Где находится край света

Кондитерская быстро надоела, и Маруся, как ее все чаще стали называть, устроилась учетчицей в контору неподалеку. За соседним столом сидел счетовод Жорж – молодой человек с напомаженными усиками и жиденькими черными волосами, разделенными прямым пробором – ну чисто приказчик! «Так, Ферри у нас уже был, теперь вот и Жорж», – мысленно сыронизировала Машка. И как в воду глядела! «Стрела Амура поразила меня в самое сердце, как только Вы вошли!» Подобные записки она теперь находила каждый день – на столе, в кармане пальто, раскрыв конторскую книгу. Часто это были открытки с ангелочками, трогательными румяными девочками, сердечками и голубками. «Змеевидной!», «Ангел мой, люблю безумно!» – отчаянно вопили подписи на них, сделанные счетоводческой рукой. Ухаживания раздражали и смешили, но в ресторан сходить Жорж ее уговорил. Заведение было весьма помпезным, плюшево-золотым. На сцене перезрелая ярко накрашенная брюнетка с трагическим взглядом надрывно пела:

В ранний час так пусто в кабачке,Ржавый крюк в дощатом потолке,Вижу трю-у-уп-п на шелковом шнурке.Разве в том была моя вина,Что цвела пьянящая весна,Что с другим стояла у окна?..

– Мне нужно выйти ненадолго, – шепнула Машка, неторопливо прошествовала к дамской комнате, а уж оттуда припустила во весь дух.

Счетовод возроптал и на следующий день лишь сухо ей поклонился. А вскоре Маруся и вовсе уволилась из конторы – удалось устроиться в редакцию газеты на сортировку писем.

Леля к тому времени вышла замуж. Человек азартный и увлекающийся, страстный игрок и коллекционер живописи, блестящий и щедрый кавалер, Виталий Иванович Петров очаровал ее в два счета и увез на золотые прииски в Бодайбо, где делал стремительную карьеру. Машка осталась одна.

У них с Анечкой появилось новое увлечение – тир, причем Кузя оказалась отменным стрелком. Когда барышни отправлялись пострелять, за ними неслась ватага мальчишек, радостно вопя: «Сорок первый пошел!» Тогда на экраны только-только вышел фильм по повести Бориса Лавренева, и сравнение с героиней, ее тезкой к тому же, девушке льстило. В тире она важно натягивала лайковые перчатки, неторопливо подходила к стойке, брала винтовку, целилась… Снисходительные улыбки присутствующих мужчин сменялись непременной бурей оваций.

Журналист Лазарев, с которым они познакомились в редакции, изъяснялся не столь метафорично, как Ферри и Жорж, но атаковать начал стремительно. Он был образован, остроумен, с ним было о чем поговорить, но ничего похожего на романтическое влечение Машка не испытывала. Он же уже через неделю сделал предложение. Она отказала. И во второй раз. И в третий. Лазарев перешел к шантажу: «Если вы не выйдете за меня замуж, я брошусь под трамвай!» И тут в Марусе проснулась строптивая маман:

– Убирайтесь прочь! Замуж?! Да я вас видеть не могу! – она визжала и топала ногами, не узнавая себя. Лазарев ретировался моментально. Но у двери, надевая свою неизменную кепочку, елейно улыбнулся:

– До свидания, ангел мой, я приду завтра!

– Ненавижу! – она запустила в него туфлей, та глухо шлепнулась об уже захлопнувшуюся дверь.

Наутро по выходе из дому взгляду ее предстала чудная сцена. По двору на велосипеде раскатывал Лазарев. Из кармана его пиджака торчал крошечный изящный букет ландышей, а на плече… на плече восседал внушительных размеров кот. Причем был он спокоен как сфинкс.

– Доброе утро, Марусенька!

Она промолчала, изо всех сил сдерживая улыбку и пытаясь сохранить строго-неприступное выражение лица.

– Абзац, поздоровайся с девушкой! – и хозяин протянул коту букетик. Тот осторожно взял зубами цветы, мягко спрыгнул на землю, подошел к Марусе, положил ландыши к ее ногам и коротко мявкнул. Она не выдержала и расхохоталась.

– Спасибо, Абзац! И кто тебе дал такое странное имя?

– Хозяин-журналист. Чего от него еще ждать? – Лазарев развел руками.

– Вы уверены, что занимаетесь своим делом? Вам бы в дрессировщики!

– Талантливый человек и совмещать может, – скромно ответил укротитель.

Несложно представить, какими упорством, терпением и целеустремленностью должен обладать человек, способный так выдрессировать кота – одно из самых свободолюбивых животных. И неприступная избранница в конце концов сдалась.

Можно ли назвать счастливым брак, в котором один довольствуется радостью обладания любимой женщиной, другая относится к нему то ли как неизбежному злу, то ли как к союзу единомышленников? Так или иначе, альянс этот просуществовал несколько лет и имел несомненные плюсы. Прежде всего, Лаза-рев настоял на том, чтобы жена начала писать хотя бы небольшие заметки, помогал, редактировал. Он ввел ее в круг интереснейших людей – молодых, ярких, творческих. И со всем этим можно было бы прекрасно жить, но ночи… Их она ждала с ужасом, заранее просчитывая возможности избежать постылой близости. И все думала, думала, когда же оно стерпится-слюбится…

Через два года супруга перевели в самарскую газету, и молодые уехали из Сибири.

Это было чудесное время – интересное, яркое, насыщенное событиями. Пара быстро обросла новыми знакомыми и приятелями, в основном коллегами-журналистами и их семьями, с которыми часто проводила выходные. После нехитрого угощения играли в буриме, фанты, читали стихи, устраивали поэтические дуэли и импровизированные мини-спектакли. Полноправным участником всех журфиксов был и привезенный из Иркутска Абзац. Если приемный день был в другом доме, он прибывал в гости традиционно – на хозяйском плече. Полосатого аристократа в самарском обществе уже знали, любили, уважали и даже предоставляли место за общим столом: ему ставили отдельный стул, на стул – маленькую скамеечку, выделяли персональную тарелку и отрезали кусочек пирога, который почетный гость очень аккуратно и деликатно съедал. Потом начиналась развлекательная программа, и гвоздем ее, конечно же, был удивительный кот, демонстрировавший чудеса ловкости и сообразительности. Хозяин командовал: «Абзац, умри!» – кот театрально падал на спину, вытягивал задние лапы, передние складывал на груди, закрывал глаза и замирал. Так проходило несколько минут. Публика, затаив дыхание, наблюдала. Затем «покойный» открывал один глаз и вопросительно скашивал его на Лазарева. Тот едва заметно кивал, и усопший благополучно воскресал. Позабывшие об интеллектуальных развлечениях гости восторженно приветствовали звезду.

Но именно благодаря Абзацу Марии пришлось уйти из газеты.

Дело в том, что была у кота слабость: очень он любил выследить направляющегося в туалет человека, забраться на крышу и, когда глупое двуногое будет выходить, спрыгнуть ему на голову. Сами понимаете, какое чувство юмора нужно иметь и насколько любить животных, чтобы простить такое! Так вот, редактор газеты не обладал ни тем ни другим.

Михаил Илларионович Сиделин со своим великим тезкой был схож только именем, но гордился этим безмерно. А после того, как остроумные сотрудники преподнесли шефу ко дню рождения копию картины Кившенко, планерки и не назывались иначе как «Совет в Филях». К тому же Сиделин обрел прозвище – Фельдмаршал. Он делал вид, что сердится, хмурился, но душу это согревало. Дело в том, что основной чертой руководителя газеты было неуемное тщеславие. Гордыню свою он распределял умело. Так, бывая наездами на малой родине, никогда не забывал упомянуть, каких высот достиг, посетовать на то, как сложно управлять коллективом, большинство членов которого из ЭТИХ… Односельчане согласно кивали и гордились вышедшим в люди земляком. На ковре у начальства и среди коллег непременно кичился своим рабоче-крестьянским происхождением и с грехом пополам законченным рабфаком, опять же, горестно покачивал головой, рассуждая об ЭТИХ. ЭТИМИ были грамотные журналисты, преимущественно потомственная интеллигенция, к которой он испытывал подлинно пролетарскую ненависть. Пытался, конечно, стать своим парнем, но получалось плохо. Нет, Михаила Илларионовича не гнали, вслух не высмеивали, но он постоянно комплексовал, ощущая себя инородным телом в среде блестящих интеллектуалов и остроумцев. Трудно было простить и то, что ЭТИМ принадлежало авторство лучших из статей, подписанных его именем.

Маруся однажды попыталась деликатно поправить его, объяснив, как лучше построить фразу, на что Фельдмаршал, злобно зыркнув, ядовито процедил:

– Нас, Мария Васильевна, в гимназии при царе-батюшке не брали, с суконной-то рожей да в ваш калашный ряд!

Она поняла, что погорячилась.

С чувством юмора дела тоже обстояли не лучшим образом. Иногда Сиделин даже сам мог пошутить, хоть и не очень удачно, и сам же своей шутке расхохотаться. Изредка понимал чужие, но только когда они не касались его самого.

А еще редактор терпеть не мог животных…

И вот этот человек стал очередной жертвой четвероногого беспредельщика!

Нечего и сомневаться, Фельдмаршал посчитал зловредную кошачью выходку тщательно спланированной диверсией.

Отношения с начальством были безнадежно испорчены, с работы пришлось уйти, а кота отучить от скверной привычки. Все же он был замечательным!

Социализм наступал по всем фронтам, жизнь менялась с неуловимой быстротой, Лазарев, как и многие его собратья по перу, не вылезал из командировок, дабы успеть запечатлеть капризы советской истории. А оставаться одной в частном доме, да еще по ночам, было страшно: бандитизм в 20-е годы прошлого века процветал. И когда в ночи раздавался жуткий стук в окно, Маруся едва не теряла сознание от ужаса. Превозмогая себя, она подходила и видела… улыбающуюся морду Абзаца, принесшего трофейную мышь. Да-да, он улыбался! И был безмерно горд тем, что может порадовать хозяйку как добытчик, с честью исполняя обязанности единственного мужчины в доме.

И все бы было хорошо, только вот никак не наступало обещанное опытными старшими подругами «стерпится-слюбится». Не стерпелось, не слюбилось. Настал тот день, когда молодая жена, покидав в фанерный чемоданчик свой немудреный гардероб и оставив записку тривиального содержания – «Прости, больше не могу, не ищи меня. Мария», ушла.

Он, конечно же, искал. И даже нашел. И снова были угрозы броситься под трамвай, повеситься, перерезать себе вены, утопиться в Волге.

– А лучше все сразу! – зло пожелала она.

Лазарев не выполнил ни одного из своих обещаний, очень скоро сошелся с какой-то женщиной, боготворившей его за ум и чувство юмора, оставаясь, однако, к ней абсолютно равнодушным. А позже, в самом конце 30-х, бесследно пропал. Поговаривали, что сгинул в сталинских лагерях.

Мария же никогда и никому, даже самой себе, не призналась, что не его она так люто ненавидела – не за что было, а себя – за ту минуту слабости, когда, уступив напору, согласилась стать его женой, за то, что так и не смогла ответить на его чувства. Как часто, бывая жестоки и извергая потоки злобы на других, мы маскируем тем самым недовольство собой!

Глава третья. Журналисты

Редактором новой газеты, куда она вскоре устроилась, был Павел Сергеевич Дыров, жестоко страдавший от неблагозвучности своей фамилии. Исправить это, конечно, было несложно, благо уже существовал знаменитый декрет 1918 года «О праве граждан изменять свои фамилии и прозвища». Он и сам не раз веселился, подписывая в печать номера с объявлениями:

– Гр-н Заплюйсвечка, родившийся в Тамбовской губернии, меняет фамилию на Онегин.

– Гр-н Пипкин, уроженец Иркутской губернии, меняет фамилию на Мятежный.

– Гр-н Дураков меняет фамилию на Ударников (о, это уже эпоха накладывает отпечаток!).

Почитав подобные объявления, Дыров понимал, что находится далеко не в худшем положении, но хотелось чего-то поблагороднее. И он решил проблему гениально просто – изменив всего одну букву, стал подписывать свои статьи как Даров. Братья-журналисты тут же радостно выдали шедевр:

Имеет Даров божий дЫр —Писать статьи двумя ногами.

Павел Сергеевич и правда автором был неважным, но редактором грамотным, администратором толковым, а человеком хорошим. Поэтому кара автора памфлета не постигла.

Главной темой газетных статей в то время была индустриализация, и Марии, как и многим другим, была поручена производственная рубрика. Она вызывала скуку, но интервью, знакомства со множеством интересных людей компенсировали это. Правда, было сложно избежать штампов. Планерки зачастую начиналась словами редактора:

– Так, Кузьмина, что у вас? Учтите, «когда прозвучал заводской гудок» сегодня уже было, «волнуясь и краснея, она взошла на трибуну» – тоже было! Свое, свое! Больше творчества, особенно в начале!

– Так дайте тему другую, более творческую! – однажды дерзко огрызнулась она.

– Ну что ж, будет вам творческая, – усмехнулся Дыров. – Зайдите ко мне после планерки.

О таком Машка даже мечтать не могла! Ей, молодому репортеру, поручили взять интервью у вдовы Чапаева, того самого, героя Гражданской войны, покрытого неувядаемой славой! Еще ни на одну встречу она не собиралась так тщательно.

Дверь открыла женщина с тяжелым неприветливым взглядом, с лицом простым, некрасивым, и вопросительно уставилась на Марию. Да, не такой, совсем не такой представляла она жену легендарного начдива!

– Здравствуйте! – заученно затараторила репортер. – Я Мария Васильевна Кузьмина, корреспондент местной газеты, мне поручено побеседовать о вашем супруге, герое Гражданской войны Василии Ивановиче Чапаеве…

Пелагея продолжала смотреть исподлобья, не мигая. И, видимо, посчитав, что достаточно выразительно объяснила все взглядом незваной гостье, захлопнула дверь перед ее носом.

– Ну-с? Как поживает наше интервью? – Дыров весело потирал руки.

Маруся затравленно глянула на начальника и… разрыдалась.

– Она… она даже говорить со мной не ста-а-ала-а-а! Халда!

– Что делать, деточка, вам хотелось творческого задания – и вы его получили! Но материал должен быть через два дня – десятая годовщина Советской власти, знаете ли! Ищите!

Ни сам редактор, ни тем более его подчиненная в ту пору не могли знать, как несчастлив в личной жизни был бесстрашный командир, как и о том, что первая благоверная, красавица-мещанка, тоже Пелагея, оставила его с тремя детьми, а вторая не просто изменяла – еще и сдала белым, и гибель Чапая-героя – заслуга той самой мрачной Пелагеи второй. Какие уж тут откровения с прессой?! Но обо всем этом престарелая дочь Чапаева Клавдия расскажет лишь в самом конце двадцатого века. Тогда же… тогда жена Цезаря должна была оставаться вне подозрений, а имя героя напрочь отсечено от досужих сплетен. Журналисты решили, что вдова просто устала от домогательств их многочисленных коллег.

Машка всхлипнула, припудрила носик и отправилась в библиотеку – поднимать подшивки газет, искать воспоминания боевых товарищей и родных. Интервью не интервью, но статья получилась теплой и живой, такой, будто автор лично пообщался со всеми. Похвалили, даже премировали.

Следующее задание было не менее увлекательным: ожидали прибывающий проездом японский театр «Кабуки», и Марусю отправили его встречать. Получасовая стоянка поезда давала шанс даже проинтервьюировать.

Перрон был полон. Здесь находился весь цвет города, играл оркестр и продавали сладости. Наконец появился поезд. Ах, это была сцена, достойная шедевра братьев Люмьер: так оживился вокзал, таким неподдельным восторгом наполнились глаза встречающих! Удивительно, но Машке удалось пробиться к прославленным артистам и даже пообщаться. Но, бог мой, что это было за общение! Доброжелательные японцы радостно улыбались русской красавице-репортеру и пытались говорить с ней на всех европейских языках. Маруся же вдруг с ужасом поняла, что по-немецки помнит только «Гутен морген, гутен таг, дам по морде – будет так». Знание гостями французского обрадовало, она даже пролепетала дежурное «Бон жур, месье! Камо сава?» и… в голове почему-то упорно всплывали только «пур ле пти», «пур ле гран» и «ма повр тет». Все, что было известно помимо этого, бесследно улетучилось от волнения. Она сгорала от стыда и проклинала свою гимназическую лень. Это был позор, больше которого испытывать ни до, ни после не приходилось. Жутко покраснев, корреспондент использовала последнюю конструкцию, картинно прижав пальцы к вискам. Японцы заволновались, сочувственно закачали головами, кто-то побежал за водой, но она сочла за благо поскорее исчезнуть. В ушах холодным металлом звенел голос мадемуазель Натали и ее слова, сказанные на осенней пересдаче французского: «Вы очень способная барышня, Кузьмина, и подготовились в этот раз превосходно. Но я поставлю вам «удовлетворительно» – за ваше отношение к предмету!»

В статье пришлось довольствоваться наблюдениями и эмоциями.

Ее пригласили в «Волжскую коммуну». Вот это уровень, вот это рост, вот это перспектива! Областная газета, с которой сотрудничали Фрунзе, Фурманов, Серафимович, Бедный! Маруся перешла туда с удовольствием. Она и сама чувствовала, что становится настоящим журналистом, популярным и востребованным, виртуозно владевшим массой полезных навыков: искать темы, ловить неуловимых, настигать недосягаемых, входить не только через парадную дверь, но и через черный ход, а иногда и в окно, воспользовавшись пожарной лестницей. Да-да, был в Машкиной практике и такой случай, после которого очень занятой директор завода, люто ненавидевший прессу, сдался под натиском отчаянной амазонки и пробеседовал с ней целых два часа. Пришло понимание того, что зачастую самые интересные материалы получаются не по заданию редактора, а экспромтом, лучшие интервью – не те, что назначены, а проведенные в результате удачного стечения обстоятельств и благодаря находчивости.

Однажды позвонила приятельница – Алла Николаевна, дама светская и приятная во всех отношениях:

– Марусенька, завтра у нас званый ужин, и вы приглашены. Приходите – не пожалеете! Будет интересно – и как женщине, и как журналисту. Ожидается много интересных людей, а среди них… – она выдержала многозначительную паузу и торжественно закончила: – Сам Дыбенко!

– Ого! Алла Николаевна, спасибо, дорогая! Это же такой материал – находка! Буду, непременно буду!

До дома, куда Маруся была звана, оставалось совсем немного, когда сзади послышались звуки приближающихся шагов. Оглянулась – ее догонял какой-то военный. Краем глаза успела заметить, что с бородкой, высокий, в плечах косая сажень. Прибавила шагу, он тоже. Резко свернула в нужный переулок, военный за ней… Тут уж стало не до шуток, и она побежала, петляя дворами. Кажется, удалось оторваться. Выждала минут 20 и продолжила свой путь, все время беспокойно озираясь. Наконец влетела, запыхавшись, в дом и прямо с порога выложила уже озабоченным ее опозданием друзьям:

– Уффф! Черт в портупее! Седина в бороду – бес в ребро! До самой Коммунальной гнался!

– Ну-ну, Марусенька, все хорошо! – ласково проговорила хозяйка. – Выпейте водички, успокойтесь и проходите, все уже собрались! Я вас кое-кому представлю, – добавила она заговорщицким шепотом. Затем ввела гостью в комнату и слегка жеманно произнесла:

– Вот, Маруся, познакомьтесь – Павел Ефимович! А это наша Машенька – очень перспективный журналист, корреспондент «Волжской коммуны».

– Дыбенко! – отрекомендовался мужчина. Маруся подняла глаза и обмерла: перед ней стоял, насмешливо прищурившись, тот самый военный-преследователь, он же – легендарный балтийский матрос, нарком по морским делам и прочая, и прочая… Сам Дыбенко меж тем продолжил:

– Да-да-да, седина в бороду – бес в ребро, до самой Коммунальной гнался! Ах, черт в портупее! Таких к стенке ставить надо, чтобы хорошеньких девушек по переулкам не пугали! – и командующий Приволжским военным округом расхохотался.

– Простите, пожалуйста, было темно, я не разглядела, – пролепетала вконец сконфузившаяся надежда советской журналистики.

– А что нам с вами просто по пути, в голову не пришло, милая барышня?

– Извините…

Много лет спустя Мария с удовольствием рассказывала об этом как о забавном случае, но в тот вечер ей было уже не до смеха. И даже не до интервью.

Как-то раз Антонина, давно уже вдова, решила проведать дочерей. Встреча с Марией ее приятно удивила.

– А ты хорошенькая! – констатировала маман со смешанным чувством удовлетворения и досады. – И самая успешная из всех!

Ну надо же, удостоилась! Машка похвалу восприняла иронично. Да и не относилась мать уже давно к числу тех людей, чье мнение что-то значило. Ощущение было такое, будто приехала погостить дальняя родственница. Та побыла две недели и отправилась к младшей, своей тезке.

Хорошенькая… Да она была просто красавицей! И внимания со стороны мужчин было столько, что иногда раздражало. Везде – на работе, в театре, парке, на улице. Избавиться от назойливых ухажеров острой на язычок барышне труда не составляло.

Николай Абалкин, восходящая звезда журналистики, обхаживал ее долго и упорно, но взаимности так и не дождался. После очередной весьма резкой отставки он не выдержал и решил страшно отомстить. Заключалась месть в том, что отверженный прилюдно заметил:

– Какие некрасивые руки!

– Да, Коля, – улыбнулась Маруся, мгновенно среагировав. – Это последствия полиартрита – детство нелегкое было. Но на некрасивые руки, знаете ли, можно перчатки надеть, а вот что делать с таким носом, как у вас?!

Абалкин обиделся смертельно и долгое время с ней не разговаривал. Со временем он стал известнейшим театральным критиком, литературоведом и телеведущим. Маруся, точнее, уже Мария Васильевна, с интересом смотрела его «Театральные встречи», не без удовольствия, правда, отмечая некоторую слащавость вкупе с иными недочетами и вспоминая былое.

Они столкнулись на лестнице. Она поднималась в редакцию, сдавать материал, а он бежал вниз и чуть не сбил девушку с ног.

– Да что же это такое!

– Простите, простите, пожалуйста, я торопился, ничего не видел!

– Да ничего, смотрите под ноги в следующий раз.

Он стоял и не двигался, внимательно и довольно бесцеремонно ее разглядывая. Она подняла глаза. Как же был хорош этот высокий, стройный военный! Черные, как вороново крыло, волосы откинуты назад, высокий лоб, четко очерченные густые брови, большие выразительные глаза, классической формы нос, упрямый рот, волевой подбородок. «Нет… Слишком, слишком красив!» – подумала Маруся. Сама она – маменькина заслуга! – никогда не считала себя красавицей, хотя таковой и являлась.

– Карл Карлович Еник, военный корреспондент, – отрекомендовался тем временем молодой человек. – А вас как зовут?

– Мария. Мария Васильевна Кузьмина, репортер «Волжской коммуны».

– Значит, встретимся. И, надеюсь, не раз, – улыбнулся он. – Мария… Прекрасное имя! Как и его хозяйка. А можно, я вас подожду, а потом провожу?

– Вы, кажется, куда-то очень спешили? – она строго взглянула и быстро пошла наверх.

Когда Маруся через полтора часа вышла, новый знакомый шагнул ей навстречу и широко улыбнулся:

– Долго же вы! А я уже закончил все свои дела.

– С чем вас и поздравляю!

– А вам совершенно не к лицу эта надменность – заметно, что наносное. Знаете, – он продолжал живо, доброжелательно и невозмутимо, будто не замечая ее недоумения, – у меня замечательная идея: мои друзья сегодня устраивают вечер поэзии, начало часа через два. А пока мы могли бы погулять в парке.

Она и самой себе не могла бы объяснить, почему согласилась. Может, из любопытства? Или из желания присмотреться и позже поставить на место самонадеянного красавца? Но это определенно не была любовь с первого взгляда!

Вечер, впрочем, был замечательным. Читали Северянина, Гумилева, Ахматову, Волошина, исполняли романсы на их слова, танцевали. После шли по ночному городу, снова говорили, спорили.

– Вам понравилось?

– Да, очень мило, но…

– Но что?

– Все это… – она смутилась, не зная, как определить бушующие в мыслях противоречия. – Это мелкобуржуазно и пошло! А мы – советские журналисты!

– Марусенька, ну что за штампы! – Карл засмеялся. – И потом, разве там было что-то антисоветское? Любовь, дальние страны, романтика… Это вечно и никоим образом не зависит от общественного строя. Вы ведь любите Пушкина? А его таким манером тоже можно в пошлости обвинить!

– Нууу, – растерянно протянула она, – Пушкин – это совсем другое!

Маруся лукавила. Ей не просто нравились, ее завораживали стихи Северянина, и почти все их она знала наизусть, а над ахматовским «Сероглазым королем» рыдала еще гимназисткой, но во времена всеобщей индустриализации и электрификации признаваться в этом, да еще военному корреспонденту, казалось неприличным. Он между тем продолжал:

– Вот скажите, что пошлого в этих строках:

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровомПо аллее олуненной Вы проходите морево…?

И она подхватила:

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,А дорожка песочная от листвы разузорена —Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый…

Они прогуляли почти до утра, читая любимые стихи, смеясь, болтая. Он боготворил Маяковского, даже однажды встречался с ним. Да и сам был похож на своего кумира. Вот тут они не совпадали: Марусе не нравились рубленые строки Командора. Но с Карлом было необыкновенно интересно, как ни с кем и никогда.