за какой-то просвет – и не за что.

А потом неожиданно вспыхивает пара розовых огоньков… Затаив дыхание, смотришь на огоньки; мерцая и перемигиваясь, они сходят постепенно на нет.

Тогда только вспоминаешь, что это резвятся не совсем погасшие дрова в камине.

Только закроешь глаза в этой чудесной лесной тишине, собираясь снова уснуть. Как внезапно кто-то где-то загромыхает костями, и опять…

Ах, да, это же Байкал: во сне сдвинул циновку и переворачивается с боку на бок, стукая локтями по деревянному крыльцу.

Да невидимый в темноте у самого дивана чёрный Пончик вздыхает о чём-то в своих собачьих снах…

Через два дня они вернулись в город.

Родителям нужно подготовиться к работе. Да и ей пора собираться в Петербург.

Вымыв после ужина посуду, она решила продолжить семейные изыскания.

Отец сидел за письменным столом, погружённый в свои мысли, и писал какие-то формулы. Заоконная тьма занавешена тяжёлыми шторами – тёмно-зелёными, в тон дивана. Горят и бра, и настольная лампа, и люстра – освещают комнату ярко-жёлто и уютно.

Все обитатели отражаются в стёклах книжных шкафов, включая наглую старую кошку с отвисшим животом, развалившуюся на исписанных листах. Мама восседает на массивном диване. С краю калачиком примостился Пончик, уложив голову на все четыре лапки.

Дочка в другой комнате обложилась на диване фотоальбомами – бабушкиными, она больше всего их любила рассматривать. Полистала старые картонные страницы с выцветшими, чёрно-белыми, не раз виденными снимками. Пробежалась глазами по красочным глянцевым фотографиям: папа или мама среди преподавателей или с очередным выпуском студентов.

Наконец, взяв две толстенные папки, обнаруженные под альбомами, она устроилась поудобнее. Задержав дыхание, бережно развязала старые размахрившиеся тесёмки. Дипломы и патенты дяди – папиного младшего брата. Добрый, талантливый человек, окончил серьёзный вуз в Москве, начал там хорошую карьеру. Но пристрастился к выпивке, и так и прожил потом в старом отчем доме… А она и не знала, что он чего-то изобретал. Зато знала, что он любил своего старшего брата. Тот тоже был к нему привязан и очень переживал за него.

Она грустно завязала тесёмки и раскрыла другую папку.

О, а здесь совсем старые бумаги.

Ветхая, надорванная, видавшая виды страничка: «Свидетельство о смерти… Синклития Лукомская… в 1942 году …от удара по голове…».

Она вздрогнула.

Что это? Почему? Чья-то смерть? Чья смерть? Зачем это здесь?..

Глаза бегали по буквам, она пыталась понять написанное.

Папа, вставший из-за стола пройтись по квартире, остановился и кивнул ей.

– Это твоя прабабушка по моей линии, – объяснил он ей.

– Но откуда это? – допытывалась она.

– Когда дом бабушки и дедушки опустел, я забрал оттуда отцовские книги, роман-газеты. А бумаги отыскались на чердаке.

70 лет там пролежали, спрятанные моим отцом – твоим дедом…

Она заглянула в папку. Нашла старую архивную выписку, за 1945 год, когда дед вернулся с войны: что такие-то действительно его родители.

Только имя в этой бумажке написано по-другому: Синклетика; наверное, имя не самое привычное, вот и писали его кто во что горазд.

Она смотрела на папу. Пончик, вытянув длинную шею, тоже с любопытством взирал на хозяина.

И папа рассказал, что недавно на городской научной конференции к нему подошёл незнакомый профессор из другого вуза и спросил, не родственница ли ему женщина с такой-то фамилией.

Услышав утвердительный ответ, поведал историю.

Шла война. Белоруссия была оккупирована.

Молодой дедушка воевал на фронте. Молодая бабушка, с одним тогда ещё ребёнком – папиной старшей сестрой – ушла в леса, под защиту партизан, как и другие молодухи. В отряде сражались оба её брата, и муж сестры, и многие соседи.

В старом доме оставались только прабабушка со своей сестрой: передавали партизанам продукты, одежду, важные сведения. Пришли двое полицаев, стали выведывать про партизанский отряд. Ничего не добившись, убили их.

Она ещё покопалась в папке, осторожно убрала всё на место. Посмотрела в окно. И опять пошла к папе.

Пончик, элегически уложив подбородок на скрещённые передние лапы, внимательно смотрел перед собой чёрными блестящими глазами.

Отец сидел за столом. Но не писал, а думал о чём-то, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

Она присела на балконную ступеньку сбоку от стола и посмотрела на отца.

– Так вот, значит, какие у нас предки…

– Да, – задумчиво проговорил отец. – Да.

Зимним вечером в петербургской кофейне она с подружками ела пиццу.

За окном валил белый пушистый снег.

И так уже всё было укутано пышным слоем – и машины, и тротуары, и на фонарях мягко лежали пуховые шапочки. А снег всё валил и валил, играя искристыми снежинками в желтоватом свете фар и фонарей.

Настенная панель показывала «Дискавери»: сухие каньоны под нещадно палящим солнцем, влажные джунгли, термиты… Подружки что-то обсуждали.

Она вдруг задумчиво спросила, у всех сразу: а шершни – это как оводы?

– Шершни – это типа осы, только большие, – ответила подружка.

– Нэт, Гиви, ос – это вокруг чего Земля вертится, – ответила она детским анекдотом, засмеявшись. – А маленький мук называется пчёл.

А совсем большой мух, больно кусачий – это и есть шершень, – объяснила она.

И присвистнула: фьють! Неожиданно мелодично.

– Ого! – засмеялись подружки. – Не знали, что ты свистеть умеешь. А это кто?

– Птичка лесная, серая, – она тоже засмеялась. – Сама не знала.

Пончик

Повесть

У человека есть ещё одна

возможность быть счастливым – это

умение радоваться чужому счастью.

Но взрослые редко сохраняют это умение.

Фазиль Искандер

Когда-то у неё уже была собака.

Но – то когда-то. И не у неё, а у родителей…

Только что поужинали жареной картошкой. Дочь допивала вторую чашку чая с печеньем, папа сосредоточенно изучал газету.

Решался вопрос с собакой.

– Дорогой, мы уже давно собирались, – ласково и вкрадчиво промолвила мама.

– Да-да, дорогая, да-да, – произнёс отец семейства привычную скороговорку. – Подумаем ещё.

И снова погрузился в газету.

Дочь перевела взгляд на него.

Она в прениях не участвовала.

Поначалу она подавала реплики, но мама ей предложила не вмешиваться. И она замолчала: ну, да, в конце концов она здесь так редко бывает…

Появляется между сборами, на неделю – поучиться в школе, отдохнуть – и опять уехать.

– С собакой придётся гулять каждый день, – папа свернул газету, положил на край стола и обратил взор на супругу.

Мягким тоном он приводил здравые аргументы против.

– Дорогая, давай сразу договоримся: это может быть что угодно – кроме того, что постоянно визжит и тявкает.

Папа даже слегка поморщился.

И уточнил:

– И ты же не собираешься прогуливаться по магазинам с болонкой под мышкой…

– Я не Эльвира Ивановна, – высокомерно проронила мама.

Тут оба родителя строго и внушительно посмотрели на дочь.

Эльвира Ивановна тоже заведовала кафедрой, как папа, но совсем не такой сложно-технической. Дочь тоже её знала, как и некоторых других родительских коллег: иногда забредала в университет после уроков, по какой-нибудь надобности.

А изредка мама даже брала дочку с собой обедать: мама – в те дни, когда ходила на работу, читать лекцию по экологии – обедала в приличном ресторане возле университета.

Дочка ходила в коричневой школьной форме, волосы стягивала в простой хвост махровой резинкой – не в эффектный «конский» на затылке, а в самый обычный, прямо над кружевным воротничком. И до обожания восхищалась мамой! И мама одевалась дорого, в красивые изящные вещи.

Дочь приняла отсутствующий вид, выбралась из-за обширного стола и пошла к плите – налить лучше себе ещё чаю, к печенькам, перед тем как привычно приступить к мытью посуды.

– Ну, что ты, дорогой! – ласково и нараспев молвила мама. – Конечно, если заводить, то только дога.

И поджала прямые узкие губы.

– Н-да… Дога. Н-да-да, н-да-да, – многозначительно проговорил папа.

И вздохнул.

– Дорогая, у меня очень много работы, ты же знаешь, и дневники, и вечерники, и заочники, и аспиранты; докторская – Бог с ней, пока отложил, но теперь вот деканство. Собака начнет всё грызть, по ночам не спать, скулить… Да и гулять с ней…

– Ну, что ты! Что ты, дорогой! – очень ласково и с выражением проворковала мама. – Конечно же, я сама буду её выгуливать. Тем более что здесь уже есть владельцы с догами. Помнишь, та дама через два подъезда – у неё шикарная мраморная девочка, Долли. Просто прелесть. В стиле портретов английских леди Россини.

Россетти, – машинально подумала дочь, продолжая молча слушать.

– Да-да, конечно-конечно, – усталой скороговоркой согласился отец. – Да-да. А ранней весной или поздней осенью, когда темно и слякотно, серые дожди, ты ведь уже не захочешь… Гулять надо дважды в день, по два-три часа. Крупной собаке нужно пространство. У нас двухкомнатная квартира, а не фамильный замок. Зачем мучить животное.

– Что ты, дорогой, во-первых, наша площадь вполне позволяет, собака будет жить в большой комнате. И я действительно буду сама с ней гулять.

Отец задумчиво и молча барабанил пальцами по накрытому белой скатертью столу.

В следующий раз дочка приехала через полгода.

Жила в Петербурге, училась, ездила по сборам.

И вот – лето!

Целых две недели можно отдыхать, в самом начале. А потом – снова сбор. И соревнования. И опять сбор. И ещё соревнования.

На вокзале её никто не встретил. Ну, да… Она нацепила на плечо ремень большой спортивной сумки и поплелась на автобус.

Дома была мама.

И Джина. Так звали собаку.

Папа был на даче, копал погреб возле дома.

Мама велела Джине сидеть смирно, та повиновалась. Дочка поставила сумку в угол, послонялась по квартире. Собака явно следила за ней.

Поняв, что обед будет ещё не скоро, а все её предложения помочь ударяются о скалу, а на кухню её в принципе не пускают даже попить чаю – ну, как же, она же мешает, – она сказала маме, что идёт на улицу.

Лето, солнце, хорошо!

Но подойти к входной двери не удалось: собака потихоньку пришла в прихожую, и легла на циновку, загородив выход.

– Мама, тут ваша собака… Лежит зачем-то…

– Конечно, – неспешно проговорила прибывшая с кухни мама. – Это же дог. Всех впускает – и никого не выпускает. Пока хозяин не велит.

– Так вели ей меня выпустить! Я хочу погулять! Погреться на солнышке – в Питере дожди хлещут и холодно.

– Она признаёт папу, – холодно отрезала мама. – Он приедет с дачи через три дня. А, может, через неделю. Меня она плохо слушает, живёт здесь всего третий месяц.

Дочка выдохнула и поплелась в комнату. Во попала! И зачем, спрашивается, приехала? Лучше сидела бы в своём Петербурге…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.