Взращивание масс

Дэвид Л. Хоффманн

Взращивание масс

Модерное государство и советский социализм. 1914–1939

Cultivating the Masses. Modern State Practices and Soviet Socialism, 1914–1939, by David L. Hoffmann

Первоначально опубликовано Cornell University Press

Редакционная коллегия серии HISTORIA ROSSICA

Е. Анисимов, О. Будницкий, А. Зорин, А. Каменский, Б. Колоницкий, А. Миллер, Е. Правилова, Ю. Слёзкин, Р. Уортман Редактор серии И. Жданова

Cultivating the Masses. Modern State Practices and Soviet Socialism, 1914–1939, by David L. Hoffmann

Первоначально опубликовано Cornell University Press

© 2011 by Cornell University

Перевод авторизован оригинальным издателем.

В оформлении издания использованы иллюстрации из Poster Collection, Hoover Institution Archives

* * *

Моему сыну Джоне

Благодарности

Работая над предыдущей книгой, я затронул в числе прочего и такую тему, как семейная политика СССР, в первую очередь политика укрепления семьи, начатая сталинским руководством в 1936 году. В действиях по поддержке семьи, которые предпринимались лидерами коммунистической партии, мои предшественники видели одно из проявлений «Великого отступления» – отказа от революционных ценностей и возвращения к более традиционным учреждениям и традиционной культуре. Но когда я отвлекся от Советского Союза, то с удивлением обнаружил, что в этот же период практически все страны Европы ввели аналогичные меры по поддержанию института семьи и увеличению рождаемости. Сталинская семейная политика стала для меня одним из проявлений вполне международной тенденции к государственному контролю за воспроизводством населения. В середине 1990-х годов я укрепился в этих своих взглядах – после ряда разговоров с моим другом Питером Холквистом, который при изучении надзора за населением использовал сравнительный подход. Рассмотрев советскую слежку за гражданами в общеевропейском контексте, Питер смог доказать, что методы, использовавшиеся в ходе Гражданской войны в России как красными, так и белыми, были результатом развития тех мер надзора, которые применялись в ходе Первой мировой войны всеми крупными воюющими государствами.

После еще нескольких дискуссий мы с Питером решили совместно написать книгу, в которой проводился бы анализ советской политики в сферах социального обеспечения, здравоохранения, воспроизводства населения, надзора, пропаганды и государственного насилия, причем все было бы вписано в международный контекст. Мы решили, что подобный подход позволит увидеть советскую систему в новой перспективе и покажет, насколько важна история СССР для понимания общих тенденций мировой истории в ХХ веке. К сожалению, Питер в скором времени оказался слишком занят другими проектами, что помешало ему принять участие в осуществлении нашего плана. Тем не менее он внес свой вклад в черновой вариант первой главы этой книги и предоставил мне собранные им материалы по теме надзора и государственного насилия. Как видно из моих примечаний, я также в большой степени опирался на его опубликованные работы, особенно в разделах, посвященных надзору (где бесценную помощь мне оказало еще и первое в своем роде исследование Владлена Измозика). С тех пор как Питер покинул проект, прошло почти десять лет и мой образ мыслей заметно изменился, поэтому ответственность за высказанные в этой книге идеи несу только я один. Тем не менее хочу отметить важнейшую роль, сыгранную Питером на первом этапе работы, и поблагодарить его за замечания, которые он делал, просматривая черновики глав этой книги. Он выдающийся ученый и хороший друг, и его воодушевление, а также энциклопедические познания в истории, как и острый аналитический ум, очень помогли не только мне, но и многим другим ученым, занимающимся историей России.

Мое исследование читали и другие друзья и коллеги, которых я тоже хотел бы поблагодарить. Из трех рецензентов, прочитавших всю рукопись, двое уже не являются анонимными – Майкл Дэвид-Фокс и Линн Виола. Их доклады, как и доклад третьего рецензента, оказали мне большую помощь – не только горячей поддержкой моего труда, но и острыми критическими замечаниями, позволившими его улучшить. Дэниел Бир, Фрэнсис Бернштейн, Алекса Джилас, Лора Энгельштейн, Томас Эвинг, Изабель Халл, Янни Коцонис, Кеннет Пинноу, Эми Рэндолл и Сьюзен Гросс Соломон высказали в высшей степени полезные замечания по поводу различных глав рукописи. Я выступал с докладами на многочисленных конференциях и хочу поблагодарить тех, кто мои выступления комментировал, – Брайена Бонома, Нормана Неймарка, Дэвида Ширера и Рональда Григора Суни. Одну из глав я представил на рассмотрение в Калифорнийском университете в Беркли и благодарю за высказанные замечания Викторию Фреде, Генри Рейхмана, Николаса Рязановски, Юрия Слёзкина, а также покойного Реджинальда Зельника, активно поддержавшего мой сравнительный подход, позволяющий, как он отметил, подчеркнуть и типичное, и, напротив, исключительное в советских методах управления. Другую главу я представил на рассмотрение в Стэнфордском университете и хотел бы поблагодарить Холли Кейс, Стюарта Финкеля, Эндрю Дженкса, Нэнси Коллманн, Марси Шор и Амира Вейнера за их замечания. На симпозиуме по сталинизму в Университете штата Огайо Шейла Фицпатрик не только выступила с основным докладом, но и сделала ценнейшие замечания по моей работе, заставив меня провести более тонкое различие между сталинизмом и технократией в управлении. Еще одну главу я предложил на рассмотрение на Среднезападном семинаре по русской истории и хотел бы поблагодарить всех участников этого семинара, в особенности Джона Бушнелла, Бена Эклофа, Дайану Кункер, Дэвида Макдональда, Карен Петрон, Дэвида Рэнсела, Кристину Руан, Марка Штейнберга, Чарльза Штейнведеля, Льюиса Сигельбаума и Кристину Воробец.

Кроме вышеперечисленных ученых, я обсуждал свое исследование с другими друзьями и коллегами по научным интересам и ценю их советы и поддержку. В их числе Гольфо Алексопулос, Роберт Ардженбрайт, Франческо Бенвенути, Питер Блицстейн, Фредерик Корни, Сара Дэвис, Адриенн Эдгар, Дональд Фильцер, Делия Фонтана, Венди Голдман, Энн Горсач, Пол Хагенло, Игал Халфин, Джеймс Харрис, Дэн Хили, Йохен Хелльбек, Фрэнсин Хирш, Адиб Халид, Олег Хархордин, Олег Хлевнюк, Натаниэль Найт, Стивен Коткин, Ларс Ли, Лори Манчестер, Эми Нельсон, Елена Осокина, Дональд Рейли, Джеффри Россман, Андрей Константинович Соколов, Кеннет Страусс, Поль Вальер, Марк фон Хаген, Элизабет Вуд и Сергей Журавлев.

Я счастлив, что в Университете штата Огайо собралась выдающаяся команда специалистов по истории России, Восточной Европы и Евразии, команда, в которой были Николас Брейфогл, Молли Кавендер, Теодора Драгостинова, Скотт Леви и Дженнифер Зигель. Все они – образцовые коллеги, создавшие уютную и вдохновляющую рабочую атмосферу. Друзья, специализирующиеся в других областях, тоже многим помогли мне – в особенности хочу поблагодарить Анджелу Бринтлингер, Элис Конклин, Стивена Конна, Теда Хопфа, Дэвида Хорна, Робин Джадд, Стефани Смит, Бергит Соланд и Джуди Ву, а также Кристофера Оттера, своими обширными познаниями в истории Европы оказавшего мне неоценимую помощь. Аарон Ретиш, Уильям Риш и Трисия Старкс, мои бывшие аспиранты, с тех пор уже достигшие успеха в научной среде, комментировали главы моей книги, и я благодарю их за сделанные ими предложения. Нынешние аспиранты Университета штата Огайо тоже вдохновляли меня и оказывали помощь. В первую очередь это касается Йигита Акына, с которым я провел немало плодотворных дискуссий об исторических параллелях между Советским Союзом и республиканской Турцией и от которого получил полезные библиографические указания. Чтобы разобраться в бесчисленных этнических группах Северного Кавказа, мне потребовались глубокие познания Яна Ланцилотти. Сара Дуглас и Джон Джонсон предложили свою помощь в то время, когда я готовил рукопись книги к публикации.

В моих исследованиях мне помогли несколько грантов, выделенных на путешествия Центром имени Мершона, а также творческий отпуск, предоставленный мне Колледжем искусств и гуманитарных наук Университета штата Огайо. Я работал в многочисленных архивах и библиотеках и хочу выразить благодарность их сотрудникам за помощь. В России я работал в Центре хранения документов молодежных организаций, Центральном государственном архиве города Москвы, Центральном архиве социально-политической истории Москвы, Российском государственном архиве экономики, Российском государственном архиве социально-политической истории и Государственном архиве Российской Федерации. Кроме того, я работал в Государственном архиве Великобритании и Гуверовском архиве в США. Я пользовался услугами Библиотеки Конгресса, Библиотеки Национального института здоровья, Нью-Йоркской публичной библиотеки, библиотек Университета штата Огайо, Российской государственной библиотеки, библиотек Стэнфордского университета, Библиотеки Иллинойского университета и Библиотеки Гарвардского университета имени Уайденера. Александр Полунов оказал мне экспертную помощь в моих исследованиях в Москве, и я благодарю его за все, что он для меня сделал. Также я признателен моим друзьям Саше Мейснеру, Лизе Тихомировой и Юлии Трубихиной – за их многолетнее гостеприимство в Москве.

Хочу выразить свою благодарность сотрудникам Издательства Корнелльского университета. Директор издательства, Джон Аккерман, активно поддерживал мой проект с самого начала и, обладая глубочайшими познаниями в русской истории, одаривал меня важными замечаниями и предложениями. Кроме того, я признателен Карен Лор за редактуру рукописи, Джеку Раммелю за литературную обработку, а Джудит Кип за составление указателя – все они много сделали, готовя рукопись книги к публикации.

Самое большое спасибо – членам моей семьи за их неизменную любовь ко мне и поддержку. Мои родители, Джордж Хоффманн и Ирэн Л. Хоффманн, а также мои сестры, Джилл и Карен Хоффманн, поддерживали меня всеми возможными способами, и я им в высшей степени благодарен. Моя жена, Патрисия Вейцман, – спутница моей жизни и родная душа, человек, которому я всегда могу доверять и на которого могу положиться. Она прочла и прокомментировала бесчисленные черновики глав этой книги и обсуждала со мной мою работу, давая таким образом возможность лучше прояснить мои мысли. Кроме того, она помогала мне не падать духом, несмотря на трудные моменты, и всегда радовалась моим успехам. Я бесконечно признателен за ее неизмеримую любовь и за то счастье, что она мне подарила. Наконец, я должен упомянуть своих детей, Сару и Джону. Их присутствие заметно отсрочило завершение этой книги. Однако я ни на миг не сожалею о том времени, которое потратил, заботясь о них. Напротив, они придали моей жизни много смысла и радости, и я ценю время, проведенное с ними. Как они часто напоминают мне, будет нечестно, если я что-то сделаю для одного из них и не сделаю для другого. Поэтому, уже посвятив одну книгу Саре, эту книгу я посвящаю Джоне.

Введение

Наши дети цветут на живом стволе нашей жизни, это не букет, это прекрасный яблоневый сад. И этот – наш… Будьте добры, займитесь этим делом: вскапывайте, поливайте, снимайте гусеницу, обрезайте сухие веточки. Вспомните слова гениального садовника, товарища Сталина…

Антон Макаренко.Книга для родителей. 1937 год

Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево.

Иосиф Сталин.Выступление на приеме металлургов. 1934 год

Сталинский режим был одним из самых репрессивных и жестоких в истории человечества. Под руководством Сталина советское правительство провело огромное число депортаций, арестов и казней. По официальным данным, только в 1937–1938 годах советские службы безопасности казнили 681 692 человека[1]. Но парадоксальным образом в то самое время, когда советское руководство убивало сотни тысяч людей, оно вместе с тем стремилось увеличить население страны, для чего вело масштабную кампанию по поддержке рождаемости. В то время как число заключенных и казненных росло по экспоненте, лидеры коммунистической партии вводили широкомасштабное социальное обеспечение, а также меры по здравоохранению, имевшие целью улучшить жизнь людей. Повышенный государственный надзор за населением шел рука об руку с кампаниями по ликвидации безграмотности, политическим образованием и попытками научить народ ценить высокую культуру. Советская власть стремилась не подчинить общество и не уничтожить самосознание людей, а вырастить образованных, культурных граждан, которые смогут преодолеть эгоистичные мелкобуржуазные инстинкты и добровольно принять участие в создании гармоничного общественного порядка[2]. Изучение как «позитивной», так и «негативной» политики партийного руководства в отношении населения – единственный способ понять сущность сталинского режима, стремившегося переделать не только социально-экономический порядок, но и саму природу своих граждан и готового для осуществления данных целей к абсолютно беспрецедентному вмешательству в их жизнь.

В этой книге социальная политика СССР предстает как особое сочетание практик модерного государства, связанных со стремлением переделать общество и мобилизовать народ на промышленный труд и массовую войну. Советская социальная политика отражала новый дух, при помощи которого советские руководители и ученые старались переделать общество, приведя его в соответствие с научными и эстетическими нормами[3]. Этот рационалистический дух социального вмешательства впервые зародился в Европе в XIX веке, проникнув в самые разные страны и вызвав к жизни программы социального обеспечения, инициативы по созданию общественного здравоохранения и репродуктивную политику. Начало массовых войн сделало социальное вмешательство более интенсивным. Особую роль сыграли громадные мобилизационные требования Первой мировой войны, заставившие руководство всех воюющих стран повысить степень экономического контроля, расширить меры здравоохранения, надзора, пропаганды и государственного насилия – все эти черты впоследствии станут неотъемлемыми элементами советской системы.

Хотя многие характеристики Советского Союза были типичны для модерного государства, он, конечно, не соответствовал западноевропейской модели модерна, соединявшей в себе национальное государство, промышленный капитализм и парламентскую демократию[4]. Советские лидеры отвергали «буржуазную демократию», предпочитая авторитарную некапиталистическую систему, которая, по их заявлениям, правила в интересах рабочего класса. Будучи первым социалистическим государством, Советский Союз представлял собой огромный идеологический вызов для капиталистического мира. Как сторонники, так и противники советской системы считали ее аномалией в сравнении с Западом. Но при осуществлении исторического анализа было бы странным постулировать, что западный модерн является нормой, камертоном для измерения всех других политических систем. В последнее время появилась теория «множественных модернов». Этот подход, признающий, что в современную эпоху существуют различные траектории развития[5], дарит исследователям два заметных преимущества. Во-первых, позволяет избежать этноцентризма, свойственного теории модернизации, и избавляет от уверенности, что в конечном счете все страны придут к западному идеалу либеральной демократии и рыночного капитализма. Во-вторых, дает возможность рассмотреть как сходства, так и различия политических систем эпохи модерна. Исследуя советскую систему в рамках этой сравнительной парадигмы, я стремлюсь выделить и те черты, которые она разделяет с другими системами, и те, что являются ее исключительной особенностью, а также объяснить, почему советское социальное вмешательство достигло такого размаха.

Методы государства эпохи модерна и новые технологии социального вмешательства, появившиеся во многих странах мира, приняли весьма разные формы в зависимости от социальных, политических и идеологических особенностей этих стран. Рассматривая случай СССР, я считаю возможным объяснить эти отличия, опираясь на анализ исторически сложившихся особенностей страны. Речь идет об идеологии марксизма-ленинизма, но не только о ней. Немалую роль играли и социально-политические условия, в которых находились ученые дореволюционной России, когда разрабатывали свои идеи и методы. Почерпнув многое в западноевропейской мысли, они в большой степени вдохновлялись и собственными устремлениями – борьба с самодержавием, улучшение положения масс и обновление российского общества. В русской научной традиции было сильно развито воспитательное начало, хорошо сочетавшееся с марксизмом, что помогает объяснить, почему столь многие русские интеллектуалы выбрали именно марксизм. Впрочем хотя я признаю важность идеологии в советской системе, однако не считаю нужным сводить все к застывшему в неизменности марксизму. Для меня марксизм – лишь одна из многочисленных идеологий, один из многих методов трансформации общества. Несмотря на то что марксизм-ленинизм обладал священным статусом официальной идеологии советской компартии, он отнюдь не являл собой готовый чертеж нового общественного порядка, который стремились построить партийные деятели. Как покажет мое исследование, многие проявления социальной политики СССР были спланированы и осуществлены учеными, которые, не будучи марксистами, вместе с тем разделяли их взгляд на необходимость рационального переустройства общества[6].

Кроме того, я рассмотрю место исторической случайности в развитии советской системы, а также взаимодействие между идеологическими целями и политическими обстоятельствами. Советское государство было сформировано во время тотальной войны, и учреждения военного времени вкупе с мобилизационными практиками стали кирпичами в здании нового политического порядка. В ходе Первой мировой войны государственное вмешательство распространилось по всей Европе, но в конституционных демократиях по окончании войны сразу возобладал прежний порядок. В СССР же государственное вмешательство было принято на вооружение без каких-либо традиционных или юридических ограничений. Кроме того, поскольку cоветское государство возникло в результате революции, стремление его политических лидеров переделать общество подвергалось куда меньшим ограничениям. Сама форма советского правительства – диктатура, действовавшая во внесудебном порядке и не признававшая никаких моральных требований, кроме тех, которые исходили от нее самой, – означала, что государственная власть ничем не ограничена. Поэтому, хотя социальное вмешательство распространилось по всей Европе и по всему миру, в советском случае оно приняло наиболее жесткие формы.

Преобразование общества

Истоки активного государственного вмешательства, характерного для современной эпохи, можно найти в камералистской мысли раннего Нового времени. Мыслители-камералисты первыми начали систематически анализировать связь между военной мощью государства и экономическим потенциалом его населения. Они считали, что государство должно активно способствовать созданию продуктивного общества, чтобы обогатить своих граждан и увеличить налоговые поступления. И, хотя рекомендации камералистов и предлагаемые ими экономические стимулы были в первую очередь устремлены на обогащение монарха и его армии, некоторые камералисты формулировали свой идеал упорядоченного общества как «общее благо». Этот термин постепенно зажил в трудах камералистов отдельной жизнью. К концу XVII века правители Центральной Европы приняли ряд камералистских мер. К примеру, в Австрии и Пруссии были построены работные дома, цель которых заключалась в выгодном трудоустройстве людей из низших классов[7].

Стремление к переустройству общества распространилось в XVIII веке – благодаря мыслителям французского Просвещения, стремившимся применить науку и разум к организации человеческой жизни. Идея радикального переустройства общества и даже сама идея общества как отдельной сферы человеческого существования, обе они были немыслимы в рамках традиционных религиозных представлений, когда Бог виделся единственным арбитром того, что происходит на свете[8]. Но мыслители Просвещения подвергали сомнению как существование Бога, так и святость традиции. А если Бог не управляет обществом, то не стоит ли людям самим сконструировать рациональный общественный порядок? Если наверху нет рая, не должны ли люди стремиться к созданию рая на земле – к построению идеального общества, со свободой, равенством и процветанием для всех? Хотя утопическим идеям и социальным наукам предстояло расцвести только в XIX веке, Просвещение уже поставило под сомнение традиционный образ жизни, вместе с тем создав модель социального знания, которая могла бы формировать общественную сферу и влиять на нее. Другими словами, в общественном порядке стали видеть творение самого человечества, а не нечто предопределенное и неизменное, и социальные учения предлагали средства к улучшению этого творения.

В конце XVIII столетия Французская революция показала, что существующий общественный и политический порядок действительно можно переделать. Тем самым она принесла не только смену политического режима, но и радикальный разрыв с общепринятыми понятиями об общественном порядке и возможности его изменения. После Французской революции социальные науки стали пользоваться куда большим авторитетом. Свержение монархии уничтожило традиционную концепцию власти как единой политической воли. Но революция не только заменила монарха идеалом народовластия: сам факт «отрубания головы королю» освободил дорогу новой концепции власти – концепции, строящейся на «режимах правды». Созданные в XIX веке юристами, врачами и социологами, режимы правды приобрели огромный авторитет, не в последнюю очередь потому, что претендовали на рациональность и объективность. В то время как террор Французской революции стал символизировать эксцессы народовластия, социальные науки, авторитет которых зиждился на беспристрастности и разуме, предстали бастионом, защищающим от господства толпы[9].

На протяжении XIX столетия появились новые дисциплины (демография, социальная гигиена, психология) и новые технологии вмешательства в общественную жизнь (переписи, жилищная инспекция, массовое психологическое тестирование), что способствовало все большим устремлениям реформаторов к ликвидации общественных проблем и переустройству общества. Чтобы не упускать из виду человеческий фактор, я подчеркиваю, что ученые, государственные чиновники и политики вне зависимости от их убеждений искали новые формы знания и новые способы государственного вмешательства – и сами оказывались под их воздействием. К примеру, сбор социальной статистики сделал более понятными общественные проблемы, что позволило осмелевшим ученым и чиновникам предлагать кардинальные решения[10]. Эпидемиология заставила чиновников здравоохранения уверовать во всемогущество науки и способность современной медицины решать любые проблемы. Головокружительный темп модернизации в конце XIX – начале XX века сам по себе подогревал пыл реформаторов, которые одновременно испытывали оптимизм по поводу кажущегося бесконечным прогресса человечества и беспокоились о том, что мир меняется слишком глубоко и нужны еще более радикальные решения[11].

Импульс к преобразованию общества исходил и от широко распространившегося чувства, что европейские индустриализация и урбанизация разрушили органическое единство традиционных обществ. Чтобы возродить мифическую социальную гармонию прошлого и преодолеть атомизацию современного мира, социальные мыслители самого разного рода – социалисты, фашисты, ницшеанцы и даже либералы – представляли себе более коллективистское общество и новую человеческую психологию, которая будет соответствовать современной промышленной цивилизации. Марксизм отличался упором на насильственную пролетарскую революцию как на средство преодоления классовых различий, но отнюдь не был уникален в своем соединении рационализма Просвещения с «романтическим антикапитализмом» и в своих поисках нового, гармоничного социального порядка[12].

Проблема обновления общества представлялась особенно неотложной русским интеллигентам конца XIX века. Промышленность России отставала от западноевропейской. Население страны состояло в первую очередь из крестьян, значительная часть которых была неграмотной. Кроме того, они страдали от инфекционных заболеваний, очень высок был уровень детской смертности. Страной правил репрессивный и неэффективный царский режим, в последний период существования империи сопротивлявшийся социальным и политическим реформам. Интеллигенция, в значительной степени отстраненная от власти, выступала против самодержавия и взяла на себя нравственное обязательство помогать населению страны. Эта самозваная миссия фактически легла в основу самоидентификации русской интеллигенции. В таком контексте русские ученые развивали свои идеи и методы, в том числе ламаркистский подход к биологическим вопросам. Считая, что причина безотрадной жизни крестьянских масс – социальное и политическое угнетение, они стремились развить и воспитать народ и верили в преображающую силу науки и культуры. Ориентация русской интеллигенции на воспитание и реформы была похожа на то, что происходило в других развивающихся странах. Подобно интеллектуалам из незападных стран, русские ученые, выступая за экономическую, социальную и культурную модернизацию, вместе с тем надеялись избежать подводных камней в развитии современного Запада.