Mobilis in mobili. Личность в эпоху перемен

Парадоксальным образом, именно изменчивость обеспечивает максимальную устойчивость. Современные подходы к феномену постравматического роста – парадоксальных позитивных изменений, наступающих как следствие психической травмы, – объясняют эти эффекты тем, что травма разрушает те закостеневшие бывшие когда-то адаптивными стереотипы реагирования, которые мешают нам меняться и развиваться дальше, и возвращает нам способность меняться, развиваться и приспосабливаться к новому ([Ford et al. 2008]; см. также: [Леонтьев 2016]). «Одно из посланий жизни: без перемен нет стабильности» [Талеб 2014: 172].

«Принято говорить: “Мудр тот, кто умеет провидеть будущее”. Нет, тот поистине мудр, кто знает, что далекое будущее неведомо никому» [Талеб 2012: 268].

Литература

Асмолов 2007 – Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл: Академия, 2007.

Асмолов и др. 2017 – Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем: маршруты эволюции // Вопросы психологии. 2017. № 4. С. 1–23.

Бадью 2013 – Бадью А. Философия и событие. М.: ИОИ, 2013.

Бах 2008 – Бах Р. Карманный справочник Мессии. М.: София, 2008. Левин 2001 – Левин К. Динамическая психология. М.: Смысл, 2001.

Леонтьев 2010 – Леонтьев Д. А. Культурное потребление в антропологическом и психологическом контексте // Культурология: фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010. С. 217–241.

Леонтьев 2015 – Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности // Психологические исследования. 2015. Т. 8 (40). (URL: http://psystudy.ru/index.php/num/2015v8n40/1110-leontiev40.html)

Леонтьев 2016 – Леонтьев Д. А. Удары судьбы как стимулы личностного развития: феномен посттравматического роста // Жизнеспособность человека: индивидуальные, профессиональные и социальные аспекты / Под ред. А. В. Махнач, Л. Г. Дикая. М.: Институт психологии РАН, 2016. С. 144–158.

Леонтьев 2018 – Леонтьев Д. А. Илья Пригожин и психология XXI века // Психологический журнал. 2018. Т. 39. № 3. С. 5–14.

Маслоу 1999 – Маслоу А. Новые рубежи человеческой природы. М.: Смысл, 1999.

Пригожин 1999 – Пригожин И. Конец определенности. Время, хаос и новые законы природы. Ижевск: журнал «Регулярная и хаотическая динамика», 1999.

Пригожин 2005 – Пригожин И. Определено ли будущее? 2-е изд., испр. М.; Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2005.

Пригожин 2006 – Пригожин И. От существующего к возникающему. Время и сложность в физических науках. М.: КомКнига : URSS, 2006.

Пригожин 2013 – Пригожин И. Кость еще не брошена // Синергетика. Антология / Науч. ред., сост., автор пер. и вступит. статьи Е. Н. Князева. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. C. 76–82.

Талеб 2012 – Талеб Н. Н. Черный лебедь: под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри: Азбука-Аттикус, 2012.

Талеб 2014 – Талеб Н. Н. Антихрупкость: как извлечь выгоду из хаоса. М.: КоЛибри, 2014.

Фромм 1992 – Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992.

Чиксентмихайи 2011 – Чиксентмихайи М. Поток: психология оптимального переживания. М.: Смысл: Альпина Нон-фикшн, 2011.

Чиксентмихайи 2017 – Чиксентмихайи М. Эволюция личности. М.: Альпина нонфикшн, 2017.

Ford et al. 2008 – Ford J. D., Tennen H., Albert D. A contrarian view of growth following adversity // Trauma, recovery, and growth: Positive psychological perspectives on posttraumatic stress / Ed. by S. Joseph, P. A. Linley. Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2008. P. 297–324.

Д. А. Леонтьев

Неопределенность как центральная проблема психологии личности4

Но только тот, кто готов ко всему, даже самому загадочному, сможет утвердить живое отношение к другому человеку и исчерпать все возможности своего существования.

Р. М. Рильке

Говоря о специфических особенностях нашего времени, а также о прогнозируемой специфике XXI в. в целом, все чаще называют растущую и расширяющуюся неопределенность, затрагивающую все аспекты сегодняшней жизни «изменяющейся личности в изменяющемся мире» [Асмолов 2001]. Это относится не только к психологии, но и к наукам о человеке вообще, и связывается, в первую очередь, с ускорением развития человечества. «Неопределенность является определяющим элементом культуры. Условием для создания человеком какого-либо продукта деятельности, в том числе и творческой… Неопределенность является неотъемлемым условием свободной, продуктивной и счастливой жизни человека» [Вульф 2013: 6]. К российской цивилизации это относится, возможно, больше, чем к любой другой (см.: [Осипов 2013]).

Целью данной статьи является рассмотрение тех следствий, которые вытекают из этого для сегодняшней психологии, прежде всего для психологии личности.

В. П. Зинченко [2007] и Т. В. Корнилова [2010; Корнилова и др. 2010] не без оснований говорят о принципе неопределенности, который стал в нашем столетии не менее значимым, чем принцип детерминизма. «Неопределенность при этом выступает тем “полем” взаимодействий, на котором разворачивается активность человека, отвечающего вызовам как конкретной ситуации, так и, в более широком контексте, собственной судьбы» [Там же: 9]. Менее очевидна необходимость выделения психологии неопределенности в отдельную область психологии [Там же: 8], как раз потому, что эта проблема настолько значима, что пронизывает собой всю психологию. В психологии личности она выступает, в частности, как вызов неопределенности – объективная характеристика человеческой жизни, к которой возможно разное отношение. В данном параграфе мы рассмотрим проблему неопределенности именно под этим углом зрения – каковы психологические предпосылки и следствия различного отношения к проблеме неопределенности.

Вызов неопределенности в современном мире

На протяжении XX в. мы наблюдаем в науках о человеке разные проявления движения в направлении от понимания мира как прочного, стойкого, предсказуемого, управляемого и детерминированного к пониманию его как в большей своей части неуправляемого, недетерминированного, непредсказуемого, неоднозначного. Это проявляется по меньшей мере в трех ключевых областях: изменение образа человека, изменение образа науки и изменение статуса ценностей (см.: [Леонтьев 2007]).

Во-первых, XX в. дискредитировал все ранее существовавшие образы человека. Хорош человек по своей природе или плох (своекорыстен, эгоцентричен и не заслуживает доверия)? Эти два образа человека конфликтовали в культуре последние 500 лет, но ХХ в. показал, что ни тот, ни другой образ не выдерживает проверку реальностью. Как начали понимать наиболее глубокие мыслители, природа человека заключается в том, что у него нет никакой фиксированной природы [Фромм 1992; Фромм, Хирау 1990], сущность его – возможность развиваться в любом выбранном направлении. Проблема оказалась перевернута. Единственное, что можно сказать про человека: он очень разный, он не равен самому себе и тем более не равен своему ближнему, он выходит за пределы заданного, и суть его – в трансценденции [Giorgi 1992], с той оговоркой, что и эту возможность конкретный человек может не осуществлять.

Во-вторых, как показывает выдающийся методолог естествознания Илья Пригожин [1991], на протяжении ХХ в. в корне изменился образ науки. Раньше считалось, что наука описывает стабильные, детерминированные процессы. Однако чем больше наука познавала природу, тем дальше от реальности оказывалась эта картина. Пригожин получил Нобелевскую премию за открытие в неорганической природе особого рода процессов, которые он назвал «бифуркационные процессы» (см.: [Пригожин, Стенгерс 1986]). Это процессы не детерминированные полностью, в них возникают точки разрыва детерминации, где процесс может принять разные направления, и конкретное направление, которое процесс примет, ничем не определено. Всеобщая и полная детерминированность материального мира и человеческого поведения оказывается иллюзией. Более того, только в неравновесных системах, описываемых нелинейными уравнениями, имеющих более одного решения, могут возникнуть уникальные, индивидуальные события, с чем имеет место любой психотерапевт и клинический психолог. И именно в таких неравновесных системах, как писал Пригожин, возможно и расширение масштабов самой этой системы, т. е. изменение её отношения к внешнему миру, к внешней среде системы. Другими словами, только в таких системах может происходить подлинное развитие.

Наконец, в-третьих, картину мира, существовавшую тысячелетия и выводившую все вопросы этики и практической философии из исторически сложившихся в данной культуре незыблемых ценностных оснований, которые предстают как самоочевидные, сменила постмодернистская картина мира. Постмодернизм, возникший в ХХ в., философски корректно доказал, что объективных оснований у всех этих ценностных систем нет, если не считать истории их принятия на определенной территории. Однако постмодернизм не предложил никакой содержательной альтернативы утверждению полной относительности всех ценностных критериев, следствием чего выступает нарушение регуляции социальной жизни согласно известной формуле: если Бога нет, то все дозволено. Единственный выход из этого тупика обнаруживается через создание личностью внутренней структуры и принятие ответственности за основания своего поведения, самостоятельную выработку субъективных критериев в отсутствие каких-либо объективных внешних оснований для этого [Тульчинский 2002]. Это экзистенциальный путь, который нелегок, но безальтернативен.

С проблемой неопределенности в полной мере столкнулись те поколения россиян, чье формирование пришлось на советские времена, ведь главной их характеристикой была полная определенность, «уверенность в завтрашнем дне». Когда Советский Союз распался, стали возникать разнообразные социально-психологические явления, связанные с нарушением определенности и отсутствием привычки к непредсказуемости жизни. Например, в 1990-е годы нарушился естественный механизм передачи опыта от поколения к поколению, от старших к младшим, потому что опыт старшего поколения внезапно оказался неработающим в резко изменившихся условиях, а дети-подростки гораздо быстрее усваивали новые «правила игры» в неопределенности, в которой ничего не было гарантировано, быстрее и успешнее адаптировались к изменившейся и усложнившейся реальности и стали учить старших, как жить, помогать им адаптироваться и понимать, что происходит. Еще одно проявление того же стремления к определенности заключалось в том, что 17 млн. членов КПСС, насчитывавшихся в последние годы Советского Союза, внезапно куда-то подевались, однако обнаружилось еще большее число православных. Социологи видят в этом переключение на другую систему идеологических ориентиров: они могут быть заменены, главное, чтобы люди чувствовали себя спокойно, уверенно. Потребность людей в определенности картины мира сильнее, чем потребность в истинности этой картины или хотя бы в ее правдоподобии. Известно, что во времена социальных катаклизмов, смут и неопределенности резко вырастают обороты индустрии гадалок, астрологов, эзотериков и прочих торговцев определенностью, однозначностью и знанием будущего.

Таким образом, неопределенность является главной, неотъемлемой характеристикой жизни в нашем мире. В нем очень много неопределенности, и она абсолютна, а отрезки определенности – относительны. Это, конечно, напрягает, настораживает, беспокоит и вызывает к жизни стремление защититься от неопределенности. Гераклиту приписывают фразу: «Берегись, чтобы не стало сомненное несомненным». Из этого стремления вытекает много важных психологических следствий, влияющих на деятельность выбора.

Проблема взаимодействия с неопределенностью

Прежде всего необходимо понять природу неопределенности: она объективна или субъективна, характеризует саму жизнь или наше сознание? В. А. Кувакин и В. П. Ковалева [2006], анализируя природу неизвестности, называют ее третьей действительностью, наряду с бытием и ничто. Думается, что таким третьим онтологическим состоянием скорее может выступать именно неопределенность, потому что неизвестность – это не онтологическая, а гносеологическая характеристика, нечто может быть вполне определенным в своих законах и следствиях, но по тем или иным причинам неизвестным субъекту. Более того, одно и то же явление может быть известно одному субъекту и неизвестно другому, тогда как характеристика явления как определенного или неопределенного не допускает вариаций, зависящих от ракурса рассмотрения. Поэтому важно не смешивать неизвестность и неопределенность. Говоря про неопределенность, мы тем самым имеем ввиду нечто объективно неопределенное, связанное с мироустройством, а не с ограниченностью нашего познания. Говоря об объективном, мы имеем ввиду только то, что речь идет об устройстве мира вне зависимости от того, насколько мы хорошо в этом устройстве разбираемся.

Развитие в онтогенезе закономерно начинается с того, что необходимо усвоить достаточно ясную картину мира. Мы должны научиться реальности, понять, в каком мире мы живем, и для этого ребенку нужна как можно более четкая определенность: что на самом деле есть. Это четко видно в структуре сказок, а именно на них и вырастают дети. В сказках все однозначно. В сказках добро и зло четко разведены. Одни свои – другие чужие, добро побеждает, зло отступает – в фольклоре и в детских книгах эта картина максимально однозначна. Литература для более старших читателей начинает включать в себя полутона и неоднозначность. Во взрослой литературе все максимально неоднозначно, зыбко, все основано на игре смыслов, на переливах, на неясности. Правда, существует еще (и в последнее время выдвигается на передний план) особая детская литература для взрослых, у которых сохраняется детская, простая, однозначная картина мира и потребность в схематизмах: справа наши, слева не наши, все остальное – от лукавого; справа хорошее, слева плохое. Массовая культура полностью поддерживает эту упрощенную, однозначную картину мира, и огромное количество художественной продукции представляет собой варианты такой «сказочной» литературы: боевики для больших мальчиков, любовные романы для больших девочек. По структуре они воспроизводят детскую литературу: никакой неопределенности и неоднозначности, никакой непредсказуемости, сделать все максимально узнаваемым, для того чтобы люди продолжали верить в свою простую и надежную картину мира.

Здесь речь идет о проблеме, которую М. Чиксентмихайи назвал «вызов сложности» современного мира [Csikszentmihalyi 2006]. Он связан с тем, что мир становится все сложнее и сложнее с каждым годом, что ставит перед индивидом проблему, как с такой сложностью справляться, что с этим делать. Вызов сложности можно принять, а можно отвергнуть, уйти от него. Принимая вызов сложности, человек сам старается усложниться, продолжая развиваться всю свою жизнь. В современном мире есть много возможностей развиваться до глубокой старости и смерти, не останавливаясь в этом процессе, но также много возможностей НЕ развиваться, остановиться максимум после достижения совершеннолетия и забыть про дальнейшее усложнение и развитие под лозунгом «не грузиться, не париться», навсегда замереть в состоянии блаженного покоя. Это два противоположных способа реагирования на вызов сложности современного мира, который содержит достаточно возможностей и для одной, и для другой стратегии. Поэтому личностное развитие после достижения совершеннолетия – процесс необязательный, факультативный [Леонтьев 2013].

Усложнение современного мира действительно вызывает большое напряжение, неприятные, беспокоящие чувства. Философ и культуролог Михаил Эпштейн, анализируя данную проблему в статье «Информационный взрыв и травма постмодерна», писал, что мир не просто усложняется; усложнение мира настолько ускоряется, что отдельно взятый человек уже не в состоянии за ним угнаться, усвоить общечеловеческий опыт, который растет все быстрее. Разрыв между совокупным опытом всего человечества и индивидуальным опытом каждого отдельного человека, писал Эпштейн, увеличивается по экспоненте. Это часто вызывает у современных людей переживания, напоминающие симптоматику посттравматического стрессового расстройства; Эпштейн называет подобное расстройство «травма постмодерна» [Эпштейн 2005: 45–51]. Не случайно в образовании на передний план выступают идеи вариативного образования [Асмолов 2012] и вероятностного образования [Лобок 2001]. Мы не можем учить детей тому, как мир точно, однозначно устроен, за пределами естественных наук. Важнее готовить их к тому, чтобы жить в мире, где возможно разное. Человек, который готов к неопределенности, неизвестности, будет действовать иначе, чем человек, сориентированный на известность, определенность, ожидаемость.

Психологическая проблема отношения к неопределенности во многом коренится в том, что само понятие неопределенности трудно вписывается в картину мира большинства людей. Д. Канеман в своих исследованиях, удостоенных Нобелевской премии по экономике [Канеман и др. 2005], и Н. Талеб [2012] в своей книге «Черный лебедь», получившей всемирное признание, раскрыли многие механизмы упрощения нами картины реальности, в частности, сведения неопределенности к определенности, сомненного к несомненному, по Гераклиту. «Наш разум – превосходная объяснительная машина, которая способна найти смысл почти в чем угодно, истолковать любой феномен, но совершенно не в состоянии принять мысль о непредсказуемости» [Там же: 41]. В другой своей книге он обосновывает значимость в современном мире психологической характеристики, которую он, за неимением более подходящего термина, называет «антихрупкость». Суть антихрупкости, ее уникальность «состоит в том, что она позволяет нам работать с неизвестностью, делать что-то в условиях, когда мы не понимаем, что именно делаем – и добиваться успеха» [Талеб 2014: 20].

Виды неопределенности и психологические реакции на нее

В психологических исследованиях последних 2–3 десятилетий проблема неопределенности обсуждается достаточно регулярно и в разных контекстах, облекаясь в несколько схожие, но не совпадающие между собой термины, связанные с неоднозначностью, сложностью, неопределенностью, непредсказуемостью и так далее, в частности, «uncertainty», «ambiguity» и «indeterminacy». Эти понятия выражают разные аспекты неопределенности; были попытки соотносить их друг с другом (см., например: [Корнилова и др. 2010]). Все более важной переменной в исследованиях личности становится толерантность к неопределенности, для диагностики которой предложена не одна методика (см. обзоры: [Гусев 2011; Корнилова и др. 2010; Осин 2010]).

Понятие «ambiguity» характеризует амбивалентность, двусмысленность, нарушение стереотипов. Возвращаясь к развитию литературных предпочтений от абсолютно определенных сказок к содержащей немало неопределенности взрослой литературе, можно продолжить этот вектор к абсурдистской литературе, с ее минимумом определенности и максимумом неопределенности. В недавнем исследовании, на основании модели сохранения смысла Т. Прул и К. Вос, которая предсказывает, что при угрозе смыслу включаются компенсаторные механизмы утверждения смысла в других сферах, было показано, что при столкновении с абсурдистскими произведениями, нарушающими обычную смысловую логику, возникает повышенная потребность – что проявляется на последующих этапах эксперимента – утверждать смысл какими-то другими способами. Этого не происходит при воздействии реалистических или абстракционистских произведений [Proulx et al. 2010]. Таким образом, амбивалентность ощущается как фрустрация стремления к смыслу.

Следующее понятие – «uncertainty» – неопределенность в строгом смысле слова. За понятиями «intolerance to uncertainty» и «intolerance to ambiguity», то есть интолерантность к неопределенности и интолерантность к двусмысленности, стоит много схожих проявлений, однако между ними есть и важные различия. В контексте познавательной активности вторая рассматривается как «толерантность к неясности, двусмысленности, многозначности стимулов, сложности их интерпретации», а первая – как «толерантность к неуверенности при недостаточной информированности» [Корнилова и др. 2010: 39]. Иное основание для их различения выделяют канадские психологи, сопоставлявшие их в основном в клиническом аспекте [Grenier et al. 2005]. Было показано, что о двусмысленности говорят, имея ввиду восприятие того, что существует сейчас, в настоящем, а неопределенность характеризует будущее.

В анализе проблемы неопределенности на передний план выступают разные аспекты отношения к будущему. Будущее – это то, чего пока еще нет и не было, и мы не можем знать точно, будет ли, однако постоянно чего-то ожидаем, обычно с высокой степенью субъективной определенности. Тем не менее всегда есть шанс, что наши ожидания нарушатся, они не обязаны оправдаться. Одним из главных компонентов многих невротических проблем являются излишне жесткие ожидания, чрезмерная степень субъективной определенности, которая превышает объективную предсказуемость. Будущее вообще непредсказуемо, способность знать будущее – атрибут Бога, но никак не смертного человека. Конечно, с той или иной степенью уверенности можно что-то прогнозировать, ожидать, планировать, однако предсказуемость будущего, в том числе наших собственных действий, всегда, мягко говоря, неполная. Это вызывает у нас, смертных, большие проблемы, потому что мы не хотим примириться с непредсказуемостью будущего, закономерно порождает специфическую форму психологической защиты: уверенное «знание» того, что будет.

Признание, что будущее не определено, порождает тревогу, чувство неприятное, которое иметь не хочется, и лучше бы, чтобы его не было. Однако тревога – очень важное приобретение человека, это инструмент взаимодействия с будущим. Тревога показывает нам, что перед нами что-то, чего мы не можем предвидеть. Если мы не станем обращать внимание на сигналы тревоги, будем бороться с обычной, нормальной тревогой, пытаться вытеснять ее из жизни, то она все равно вернется, только еще в более разросшемся виде, и превратится в клиническую, патологическую тревогу [Мэй 2001; Леонтьев 2003].

В русле экзистенциальной философии и психологии тревога, вытекающая из непредсказуемости будущего, давно описана как неотъемлемый атрибут человеческого существования. Все люди смертны, мы не знаем, что будет дальше, знаем только, что непременно умрем, но не знаем, когда, где и при каких обстоятельствах. В результате непредсказуемости будущего возникает естественное человеческое переживание тревоги, которое из жизни не устранить. С тревогой не надо бороться, с ней надо примириться, вести диалог, включать ее в жизнь, потому что тревога помогает нам различать определенность и неопределенность, реальность и иллюзии.

Само определение экзистенциального мировоззрения наиболее точно было бы сформулировать, опираясь на идею неустранимой неопределенности. Суть экзистенциального мировоззрения состоит в отношении к жизни как к тотальной неопределенности, единственным источником внесения в которую определенности выступает сам субъект, при условии, что он не считает свою картину мира априори истинной и вступает в диалог с миром и другими людьми для верификации этой картины.

Различение неопределенного и определенного очень важно для языка. М. Н. Эпштейн [2004] в работе, посвященной анализу картины мира на основе частотных словарей, обратил внимание на то, что самым частотным словом в английском языке является – c большим отрывом – определенный артикль the, и во всех языках, в которых есть артикли, определенный артикль – самое частотное слово. Главным измерением картины мира в этих языках выступает, таким образом, различение определенного и неопределенного. Можно предположить, что это различение служит главным измерением человеческого существования. В русском языке, однако, артиклей нет. И не случайно тем, кто мыслит и говорит на русском языке, присуща проблема размытости границ между тем, что ясно, достоверно и определенно, и тем, что неясно, недостоверно и неопределенно. Многие изгибы и виражи нашей истории связаны с неразличением реальности и сказки, идеала, иллюзии, которые ощущались как более достоверные, чем реальность.

Третье упомянутое понятие – «indeterminacy», дословно – «непредопределенность» – связано с дихотомией фактичности и возможности, с проблемой детерминизма. Все в жизни предопределено – или предопределенность неполная. На заре человечества в основном исходили из того, что все в руках богов, все предначертано и все, что будет, уже заранее известно. Но уже даже в Древней Греции появились «герои». В основном, это отпрыски богов по боковой линии (то есть в них течет кровь олимпийских богов), они обладают свободой, и боги не предсказывают им путей; наоборот, герои могут проявить свой норов по отношению даже к богам.