Полная версия
Тектоника: рассказы
– Хватит, подлиза. Я пытаюсь говорить серьезно, – мать тоже улыбается. День слишком хороший для серьезных разговоров.
Милена молчит.
– Она легко утомляется. Только с виду – кровь с молоком. Ты должен это понимать…
– Я понимаю, – говорит Максим. Он чувствует себя чудесно. Вспоминает, что делал с Миленой всю ночь.
– Тот серьезный шаг, который вы запланировали на лето… Все в силе? Да, доченька?
– Да, мамочка.
Максим подтверждает кивком. Смотрит на Ми-лену:
– У тебя слабое здоровье, милая? Вот бы никогда не подумал…
Ночью она чуть не сломала его. Он еле сдерживает смех.
Милена краснеет. Мать пытается разозлиться:
– Вы слишком быстро сблизились…
– Это плохо? – с вызовом говорит дочь.
– Надо было немного подождать…
– И превратиться мне в синий чулок?
– Синий чулок? Но тебе же всего двадцать пять…
Парочка смеется. Нет, невозможно даже напустить на себя серьезность или прийти в раздражение. Слишком хороший день… В дверь звонят.
На пороге (неожиданно) появляется бородатый литератор, ненадежный мамин ухажер. В руках – букет цветов. Вот сейчас пойдет настоящая потеха, думает Максим. Кажется, это называют ситуативной иронией: сначала пятидесятилетняя мать пытается наставлять «детей», потом появляется мужик, вертящий ей, как марионеткой, и она сама превращается в ребенка.
Меняются роли; или в ролях меняются центры тяжести. Милена и Максим превращаются теперь в критиков, защитников матери. Мать превращается в слабую, защищающуюся и защищаемую сторону, какой была дочь несколько минут назад. Бородатый автор, увидев Милену и Максима, остро сверкая черными глазами, с неудовольствием трансформируется – он пришел как игривый «молодой любовник» (сорок лет), пытающийся цветами и шармом загладить размолвку и восстановить общение, но присутствие дочери любовницы и жениха ее дочери заставляет стать одной ногой на позицию эдакого полуотчима, демонстрируя «серьезную» заботу о «семье», а другой ногой стать на почву соперничества одного самца с другим – вплетаются сюда и ребячество (в вазе он видит букет, принесенный Максимом, – в три раза больше принесенного им), и реальные опасения (недаром злое сверкание глазами) – через меркантильные мысли о квартирах и инстинктивно-животные мысли о защите территории в более широком понимании, доселе обозначавшейся им как «собственная»… Ему явно не хватает ног…
Час абсурда. Мать представила мужчин друг другу – литератор с силой стискивает руку Макса. Далее они сидят все вместе за большим кухонным столом, бородач старается вести себя по-хозяйски. Обращаясь к матери Милены, он каждый раз приколачивает ее обращением на «ты». «Подложи мне еще мидий»… «Давай»… Она все более теряется и говорит все более односложно. Бедная… Судя по всему, литератор – нет, не алкаш – но не дурак выпить. (Максиму нравится работа опыта: многие вещи он определяет с полувзгляда – повод для гордости…)
Именно час. Этого времени, по оценке Макса, достаточно: в этом часе и внешняя интеллигентная вежливость (которой, конечно, никого не обманешь), и демонстрация собственной уверенности и силы (никуда я спешно отсюда не ретируюсь, ты, бородатый болван, подло поступающий с несчастной одинокой тетенькой), и возможности для проявления ума, начитанности, едкости…
К концу часа Милена (ее особенность) становится безучастной, рассеянной (наверное, такие испытания обществом для нее тяжеловаты) – и Максим принимает, наконец, решение уйти.
Все мило прощаются. Снова мужское стискивание рук. Занавес.
* * *Примирение матери с любовником состоялось, и после того воскресенья Милена и Максим перестают у нее бывать. Бедная пятидесятилетняя девочка переживает очередной медовый месяц.
– Она теперь говорит мне только одно: слушайся Максима, он хороший, – Милена смеется, кладя телефонную трубку. – Он – твоя опора, и так далее…
– Вот как, – Максим завязывает галстук перед зеркалом. Милена подходит к его пиджаку, висящему на спинке стула, и начинает чистить его специальной щеткой, хотя пиджак абсолютно чистый. Как далеко все, однако, зашло. В какой стадии отношений они сейчас? В той, которой у него еще ни с кем не было.
Лучше думать о работе.
* * *В Великий пост Милена соблюдает чистоту. Спят отдельно. Нет, она точно послана ему свыше – направляет безвольного мужчинку в нужное русло. Ладно, шутки в сторону. Наверное, это очень полезно для приведения мыслей в порядок. Она дает ему возможность оглядеться – ведь не за горами последний важный шаг… Но на поверхности элементарное объяснение – начался пост… Милена проста, как голубь, и мудра, как змей.
В первую неделю он вполне спокоен. Потом становится немного раздражительным, досадуя сам на себя, так как понимает причину раздражительности и, следовательно, свою примитивность. Постоянно уговаривает ее, игриво рассуждает о степени строгости разных дней поста. Провоцирует шаловливыми выходками.
На третьей неделе (встав ночью выпить воды и проходя по коридору мимо ее комнаты) он, всегда двигающийся по-кошачьи тихо, подсмотрел, как она молится. Максим с изумлением прочитал в ней муки – сильно зажмуренные глаза, стискивание кулаков – и отступил со своими соблазнами, устыдившись.
А тут еще приходит новость о срочной командировке в Шанхай. Через несколько дней он вылетает из Шереметьево – со смешанными чувствами. Доверие начальства, оплаченное путешествие – приятно, конечно, но… Смена обстановки – вот что действительно необходимо. Это одновременно и маленькое облегчение тяжести нахождения рядом с ней без возможности прикоснуться, и маленькое испытание, думает Максим, ощущая, как быстро он отдаляется от Милены. Судя по информации на экране – со скоростью девятьсот восемьдесят километров в час.
* * *Самолет, получивший в компании «Аэропарк» название «Михаил Лермонтов», – старый Боинг 747: на таких еще в шестидесятые летали за границу его дедушка и бабушка… Покупают наши всякую рухлядь. В салоне пластик пожелтел от времени. Известно: поэт Лермонтов был склонен к саморазрушению. Максим надеется, что с его тезкой дело обстоит иначе. Хотя в каждом полете (это, наверное, его сотый) он подзадоривает себя мыслью: а что, если?.. Хе-хе…
Половина русских пьяна. Нескольких он заметил еще во время посадки. Служба безопасности запросто их пропустила. Максима попросили оставить пластиковую бутылку минеральной воды. «Не положено». Но даже не заглянули в портфель – там могло быть все, что угодно…
Его место в среднем ряду, рядом с русской дамой. Слава Богу. Немного общения – из вежливости – а дальше он отвернулся: притворился, что спит. Москва и всё что в ней – исчезает. Вправду: где всё? Вокруг только галерея с полукругом потолка и рядами сидений, и двумя проходами, и рядами амбразур по бокам, и появившийся солнечный свет за ними, и мяуканье китайцев, и пьяные потешно-ксенофобские пассажи на русском в их адрес, он действительно засыпает…
Над центральноазиатскими горами ужасно болтает… Сон становится мучительным.
Пять утра «по Москве», аэропорт, в сравнении с которым Шереметьево кажется захолустной грязной дырой, таможенные формальности быстро пройдены, такси везет в Пудонг, в гостиницу, дороги ровны и почти пусты, попадаются только такси, снаружи пальмы, влажно, и воздух пахнет странно, будто растительной гнилью, и на каком-то перекрестке на окраине (загорелся красный свет) подходит бедняк и сует в окно связку шевелящихся черепах. Водитель вступает в торг…
Пудонг – территория сверкающих небоскребов. Это размашистое подражание «даунтаунам» американских мегаполисов с привкусом потемкинской деревни. Попытка воспроизвести город в европейском понимании: «мы тоже можем». Хотя небоскребы – ничего не скажешь – настоящие.
В гостинице китайцы кланяются, стелятся коврами по коврам, боготворят. Мгновенная регистрация, потом, по пути в номер, в лифте (швейцар несет чемодан), девушка-портье объясняет, где находится Конгресс-центр: напротив знаменитой башни Oriental Pearl. Она берет его карту и обводит на ней нужные адреса. Таксист говорит по-английски, только если на его лицензии нарисовано четыре или пять звездочек… но таких мало, извиняющимся тоном объясняет она. Максим дает обоим несколько долларов.
В номере принял душ (вода пахнет водорослями), переоделся в костюм и отправился, не завтракая, на открытие конгресса. Несколько часов там – и все дела сделаны: после торжественного общего заседания он встретился с нужными людьми, пожал нужные руки, побеседовал «в кулуарах», получил необходимые бумаги и подписи, сфотографировался с президентом Федерации – и все. Оставшиеся четыре дня – свобода…
Он стоит перед застекленным до пола окном – внизу река Хуангпу. За таким же окном справа – основание знаменитой башни Oriental Pearl, которая опостылевает через пять минут созерцания.
Он идет прогуляться по улицам. Заглядывает в пару магазинов. В банке покупает юани. Дальше – скука. Начинается дождь. Он ловит такси и едет в отель.
* * *К концу дня Максим успевает выспаться. Он прикидывает, который час в Москве, и звонит Милене. Долетел хорошо, гостиница отличная, скучаю. Передай привет маме. Целую.
Он голоден: спускается в ресторан, в котором китайцы пытаются готовить европейские блюда. И очень расстраиваются, если у них не получается. Кофе заваривают на местной воде. Что ж… Придется обходиться без любимого напитка.
Он сидит за столиком. Ресторан пуст; кроме него – американская семья (молодые родители и маленький ребенок). Родители довольно раздраженно объясняют, что такое French Toast, когда им приносят обычные гренки. It goes with an egg, you see?..
Максим смотрит на них. Вспоминает свою давнишнюю американскую любовницу (он мог бы сейчас сидеть на месте папаши и отчитывать официанта). Канадскую. Колумбийскую. Финскую. Всё то была сплошная экзотика. Азиатки у него тоже, разумеется, были.
…Да что такое вообще любовь?!. (Он с досадой бросает салфетку на стол – китайцы испуганно принимают это на свой счет.) Разве можно любить женщину так, как всех людей любит Бог?
Наша любовь к женщине это круг. Очерченный рассудком, предрассудками, культурой, отпечатками детства и тысяч предков, мнением окружающих. А иногда и одним кварталом.
Сумел бы он полюбить девушку бедную? Безусловно. Глупую? Да. Очень некрасивую? Возможно. Мусульманку? Кто его знает. Китаянку (женщину из страны, где нет городов, музыки, поэзии – такими, какими он их понимает)? Не уверен.
Китаянку-мусульманку?..
Одноногую?..
Хотя, зачем заходить так далеко? Как насчет просто очень высокой девушки? Скажем, ростом метр девяносто пять? Его рост – метр семьдесят восемь. Ответ однозначный: нет, это просто невозможно. Они же так нелепо смотрелись бы рядом… Он не сумеет ее поцеловать без смеха…
Итак, дамы и господа, поаплодируем человеку: мелочи для него куда важнее любых убеждений и философий. Последние выбираются в готовом виде либо подгоняются, выкраиваются задним числом под эти мелочи. Новая теория.
Отобедал. В лифте с ним поднимается расфуфыренная ярко накрашенная китаянка – скорее всего, проститутка. Поглядывает на него, призывно выставляя ногу. Максим воображает настоящую любовь к ней. Нет, возможна только телесная близость. Несколько мгновений ему даже хочется взять ее за руку и поволочь в номер… Делается смешно.
Каждая женщина, которая с ним спала, была женщиной вообще? А Милена стала женщиной, отставленной от всех? Принцип всеобъемлющей любви, универсальности любви наталкивается на уникальность объекта любви и необходимость отделить его от всех, сделать всех остальных фоном, и ломается, как клинок о камень. Максим перестает себя понимать и, на всякий случай, усмехается вслух. Расфуфыренная девушка презрительно отворачивается.
В номере большой телевизор (он включает его негромко, для фона), огромная кровать, шикарная ванная комната (оплачивая командировку, в бухгалтерии не вникали в детали – вот насколько ему доверяют!)…
Оставшиеся дни он не ездит на заседания, засыпает и просыпается по московскому времени, почти не покидает гостиницу.
Перед вылетом китайские таможенники находят в его ручной клади крохотную пилочку для ногтей. «Такие предметы нельзя проносить на борт». Молодцы! Очевидно, этот запрет односторонний…
В Москву его доставляет умирающий «Антон Чехов».
* * *А там – неожиданная апрельская оттепель. Все тает, течет, падает с крыш. Столица в ярком, ярком солнце.
– Милена? Это я. Я прилетел.
– Уже прилетел? Ну-у хорошо-о, – она явно не проснулась, хотя на часах двенадцать двадцать. – Ты ко мне прие-едешь?
Максим представляет себе, как она потягивается, лежа под шелковым одеялом.
– Ну… да… Сразу? Или позволишь заскочить домой – бросить вещи?
– Как хочешь… Купи по пути зеленого чая, у меня закончился.
Неподражаемая.
По пути он решает, прежде всего, все-таки, отвезти документы на работу – чтобы сразу отделаться от начальства и попросить оставить его на пару дней в покое. Потом отправляется домой, где принимает душ и звонит матери своей и матери Милены, которая, оказывается, в Питере, в гостях у родителей бородатого литератора. Ха-ха-ха.
Он уже собрался, надел любимый легкий плащ – так неожиданно тепло в апреле… Звонок. Это Милена:
– Привет! Ты уже прилетел?
– Да. Шутить изволите?
– В каком смысле?
– Я же тебе звонил.
– Ах да. А я думала – мне только приснилось.
Нет, она бесподобна.
– Через сорок минут буду у тебя.
Он едет в метро. В кармане – коробочка с золотым сувениром из Поднебесной. Людей не много. Он немного взволнован. Радость вперемежку со страхом. Всю жизнь ты был храбрым трусом – да, Максим?
Выйдя из станции в любимом районе, ее районе, он с упоением вдыхает слегка загазованный влажный воздух – родина, и никакой тропической гнили. На привычном месте – ларек «Цветы», где он привычно покупает букет. Затем – в бакалее – упаковку зеленого чая. Один двор, другой. Приятно шагать по дворам. Звонок:
– Алло! Ты сегодня приедешь?
– Однако ты нетерпелива, – он смеется. – Я уже в трех минутах ходьбы от твоего дома.
– Купи зеленого чая.
– Уже купил.
Сердце его начинает учащенно биться.
* * *Он сразу понял. Только она открыла дверь. Да, только она открыла дверь. Только открыла дверь.
Вот в те секунды. В ту секунду, когда увидел ее глаза. В долю секунды. Или – это еще тоньше, чем любая измеримая единица – была насечка на ленте времени, когда он понял.
Но – по закону бытия – все превращается в процесс. …Когда рождается человек?.. Покидая утробу матери? Или обретая в утробе человеческие черты? Или при слиянии сперматозоида с яйцеклеткой? Или когда родители (по крайней мере, один из них) решают завести ребенка?..
Когда рождается мысль?
Мысль Максима о том, что в глазах любимой – безумие.
Первый его вопрос – такой естественный:
– Что с тобой?
Она поворачивается спиной. Она странно одета. Черт знает как.
Она двигается на полусогнутых ногах, медленно, и, чтобы ответить, поворачивается всем корпусом – будто не способна менять положение головы с помощью шеи:
– Что со мной?.. Все в порядке. Или что-то не так? Может быть, у меня волосы зеленые?..
Он натянуто улыбается:
– Нет, конечно.
Дальше – пять часов кошмара.
Она говорит бессвязно, бросая темы. Путает слова, факты, даты. Повторяет одни и те же действия.
В следующей последовательности: «ты голоден с дороги – пойдем обедать»; разогревает еду, ставит тарелки; он начинает есть, она лишь пьет чай; идут в спальню; она говорит «я тебе такая не нравлюсь» и начинает переодеваться, координация подводит, пытается надеть трусики поверх джинсов, бюстгальтер поверх халатика; он останавливает ее, старается помочь; она замечает – что-то не так – ее душат рыдания; поход в ванную, где она тщательно и долго вытирает остатки косметики, а слезы рекой; обратно в спальню – измученная, говорит, что хочет спать, ложится в кровать и задремывает.
Через пятнадцать минут просыпается – и все повторяется…
Каждый раз он старается ее «вразумить» – мы уже ели, ты уже переодевалась…
Бесполезно…
На четвертый раз он, сам сходя с ума, когда она опять разогревает не успевающую остывать еду, отводит ее от плиты и трясет за плечи:
– Милена! Милена! Милена!
Она смотрит сквозь него.
– Милена! Очнись! Посмотри на меня! Да что с тобой! Когда это началось? Что ты приняла? Боже, Ми-лена!!.
Его крики чудом возвращают ее издалека – она словно трезвеет (о, ненадолго).
Ее короткая исповедь: первые приступы в тринадцать лет; в вузе училась кое-как; худшие месяцы – ноябрь и апрель, хотя в промежутках она – абсолютно нормальный человек (попытка улыбнуться); потому-то у нее нет друзей (набегают слезы); она всегда была одинока; чертовы родители зачали ее, небось, по пьяни (слезы струятся); она недоношенная (рыдания); всегда одинока, но появился он; теперь, когда Максим увидел это – он «пошлет ее на хер», ведь такая – никому не нужна. Милена в истерике, момент просветления заканчивается. Она проваливается обратно в болезнь. Как сквозь все зеркала, вспоминает он.
После восьми она засыпает, наконец, крепко, до утра.
Он звонит ее матери. Рассказывает. Какой ужас! Нет, ничего такого раньше не случалось. Она выезжает домой ближайшим поездом. Скорую? Ни в коем случае. Ее же увезут в больницу. Напичкают сильнодействующими препаратами. Только не это.
* * *Может быть, утро принесет что-то хорошее, Максим? Может быть, утро подарит ей облегчение?
Ты провел ночь без сна – и мозг твой искрил от перегрузки. Ты лихорадочно сопоставлял тысячи деталей, впечатлений, обломков разговоров, начиная со дня знакомства, хлопал себя по лбу, вскликивал «Слепец!», подпрыгивал с дивана и подходил к ней и вглядывался в ее лицо. И говорил вновь – «Ну конечно же!.. Слепец, слепец!»…
На рассвете она зашевелилась. Потянулась, откашлялась. Открыла глаза (ее прежний серо-голубой свет). Увидев его, радостно бросается на шею:
– Милый! Ты вернулся! Когда прилетел? Ночью? Почему не разбудил?
– Ты крепко спала.
– Мне надо умыться и привести себя в порядок.
Она скрывается в ванной и, судя по звукам, чистит зубы и принимает душ. Позже шумит вода в унитазе.
Наконец, она появляется – сияющая, свежая, прекрасная…
(Мир собирается воедино. Будто ничего не было. Ничего и не было.)
– Так почему ты меня не разбудил? – она улыбается, вытирая волосы полотенцем. – И почему прилетел раньше?
– Какое сегодня число? – холодно спрашивает он.
– Седьмое.
– Нет, восьмое.
– Этого не может быть…
Он протягивает ей мобильный телефон. Она не верит. Смотрит в свой телефон, в электронный календарь. Включает компьютер, чтобы заглянуть в интернет.
– Я что: проспала седьмое? – она тоже уже все понимает, но не хочет признавать правду.
– Нет, ты не спала.
– А что же я делала?
– Ты не помнишь? Тебе… было плохо…
Наверное, не надо было это говорить: она снова выключается, проваливается, взгляд меняется…
– Странно, что все часы идут неправильно, – заявляет она.
Он сидит еще рядом с ней, но уже бежит; он еще беседует с ней, терпеливо пытаясь нащупать дорожку к рассудку, но уже пустился наутек, сломя голову; приезжает ее мать (белая, как полотно), и он с великолепным спокойствием встречает ее, спокойно все пересказывает, давая тыл (она благодарит); он еще полчаса остается с ними, но уже давно удрал; говорит о необходимости обследования, а сам мчится и мчится прочь со всех ног…
* * *Итак, все кончено, Максим. Милены больше не существует. Ты вычеркиваешь ее из своего будущего. Ты же не хочешь переломать себе жизнь. Две недели спустя звонит ее мать: Милена полностью поправилась, ничего подобного с ней раньше не было, она очень переживает из-за того, что тебя нет рядом. Тра-ля-ля.
Тебя нет рядом, Максим.
– Милена мне все рассказала. Она больна с детства. А вы это скрывали.
– О нет, у нее легкая возбудимость, сильная утомляемость, да, но не больна…
– Хватить брехать.
– Ну а как же ваши планы пожениться?
– Какой диагноз? Врачи Милене не нужны, потому что вы и так все знали, не так ли? Ну: какой же?
– Ты жестоко с ней поступаешь…
– Биполярное расстройство?
– Она страдает без тебя…
– Шизофрения?
– А как же готовность нести свой крест…
– Крест должен быть по плечу. А теперь диагноз! – кричит в трубку он.
– Милена с детства пьет лекарство, – мать называет препарат, не решаясь произнести вслух главное.
– Просто назови диагноз!! – орет Максим.
Мать вешает трубку…
* * *И вот проходят полтора месяца. Он один. Ничего не происходит. Разве что – как-то ночью – плохо. Банальный скачок давления, но все равно – неприятно. На Страстной неделе схематично исповедался и причастился.
Пасха.
Как переживший землетрясение, он радуется просто спокойствию, размеренному существованию. Молится, как молятся проученные, не совсем понявшие, за что; не понимающие, но ощущающие вину. Немного кофе по утрам.
В теплый майский день он приезжает по рабочим делам в отдаленный район. Странно, но раньше никогда в нем не бывал. Здесь располагается фирма, с которой его контора ведет переговоры. Полчаса беседует с руководителем. Успешно.
Покинув офис, он решает немного пройтись. Он бредет по улицам, читает их названия, смотрит на пыльные тротуары и деревья. Когда надоедает – ищет автобусную остановку, чтобы добраться до станции метро.
Ветерок доносит фрагмент разговора. Девушка, сидящая на скамейке внутри остановки из прозрачного пластика (Максим видит ее издалека, со спины), обращается к проходящему мимо пожилому мужчине:
– Извините, вы не проводите меня домой?
– Что?
– Вы не проводите меня домой?
Максим застывает. Он не решается сделать ни шагу. – Обдолбленная, что ли? – бросает мужчина, удаляясь. – Ну и глазки!.. Наркоманка!
– Ну вот, оскорбили, – вздыхает девушка. Сидя, она начинает слегка раскачиваться, будто что-то напевая.
Теория вероятности… Максим вспомнил, как в детстве пятнадцать раз подряд угадал, что выпадет: орел или решка. Каким образом она оказалась здесь, в двадцати километрах от своей квартиры? Какие у нее могли быть здесь дела? И надо же было ему (впервые!) приехать в этот вонючий пыльный район… А впрочем, стоит ли задаваться вопросами? Надо бежать, бежать (не в первый раз). Не реагировать на эту издевку судьбы – вон там поворот на проспект, пройдешь незамеченным, спустишься в метро, сядешь в поезд…
Он все еще воображает себе план отступления, но решение уже принято; мысленно он добирается уже до укрытия подземного перехода (видит стеклянные двери метрополитена), но стопы приближают его к автобусной остановке; и вот он обходит автобусную обстановку и предстает перед ней.
Прекрасный шанс посмеяться над игрой. Судя по всему, он им воспользовался.
Она поднимает на него глаза.
– Милый. Ты пришел за мной?
Кивает.
– Ты пришел, чтобы отвести меня домой?
– Да. Не плачь, – он обнимает ее за плечи. – Сейчас я поймаю такси.
– Представляешь, меня назвали наркоманкой… А я просто попросила проводить меня домой…
– Вставай. Поехали.
* * *С одной стороны, всё – это, конечно, процесс. Но с другой – есть эти насечки на времени, которые процесс запускают. В принципе, он мог бы еще десять раз передумать (о, всю дорогу в такси он колеблется!). Он мог просто доставить ее в квартиру, убедиться, что она не собирается повторять самостоятельную вылазку, позвонить ее мамаше и – исчезнуть.
Но он остается.
Ведь тогда, приближаясь к остановке, он вдруг решил не играть – один раз, хотя бы один раз. И дальше все уже невозможно изменить.
В августе они женятся. Болезнь у Милены в легкой форме. Врачи (Максим протащил ее по лучшим специалистам) в один голос уверяют, что динамика положительная. Динамика – положительная. Но его родителям лучше правду не открывать, хорошо? Милена соглашается.
Пробегает год. Рецидивов нет. Они живут нормальной жизнью. Заводят кошку. Наслаждаются друг другом. Совсем стирается разделение между «твоим» и «моим».
А через год, осенью, она на неделю становится неузнаваемой. Он терпеливо ее вытягивает. Это не Миле-на. Он верит, что динамика положительная.
После она грустная и молчаливая. Очень рациональная. Старается все делать слишком правильно – это бросается в глаза.
Так сезон за сезоном всё то рушится, то восстанавливается. То периоды затишья, то кошмара. …Максим замечает, что (даже наедине с собою) производит все более сильное свечение – это ореол смущенного смирения – от ощущения бессилия; и от предвосхищения неизбежных разговоров с кем бы то ни было о его положении. Он хранит в себе тайну, которую знает весь свет.
Откуда-то на работе все знают. И его родители откуда-то знают. Есть такие люди – профессиональные распространители слухов. Они не плохие, нет: они просто созданы, живут, чтобы раскапывать и передавать информацию. Они делают это инстинктивно – как животные. Максима в лучшем случае жалеют, хотя жалость – последнее, что ему нужно. Да и ей тоже.