1надцать

– Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!

В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.

– Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, – попытался поддержать меня Нигма.

– А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? – вмешался Палыч.

– Слышь, Палыч, отзынь от него, – Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.

– А я че? Слышь, дохлый, чем твой язык лучше этого? – Палыч показал дохляку язык и заржал. – Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?

– Она мне мешала спать.

– Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!

– Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, – сказал Виталич.

Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.

– Жарайды! – вмешался Жумагали, – Андрон-джан, наливай пожалуйста.

– Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, – я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. – Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…

– А я вот подумал… – Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. – Зло живет в человеке. Как болезнь какая.

– Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, – оскалился Палыч. – Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.

Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:

– А давайте! – схватил и подставил стакан.

– Охолонись, молодежь. Терпение – добродетель, – ответил я, заканчивая с сервировкой. – Что ты там говорил про зло, Виталя?

– Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо – у тебя нет бабы, нет машины… Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.

– Бабла нет – это общее зло, Виталя. Если бы все так просто… По-твоему, зло – это что-то отдельное от человека?

– Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.

Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.

– Ақымақ емес, – улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.

Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.

– Ну! За ворота! – выдохнул Палыч.

Опрокинули.

– А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, – улыбнулся я.

Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.

– Не злой я, Андрюх. Давай по второй.

Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.

– Ну, у всего есть причина, – сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:

– Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!

– Ой, мля! Затарахтела тарахтелка… – Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: – Отвали от меня нахрен!

На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.

– Ты че, олень? – зашипел он. – Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!

Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:

– Пошел ты! Ненавижу!

– Ну, давай, – Палыч раскинул руки. – Тебе ж не впервой! А, малыш?

– Да вы че? – Я вскочил. – Завязывай, Палыч! А ты сядь!

Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:

– Ты нихера не знаешь?

– Чего не знаю?

В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.

– Не надо, Палыч, – сказал Виталя.

– А че не надо?! Да задолбало! – Палыч повернулся ко мне. – Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, – Палыч замолчал. – Ну, короче… Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым – не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.

Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.

– Ну? – не выдержал я.

– А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», – и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь… Потом сопли жевал. Типа – была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары…

Было и смешно и мерзко. Я сказал:

– Ну, нет зверя страшнее человека.

– Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол – любого несогласного положит. Ладно, я спать. – Палыч поднялся. – Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.

Палыч стянул с себя плед и протянул мне:

– Замерзнет – придет.

* * *

Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять – кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.

Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.

Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.

Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.

Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.

Иллюзия тишины

Если бы в каком-нибудь реестре стандартов и эталонов, где-нибудь между процентным содержанием меди в афинской бронзе и количеством половозрелых особей в популяции малайского мелкоуха, существовал бы показатель сложности человеческой натуры, этот экземпляр был бы образцом наивысшей степени замороченности. Образец был человеком женского пола, высохшим до парадоксального отсутствия плоти на стройной костной основе. Человека звали Виолеттой.

Виолетта была частью однокомнатной квартиры с раскладушкой, комодом и полудохлым попугайчиком, жившем в металлической клетке на поросшем дремучей грязью подоконнике. Странность или особенность Виолетты заключалась в ее способности уходить в себя так далеко, как это только возможно для остающегося в теле и сознании. Она хваталась за произнесенную или вычитанную мысль и уносилась прочь от реальности, незаметно для самой себя перемещаясь в вырастающую в ее воображении логическую геометрию, похожую, как мне казалось, на один из многочисленных объемных фракталов Эшера. Докричаться до нее не было никакой возможности. Приходилось делать то, чего она терпеть не могла, то, что на нее действовало как удар током – я касался ее лица.

* * *

Помню, что вписала меня к ней хорошенькая безымянная блондинка с фенечкой на левом запястье. Была она из тусовки доморощенных хиппи – цветов жизни алма-атинского разлива – растаманов, бардов и сильнопьющих не принципиальных в смысле секса поэтессок.

Я спал на матрасе у стены с балконной дверью под широким незашторенным окном в глубокое зимнее небо, стараясь не обращать внимания на вялое чириканье Перикла Четвертого, готовящегося, судя по виду и интонациям, разделить судьбу трех своих одноименных предшественников. Раскладушка Виолетты стояла напротив. Она спала в широченной для ее комплекции ночной байковой рубахе, подложив под щеку ладошку, позволяя себе ненадолго стать такой, какой в сущности и была – слабой, маленькой, вздрагивающей при малейшем шуме, сбежавшей в детстве из дома по глупости, заблудившейся и оставшейся здесь – в этой найденной во сне квартире, на этой раскладушке, поскрипывающей пружинами как дирижабль, выплывающий из ангара.

Я жил у нее неделю – с воскресенья по воскресенье. За эти семь дней мы ни разу толком не поговорили. Днем я кружил по городу, завершая дела перед окончательным переездом в Москву, а вечерами читал купленную накануне мрачную путанную историю одного французского землемера. С каждой прочитанной главой жизнь казалась безнадежней и бессмысленней. А Виолетта гремела посудой, шелестела журналами, шумела водой, и все это, как мне казалось, делала нарочито громко.

* * *

В субботу вечером пришли гости – невысокий молодой человек лет двадцати и его собака. Входная дверь распахнулась, в прихожую скакнул болтающий обрубком хвоста эрдельтерьер, и Виолетта весело затянула: «Ильи-и-и-и-н!» Человек обнял Виолетту, зашуршал курткой, шепотом спросил, заметив меня: «Кто это?» Виолетта ответила: «Свои» и, обращаясь ко мне, громко сказала: «Андрей, знакомьтесь. Это Ильин». Ильин быстро разулся, шагнул в комнату, на ходу протягивая мне руку: «Вадим. Мы ненадолго», и псине, уже успевшей меня обнюхать: «Альма, фу!» Альма отошла, улеглась на пол, демонстративно повернувшись ко мне задом.

Виолетта пошла в кухню заваривать чай, а Ильин уселся рядом с собакой.

– Как там все наши? – спросила из кухни Виолетта. – Идите сюда. Мне одной скучно.

«В кои-то веки?» – подумал я, но в кухню пошел, не без опаски пропуская вперед Альму, решившую к нам присоединиться.

На кухне пахло газом. На плите шумел чайник. Встав на носочки, Виолетта доставала со средней полки кухонного шкафа две одинаковые белые керамические чашки. Третья уже стояла на столе. Мы с Ильиным заняли оба старинных стула с гнутыми деревянными спинками.

– Ты Светку видел? – Виолетта повернулась к Ильину и на секунду замерла в ожидании ответа на свой вопрос.

– Видел, – ответил Ильин с явной неохотой продолжать какой-то прерванный прежде разговор.

– Ну? – Виолетта поставила чашки на стол и потянулась за сахарницей.

Ильин не ответил.

– Слушай, а ты откуда? – спросил он меня. – Пойдешь завтра на концерт «Сталкера»?

– Я завтра уезжаю, – сказал я. – Самолет вечером, в полвосьмого.

Ко мне подошла Альма и положила голову на колено. Я поджал губы.

– Ну как знаешь… Да она не кусает, – Ильин потрепал Альму за загривок. – Это она так знакомится. Не обращай внимания. Далеко летишь?

– В Москву. Переезжаю. Насовсем.

– Клево. К родственникам?

– Нет. Поступил в Литературный институт на заочку. Хочу переводиться. На очное отделение.

– А что пишешь?

– Ну так… Всего понемногу, – ответил я.

– Стихи? – не унимался Ильин.

– Ну и их тоже, – улыбнулся я.

– Зачтёшь?

– Ну… – честно говоря, я не был готов вот так с ходу декламировать здесь, на этой кухне.

– Но сначала дунем, – перебил меня Ильин. – Дунем? Витка, ты как?

– Ты с ней разговаривал? – Виолетта сняла с плиты засвистевший чайник.

– Давай потом, – махнул рукой Ильин, – Человек уезжает завтра, а ты… Успеется…

– Ну-ну… – Виолетта налила кипяток в заварник, достала из холодильника литровую банку с молоком.

– Как будешь пить? По-русски или по-казахски? – спросила она меня.

– Наливай ему по-казахски. В Москве чай пить не умеют. Прикинь, они там чай сырой водой разбавляют! Дикие люди! – Ильин постучал пальцем по лбу, пододвинул к себе пепельницу, полез в карман, вытащил помятую коробку «Беломора», щелчком выбил папиросину и принялся, сминая курку большим и указательным пальцами, ссыпать табак. В пепельнице образовался десятимиллиметровый курган.

– А вы знаете, что сигаретные фабрики во время войны переводят на выпуск патронов? Видите, калибр такой же. Это специально сделано, – Ильин показал нам пустую бумажную гильзу, положил ее аккуратно на стол, вытащил из кармана спичечный коробок, щепотью достал из него немного травы, положил в середину ладони левой руки, подхватил правой бумажную гильзу и принялся ловко ее набивать. Травы хватило в аккурат под самый кончик, который Ильин закрутил двумя пальцами в конус.

– Взрывай, – протянул он мне папиросу.

* * *

– Эй, ты с нами? – Ильин дернул Виолетту за носок, но она не отреагировала.

Мы с ней сидели на полу в комнате, она – с закрытыми глазами, я – в состоянии полуобморочного удовольствия от самой возможности вот так вот просто сидеть на полу и ни о чем не думать. Ильин лежал тут же, у наших ног, пользуя Альму в качестве подушки.

– Ну как всегда по накурке. Ушла. Можно в уши орать. Ноль!

– Не только по накурке, – сказал я, – Она еще так читает. Прочтет абзац и уходит. Нужно вот как…

Я придвинулся к Виолетте, протянул руку и дотронулся до ее щеки. Она вскрикнула как от ожога и тут же открыла глаза.

– Виолетта… Ты меня слышишь? – позвал я.

Виолетта повернула ко мне голову:

– Конечно слышу, – медленно произнесла она, – Идиот… Сколько раз я просила так не делать… Я в порядке.

– Минуту назад нам так не казалось. Да, Вадим?

– Минуту назад вас с Вадимом тут не было.

– Разве? – я посмотрел на Ильина.

– Ну что ты, Виточка. Это же мы, – подхватил Ильин и вяло махнул Виолетте шестипалой рукой.

– Ты должен был с ней поговорить. – Виолетта, вытянула в его сторону указательный палец, ставший вдруг неестественно длинным и острым.

Я зажмурился, встряхнул головой и когда открыл глаза, все стало снова обыкновенным – Ильин, Виолетта и ее палец.

– Ты хотел почитать, – сказал мне Ильин, не обращая внимания на Виолетту.

– Что почитать?

– Стихи, – весело сказал Ильин.

– Стихи? – спросил я почему-то у Альмы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.