@ Актер. Часть 1

Он озвучил своё пожелание, и она испуганно всхлипнула. Он, сидящий в гостинице, уже знал, что через секунду произойдет с Ним, с тем, что был на видео. У Него появится дикое, почти неконтролируемое желание поставить запись на паузу, подняться, подойти к ней и одним хорошо рассчитанным ударом сломать ей нос, потому что она снова заплакала, а еще потому, что Его раздражал этот курносый обрубок, абсолютно не шедший ни к её чудесным глазам, ни к ее широкому рту, который Он считал нежным и чувственным.

Он тогда сумел подавить свой порыв, как подавил и ее своей волей и голосом. Он буквально поставил её на колени и заставил сделать всё, что Он ей приказал. И она это сделала. А потом, корчась от брезгливости, ужаса и стыда отползла в самый дальний от Него угол комнаты и закрылась руками. А еще через три дня Он увидел в ее глазах то, что психологи называют Стокгольмским синдромом. Механизм выживания – данное только избранным понимание, что тебе нужно присоединиться к тому, кто тебя поймал, или тебя съедят2. И Он бы «съел» её, но в тот день, когда Он пришел добивать её, она посмотрела на Него так, что Он замер. Да, у нее были глаза Его матери, но она глядела на Него так, как когда-то давно смотрела на Него Его мать, пытаясь понять Его и разобраться, что руководит Его действиями. Точно Его мать хотела хоть на минуту встать на Его место, чтобы Его оправдать. И Ему вдруг стало интересно, что будет, если эта Элизабет выживет с Ним.

Это стало его первой ошибкой.

Впрочем, он всегда знал, что психологи врут. Еще в юности он считал всех «глубоких» психологов идиотами, включая Шарко, Шопенгауэра, Фрейда и всех тех, чьи труды Он читал, а чуть позже проходил в Высшей военной школе. Геморроидальные, выжившие из ума седые придурки, потратившие драгоценные годы своей молодости на то, чтобы объяснить другой, не менее бездарной половине человечества, что отклонение от общепринятых норм – не более, чем глубинные сдвиги в психике.

Нет, в жизни всё объясняется просто – так считал лично Он, умевший даже не то, что обмануть детектор лжи, а солгать собственной матери. Просто есть люди, которых рожают, чтобы они подчинялись, а есть люди, которые рождаются, чтобы командовать. Например, у Него еще в детстве обнаружилось врожденное чувство власти – то ли подарок Бога (в Создателя, Он, кстати сказать, верил), то ли какой-то редкий ген, переданный Ему Его предками, – но Он и в семь лет умел держать на расставленных пальцах любое человеческое существо, марионеткой раскорячившееся на Его «ниточках». Где-то лесть, где-то игра в искренность, где-то то, что называют умением слушать и слышать – но Он умел достаточно быстро подобрать ключ к любому, а при желании сделать так, чтобы к Нему испытывали роковое влечение и женщины, и мужчины.

Да Он и сам при желании мог ощутить себя женщиной, при этом не ломая себя, как это делают уроды, садисты, трансвеститы и прочий биологический мусор. (А то, что Он тогда разбил девчонке губу, так это был простейший урок – демонстрация ей Его силы.) Нет, у Него был особый дар: Он мог вживаться в любую человеческую суть или впаивать в свою сущность другого. Запереть там, запугать, заставить блуждать в потемках, а потом перекроить заново, так, как было нужно Ему – и так, чтобы человеческое существо скорей дало проколоть себе легкие, чем лишиться возможности дышать с Ним одним воздухом. Просто Он рано понял, что у тех, кто рожден подчиняться, самый глубинный врожденный инстинкт – это страх. А у тех, кто рожден командовать, другой талант – выживать при любых обстоятельствах.

Окончательно Он смог разобраться в себе в шестнадцать лет, как и эта Элизабет.

Только вот Его отцу объяснить это было нельзя. Отец, выходец из Южной Европы, бывший майор запаса, для которого главной удачей в жизни стала женитьба на Его матери-англичанке, застав Его на «месте преступления», остервенело проорал Ему прямо в лицо, что, он, «сдуру отдав Его в английское военное училище», давно уже «это» подозревал и «поэтому проследил Его до гостиницы».

Тогда-то Он и понял, что отец… Нет, не то, что никогда Ему этого не простит (плевать Он хотел на его прощение!), но может запросто испортить Ему жизнь. Например, возьмет и заберет его из военной академии. Или сделает так, что Его тайна однажды откроется. Или – расскажет всё матери. Подростки, с которыми Он экспериментировал, выдать Его не могли (Он и в четырнадцать был осторожен и предусмотрителен, и никогда не приводил в один и тот же отель одних и тех же мальчишек. К тому же в гостиницах Он использовал парики и записывался под разными именами). Но Его отец – это другое дело: отец был вспыльчив, обидчив и очень умен. Вот только Он был умнее…

И Он решил убить своего отца. И не потому, что у Него была какая-то особенная ревность к родителю, любившему Его мать до безумия, и не потому, что, как объяснил бы это старик Фрейд, Он страдал болезненным влечением к собственной матери – нет, ничего это не было. Он как-то сразу и вдруг осознал, что должен избавиться от человека, который угрожал Его безопасности. И Он убил своего отца. Всего сутки Ему потребовались на то, чтобы покопаться в Интернете и выяснить, как испортить тормозные колодки в стареньком джипе, чтобы отец, который обожал гонять на этой машине, не справился с управлением. И еще шесть суток Он потратил на то, чтобы подгадать преступление к нужным погодным условиям.

Он выжидал. На исходе шестого дня, когда над маленьким приморским городом, в который Его семья приезжала на лето, наконец хлынул ливень, Он забрался в гараж и намочил тормозные колодки машины отца, которую знал до винтика, потому что много раз чинил эту машину с отцом. А потом, вернувшись из гаража, Он намекнул матери, что в домашней аптечке закончился адвил, который Он, разыгрывая перед ней головную боль, аккуратно принимал всю неделю. И утром мать отправила в аптеку отца на машине, потому что так было быстрее. Привычно разогнавшись на скалистой дороге, отец не справился с управлением, джип пошел юзом и рухнул в море.

На всю операцию у Него тогда ушло ровно семь дней. Но, к Его удивлению, самым сложным для Него стали не подготовка к убийству, не ожидание прогноза погоды, не презрительные взгляды отца (Он просто их игнорировал), а мучительное пережидание тех нескольких, но для Него бесконечных минут, когда отец сядет за руль и уедет, чтобы никогда уже не вернуться.

Вот тогда Он и дал себе слово: на будущее продумывать все свои операции так, чтобы их сценарий заключался в трех словах: «Всё гениальное – просто». Впрочем, Он не подкачал и тогда, в свой самый первый раз. Полиция, выловив в море джип (тело отца, кстати сказать, так и не нашли – течение в том месте было глубокое), приписала аварию несчастному случаю. Когда же чуть позже полицейские пришли в их дом, чтобы сообщить Его матери, что ее муж и Его отец погиб, Ему даже играть не пришлось. Жалея мать, Он искренне плакал.

С тех пор всё, за что Он брался, выходило у Него непринужденно и легко, как у человека, который твердо знает, что ему нужно, как этого достичь и всегда добивается поставленной цели, будь то подчинение себе других людей, перевоплощение, изучение иностранных языков или срежиссированные Им ограбления. Но самым лучшим сюжетом в Его жизни, пожалуй, стало создание международного синдиката охотников за бриллиантами. «Розовые пантеры», как их называл Интерпол. Он не возражал (пусть называют, как хотят), хотя драгоценности ему в общем нравились. Но Его настоящим адреналином все-таки была только власть. А власть стимулируют деньги. Тогда, готовясь к первым налетам, Он тщательно отбирал членов банды, разглядывая их по одному, рассматривая, как выбирают бриллианты, но все же отдавал предпочтение бывшим военным, которые, как и Его неудачник-отец, не нашли себе применения в мирной жизни. Хотя для Него в них самым главным было то качество, которым Его отец не обладал в принципе. Эти люди буквально молились на Него. И они никогда бы Его не сдали, потому что Он дал им самое драгоценное, то, что для них стоило больше, чем все бриллианты в мире. Он дал им уверенность в завтрашнем дне и то чувство братства, к которому они привыкли на войне и которого им теперь так не хватало.

Сначала под ним было двадцать, потом сто, затем восемьсот человек. Но Он с самого первого дня решил делить их на «четвёрки», где каждая группа знает только своего звеньевого. Тот, осуществляя связь с вышестоящей «четверкой», входил в нее уже как рядовой член группы, не зная ни своего вышестоящего руководителя, ни того, кто будет управлять операцией. Так выше и выше – и до тех пор, пока «четверки» не собрались в пирамиду, на вершине которой стоял Он, неузнанный и невидимый.

А еще у Него было двенадцать Апостолов – двенадцать преданных Ему «слуг», понявших, что свобода без Него – это химера. Двенадцать преданных Ему душ – так Он в шутку окрестил тех, кого, готовя пути отхода, собирался сдать Интерполу. Парич, Денич, Аня Станкевич… Хотя, если разобраться, Его Апостолы в отличие от слуг Христа не особо страдали. В свое время Он честно предложил этим людям обменять их отсидку в тюрьме на сумму, исчислявшуюся даже не миллионами евро, а десятками миллионов. И очень скоро Его Апостолам предстояло выйти из мест заключения, отсидев срок (который – Он позаботился! – им скосили за «примерное» поведение), скрыться от надзора полиции (Он бы и в этом им помог), хирургически изменить свою внешность, выправить новые документы и жить обеспеченными до конца жизни.

Их было двенадцать, Его верных Апостолов, включая Радека и Джоветича. Правда, Джоветича Он позже устранил сам (тот тогда чересчур наследил в «GRAFF»). А что касается Радека, того нападавшего, которого задержала полиция при ограблении ювелирного в Вадуце и которого Интерпол так и не смог идентифицировать, то Радеку – русскому Вячеславу Родионову – предстояло недолго отбывать срок в швейцарской тюрьме. Очень скоро Он убьет и его. Но не за то, что Радек попался, а потому, что при задержании крикнул по-русски: «Ради неё я вас не предам!»

«Вас» по-русски: Тебя…

«Ради тебя, Элизабет. Радек любил тебя».

Он откинулся на спинку стула, разглядывая плавный изгиб её нежной спины, навсегда запечатленный на видео. Если вдуматься, Он всегда ревновал её, даже зная о том, что к Радеку она была равнодушна. Так, какие-то детские чувства с ее стороны – дружба, приязнь, симпатия. А вот Радека Он тогда проглядел…

Впрочем, Он исправит эту ошибку.

Подумав, Он промотал кадры вперед, так, чтобы в объектив камеры теперь попадало только ее перерожденное Им лицо. Лицо без этих проклятых капель воды, которые называются слезы (женские слезы Он не любил, а после того, как Его мать, схоронив отца, обзавелась любовником, Он им просто не верил). Он, теперешний, хотел еще раз пережить то мгновение, когда Его Элизабет впервые взглянет на Него без этих дурацких слез и с улыбкой – доверчиво, нежно и немного смущенно, как женщина глядит на мужчину, который ей нравится. А Он при желании умел нравиться, да и внешне был привлекателен: многие женщины, еще не зная о том, кто Он такой, говорили Ему об этом.

Многие – но не она.

Элизабет… Это она по Его воле стала Его тринадцатым и последним Апостолом. Если подумать, то там, на видео, она, еще совсем девочка, оказалась в Его полном распоряжении. И Он мог бы с легкостью сделать с ней все: сломать, переспать, убить, но вместо этого Он взялся её учить.

Это тоже стало Его ошибкой.

Вздохнув, Он порылся во внутреннем кармане пиджака и вытащил сложенную вдвое цветную фотографию. Положив снимок на стол, Он аккуратно расправил его. Молодая миловидная женщина с одухотворенным лицом, с оливковыми глазами и классически-правильным носом – совсем таким, каким он был у Его матери (тот, курносый, Он все-таки ей сломал, а этот стал плодом ринопластики) и с копной угольно-черных, стянутых в хвост, волос. Волосы были наращенные, но Ему было на это плевать – Ему было вполне достаточно, что ей это шло. Как шли и те украшения, которые Он ей дарил. Он ей все тогда подарил: образование, умение одеваться, вести себя в обществе и говорить на других языках. Он ничего для нее не жалел – ни денег, ни своего времени. А глядя на нее, временами испытывал почти животное чувство радости, замечая, как она изменяется и становится такой же красивой, как и Его мать.

Лучше Его матери…

Элизабет. Его вечные боль и восторг. Жажда обладания и чистое счастье. И умиление, которое до нее Он в себе даже не знал. Он, как Создатель, мог бы сказать ей: «Ты плоть от плоти Моей». Отца Он убил за семь дней, мать… впрочем, неважно. А эту Элизабет Он создавал семь долгих лет. Когда Он в первый раз снимал с ней видео, Он почему-то решил, что будет рассматривать ее только как некий забавный научный эксперимент. Через год Он понял, что у Него к ней влечение. Он всегда был начитан, и если психологов Он презирал, то «Пигмалион» Бернарда Шоу Он перечитывал несколько раз. Небольшая и не самая умная пьеса о том, как создатель полюбил творение рук своих. Впрочем, еще раньше это было описано в Библии. Но Его история сотворения женщины была названа именем Его матери. Он боролся с собой. Он терпел. Он ждал, что однажды она сама к Нему придет. А потом Он не выдержал и взял её. Он прекрасно осознавал, что должен стать ее первым мужчиной. Он был ласков с ней, терпелив и даже – смешно сказать! – нежен, если в Нем эта нежность вообще была… Но если она была, то Он отдал ей её всю, без остатка.

А потом случился их разговор в постели…

– Ты влюбился в меня? – с ее губ это сорвалось так устало и вместе с тем так легко, точно она раньше Него поняла, что с Ним происходило.

– Нет. Не знаю. – Он откатился от нее на подушки и закрыл локтем лицо, испытывая горечь. Потом скинул руку со лба и развернулся к ней: – Теперь ты предашь меня?

Приподнявшись на локте, Он внимательно глядел на нее. И если бы Он увидел в её глазах хотя бы намек на «да», Он бы убил её. Но она даже бровью не повела.

– Нет, не предам, – тихо произнесла она, – никогда.

И Он так хотел в это верить, что Он… Он ей поверил.

Это стало Его самой крупной ошибкой.

Нежная, мягкая, податливая, и в то же время чувственная. Очень обаятельная. Сломанная Им и слепленная Им же заново. Он выковал ее по лучшему образцу, который Он только знал: по образу и подобию своей матери. Но она была лучше, чем Его мать.

И она никогда не любила Его.

Он понял это в тот страшный день, когда человек, приведшей её к Нему, когда ей было шестнадцать, и оставивший ее у Него в залог за те драгоценности, которые он должен был перевезти, позвонил Ему и испуганно выдохнул в трубку, что Элизабет сбежала, прихватив с собой все, что Он хранил у нее – всю картотеку, колье де Вандом, шифры ячеек в банках. Но впопыхах забыла в своей комнате свой старый детский дневник. Розовый, наивно оплетенный лентой блокнот, завалившийся за спинку кровати. Он знал, как она была привязана к старым вещам – тем, из ее прошлой жизни, где Его еще не было с ней. И Он потребовал этот дневник себе.

И Он прочитал его. Весь.

Сидел и жадно, с отчаянием и глумливым хохотом над собой, над своими мечтами и над своей хвалёной непобедимостью читал и глотал её строки о любви, написанные ею, но не о Нем, а о том, кого она встретила и полюбила. Она влюбилась в двенадцать лет, когда у неё пошла первая кровь. Полюбила, как та кровавая сука, которая выбирает себе хозяина один раз и на всю жизнь, и если хозяин умрет, то обязательно приползет на его могилу, чтобы на ней издохнуть. И она сдохнет, как хотела того, Он мог это ей обещать. Одна проблема: в своем дневнике Элизабет ни разу не назвала этого человека по имени. Будучи девочкой, она писала, что это – мальчик. Чуть позже – что это молодой человек, который обязательно станет актером.

Когда Он закрыл дневник, и эмоции улеглись, Он наконец понял, почему все эти годы она все-таки была с Ним. Нет, она не простила Ему того, что Он когда-то с ней сделал. Она и не собиралась Ему прощать. Не было никакого синдрома заложницы. Она всего лишь хотела выжить любой ценой, чтобы вернуться в тот мир, где Ему не было места. И училась она выживать у Него. Училась, чтобы однажды бросить Его.

Ее самая большая ошибка…

Хотя Он действительно хорошо её обучил. Это Он дал ей другую внешность и всё, что знал и умел сам. Он выучил ее заметать следы, уходить от слежки, стрелять с двух рук и даже из арбалета. Кстати, она весьма гармонично смотрелась обнаженной с этим грозным оружием, напоминая ему рисунок на одной древнегреческой амфоре, однажды увиденной им в Британском музее.

А что касается ее, Элизабет…

Он горько усмехнулся и потер лоб. Словно в насмешку она, созданный Им тринадцатый Апостол, стала Его личным Иудой. А Он ей верил. Засыпал у нее на плече. Хотел, чтобы она родила Ему первенца. Год назад Он даже разрешил ей называть Его его настоящим именем и рассказал ей о том, о чем не рассказывал никому: как именно умерла Его мать. А она лгала, все время лгала, даря Ему лживые поцелуи. А Он просто любил её. Он верил ей. Вот то, что Он никогда ей не простит, а не поруганную память о матери. Но прежде, чем ее наказать, её нужно было найти, а сделать это, как Он уже понимал, будет очень непросто.

От размышлений Его отвлек раздавшийся в Его номере телефонный звонок. Пока гостиничный телефон заливался трелью, Он неторопливо отключил ноутбук и спрятал его в сумку. Потом также неторопливо убрал во внутренний карман пиджака флешку, и только потом ответил на вызов:

– Да?

– Водитель ждет вас внизу, вы просили предупредить, – жизнерадостно объявила консьержка.

– Я понял. Спасибо. – Он положил трубку.

Теперь оставалось сделать последнее. Держа в руках снимок Элизабет, Он вытащил из кармана брюк зажигалку.

– Девочка, ты меня слышишь? – мысленно обратился Он к ней. – Да, думаю, ты меня слышишь. Так вот, я клянусь тебе, что я найду и тебя, и того, кем ты бредила в детстве. Правда, мне этот человек не особенно важен и нужен, но он, по всей видимости, был очень нужен тебе. И вот когда я найду и тебя, и его, я всё у тебя заберу. Серьги с лимонными бриллиантами, колье де Вандом, список шифров от сейфов в банках – всё, что я отдал и дал тебе, а также твой нос и волосы. А затем ты посмотришь, как я буду возвращать тебе сердце того, из-за кого ты в детстве резала себе вены. Не бойся, детка: за одно за то, что он сделал тебе, я сам вырежу у него сердце и положу его тебе на ладонь. И только потом я заберу твои глаза, и вот тогда ты умрёшь. А я похороню вас вместе и плюну на вашу могилу.

Он чиркнул колесиком зажигалки и направил пламя на угол снимка. Пока бумага, корчась, горела в огне, Он с почти детским любопытством рассматривал, как плавятся в огне её волосы, широкий рот, точеный нос и оливковые глаза. Пепел от снимка Он, уходя, раздавил в гостиничной пепельнице и высыпал его на пол. Он знал, что теперь восстановить снимок будет нельзя. Линзы Он чуть позже сбросит в аэропорту. Парик и накладки с фальшивыми отпечатками пальцев Он сожжет в Салониках.

И обязательно найдет способ передать её детский дневник Интерполу.

ГЛАВА 5

@ Москва. НЦБ Интерпол МВД России.

Ранним апрельским утром невысокий и худощавый генерал-полковник МВД РФ Максим Валентинович Домбровский, звеня связкой ключей, отпирал дверь своего кабинета. Пройдя в офис и пристроив на стул у окна щеголеватый кожаный портфель, Домбровский открыл дверцы шкафа, снял пальто, аккуратно развесил его на деревянных плечиках вешалки и, приглаживая ладонью волосы, бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Зеркало было укреплено на внутренней дверце шкафа.

«Мне пятьдесят шесть. Уже пятьдесят шесть. Вот и пришла моя осень…»

Домбровский посмотрел на свои седые виски, скользнул взглядом по голубой, словно выцветшей радужке глаз. Увиденное в зеркале ему не понравилось. «Этим женщину не привлечь». И хотя ЭТА женщина уверяла его, что она его любит и очень скучает по нему, слишком редко в последнее время она наведывалась в Москву – только урывками и исключительно в командировки. Да и скрывать их отношения в его возрасте было уже утомительно. Но и жениться на ЭТОЙ женщине из-за службы в МВД он не мог.

«Надо бы разорвать отношения, а я не могу, – в сотый раз за последний год невесело подумал Домбровский. – И то ли я слабак, но с тех пор, как со мной развелась Лидия и увезла от меня дочь, я боюсь быть один. Хотя и сам мучаюсь, и ЕЁ мучаю».

Домбровский поморщился, закрыл дверцу шкафа и развернулся лицом к столу. Вздохнув, он сел в кресло, неторопливо расправил манжеты рубашки и включил компьютер. Пока системный блок прогревался, Домбровский, помедлив, выдвинул верхний ящик стола и взял в руки лежащую поверх стопки бумаг фотографию. На снимке была изображена девушка, внешне очень похожая на него. Такой же, как у него, разрез глаз, такие же светлые волосы – и рот, красивый и чувственный, как у его бывшей жены Лидии, которая развелась с ним, забрала с собой дочь и уехала в Грецию к новому мужу, где его дочь Лиза постепенно превратилась в Элизабет Эстархиди.

«Здравствуй, детка, как ты живешь?» – мысленно обратился к дочери Домбровский. Снимок не ответил ему ни улыбкой в глазах Лизы, ни теплом, которое чувствуют люди, глядя на фотографии своих родных и близких.

Лиза… Его горе и боль на протяжении тех мучительных лет, когда он понимал: он ее теряет. И началось это даже не в тот, самый страшный для него день, когда Лиза из-за дурацкой детской влюбленности попыталась наложить на себя руки, а когда он попробовал ей объяснить, что «этот мальчишка» ей совершенно не пара, что он живет в другой стране, говорит на другом языке, и что он слишком… что? Красив для неё? Кажется, он так тогда и сказал Лизе. А еще добавил, что у мальчишки с такой внешностью есть и будут свои планы на жизнь, с учетом его «театральных устремлений». А дочь все не верила. Не смогла, не захотела в силу возраста и детской наивности в это поверить и принять то, что он ей тогда говорил. А потом – бритвой себе по венам…

Тогда он смог спасти ей жизнь, но не сумел сохранить свой брак, и Лидия, забрав с собой дочь, уехала. И он затосковал. Раньше он как-то по-настоящему не задумывался, какое место в его жизни занимают дочь и семья, отдавая все время только работе. А потом взамен Лизе и браку пришла пустота: ничего нет и никому не нужен. Тогда его спасла служба в МВД и женщина, которую он в шутку называл «моя француженка». Еще при Лидии ЭТА женщина незаметно вошла в его жизнь, но тогда они только приятельствовали. Хотя в его возрасте смешно, конечно, называть подобные отношения дружбой. Но ЭТА женщина всегда была с ним честнее, чем Лидия. И ЭТА женщина не дала ему сломаться тогда. А потом он понял, что по-настоящему привязался к ней, а она, кажется, действительно любит его…

Но свою дочь он все-таки потерял.

Правда, сначала Лиза часто звонила ему и даже регулярно выбиралась на лето в Москву. Но потом звонки и визиты сократились, стали все реже и реже, и теперь дай Бог, если они с Лизой перезванивались хотя бы раз в две-три недели. Последний раз дочь вообще приезжала к нему позапрошлой весной. И он с неприятным чувством отцовской ревности отметил, что его девочка без него выросла и изменилась. Это был уже не тот трогательный и неловкий ребенок, который не знал, куда деть свои неуклюжие руки и ноги, а молодая женщина с прямой осанкой, изящной фигурой, с незнакомой ему модной стрижкой, и даже (прости его Господи!) с потрясающе красивыми ногами, обнаженными до колена голубым, очень шедшим к ее смуглой коже, платьем. Пальто в тон, и взгляд – уверенный и спокойный взгляд женщины, знающей себе цену.

«У Лизы появился мужчина», – внезапно понял Домбровский.

– У тебя кто-то есть? Кто, если не секрет? – приглядываясь к дочери (они тогда как раз зашли в кафе на Якиманке, чтобы перекусить), в лоб спросил он у нее.

Лиза подняла на отца удивленные глаза, продолжая рассеянно водить пальцем по ободку чашки:

– Что?

– Ну… – Домбровский замялся. С одной стороны, о таком неудобно расспрашивать. А с другой, страх за дочь и антипатия к тому, кто в детстве смог влюбить ее в себя до суицида, заставили Домбровского забыть о неловкости и все-таки поискать нужные слова.

Тем временем Лиза откинулась на спинку стула, глядя на отца спокойно и без улыбки.

– Нет, папа, у меня никого нет, – произнесла она, и Домбровский почувствовал себя под этим взглядом ребенком.

– Тогда что с тобой происходит? – он машинально побарабанил пальцами по столу.

– В смысле? – Лиза, не меняя мимики, склонила голову набок.

– Ну, вообще. Лицо, например, – Максим Валентинович в свой черед покрутил пальцем у своего лица. – Глаза… Эти темные волосы.

Он не знал, как объяснить Лизе, что ему не понравилось в ней. Но это что-то его настораживало.

– Ах, это… Так, чисто-женские ухищрения. В Греции мода на здоровых и смуглых людей. – Лиза небрежно улыбнулась и покосилась в сторону окна кафе, из которого был виден осколок ярко-синего неба, после чего прищурилась и одним движением опустила на переносицу солнцезащитные очки.