Выстрел в Опере

– Ведьмы! – крикнул Мир. – Ведьмы!

Маша вынула значок из рук Красавицкого (чересчур довольного своим выкриком).

Взглянула на Белладонну. На Весы. Потом на часы.

До послезавтра оставалось 36 часов 15 минут!

– Возможно, – несчастно сказала она. – А возможно, мы занимаемся сейчас ерундой, в то время как Городу угрожает опасность.

– Стоп, – прикрикнул на нее Мирослав. – Не смей впадать в отчаяние. Ты выбита из колеи. Ты ждешь ребенка. Тебя прогнали из дома. Тебя пугают судом. Тебе трудно сосредоточиться. Но ты должна забыть про все это и помнить о главном… Почему покосились ваши весы?

– Потому, что Город в опасности, – сказала Киевица.

– Кто зажег вам на небе красный огонь?

– Наш Город. Киев.

– Он в опасности, он просит о помощи. И он же подал вам знак, как ему помочь. Ты можешь сомневаться в себе, во мне, в своих подругах-стервах. Но как ты можешь сомневаться в Нем? Город сам направляет тебя…

Он говорил почти то же самое, что сказала бы Маша, будь ее напарником не Мир Красавицкий, а Даша Чуб.

Он почти повторил Машину фразу: «Если бы в этой истории не было ничего мистического, нас бы туда не позвали!»

Но, услышав ее, Маша вероломно перебежала на Дашину сторону:

– А вдруг мы промахнулись? Вдруг мы вообще помогли не тому, кому нужно? То есть помогли поэтессе, а кому надо не помогли. Влетели не в то окно. Она ж вешалась! В этом действительно нет колдовства!

– Если колдовство не видно глазу, это не означает, что его нет, – наставительно произнесла Белладонна.

– Слушай, а ты случайно не знаешь, – повернулась к ней Киевица, – родиться на солнцестояние, на 13-й станции – это хоть что-нибудь значит?

– На свете нет ничего, что не значило бы совсем ничего, – дала белая кошка достойный Будды ответ. – Что же касается Анны Андреевны Ахматовой, сами по себе три буквы «А», выставленные в ряд…

– А-а-а! – изрыгнула три буквы Маша, взлетая с пола. – Где она? Где эта тетрадка?!

Конспект Кылыны отыскался под боком у Пуфик.

– May-тон[7], – мяукнула рыжая.

Маша выдернула из-под пушистого пуза тетрадь «с математикой». И ощутила, что ухватила разгадку за хвост.

– «AAA не прольет». Анна Андреевна Ахматова! Боже… Акнир украла у нас дореволюционные деньги. А вдруг она хочет пойти в Прошлое не из-за мамы? Или Кылына ходила туда из-за Анны Ахматовой? Вдруг «К» – это все-таки Катя… А вдруг… вдруг…

– Ну, так иди и пл-оверь, – мяукнула Пуфик – Прошлое покажет.

И принялась играть привязанным к тетради Кылыны ключом.

Глава пятая,

в которой Мир ведет себя, как герой

Весной 1892 «побежал» стремительным Александровским (ныне Владимирским) спуском второй в Европе и первый в России электрический трамвай.

Александр Анисимов. «Скорбное бесчувствие»

Пойти в Прошлое! – от этого предложения у Маши перехватило дух.

Маша уже была в Прошлом.

Именно там она встретила Мишу и полюбила его (и разлюбила Мира навсегда).

Именно там она навсегда потеряла Врубеля, – там он женился (не на ней) и умер сто лет назад…

Но зимой 1894 – 1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.

И еще…

Маша любила Прошлое.

Не меньше, чем Мишу!

Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.

Маша фанатично любила историю и не раз убеждалась: история – та же философия (достаточно уметь не только читать, но и думать!).

Маша любила старые вещи…

Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки в смешном купальнике, стоявшей по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи – тем сильнее любила их Маша…

Маша любила Время.

Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами – то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.

Они украшали дома и вещи, как шрамы украшают мужчину.

Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.

Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там… Там были только мы!»

И, завороженная, Маша слушала рассказы древних щеколд. Золотых лорнеток, покоящихся в музейных витринах. Ступенек, стертых до арматуры. Блуждая по Городу, она наклонялась, чтобы потрогать угасший мрамор рукой, и вслушивалась в него, шепчущего ей о недоступной Прекрасной Стране.

Так мальчик, мечтающий о путешествиях, внимает рассказам о далекой, загадочной Африке! Так модница жадно читает о недоступной ей Высокой моде Парижа.

Но Маша не любила моду, не хотела в Париж. Ее влекла иная страна, существующая только на старых картах – 1800, 1902, 1913 годов. Страна, о загадках и модах которой рассказывали ей боевые шрамы старых вещей.

Потому-то с дивным для нее высокомерным презрением Маша морщилась на вещи, подделывающиеся под старину – они мнились ей самозванцами, лгунами, сидящими в трактирах с бутылкой вина, рассказывая об Африке, в которой никогда не бывали…

Однако, побывав собственной рыжей персоной в стране Прекрасного Прошлого, Маша сложила свою любовь воедино и приравняла к умопомрачительно простому ответу:

«Я хотела жить там. Я всегда хотела жить там. Не здесь…»

Оттого, стоило рыжей Изиде мяукнуть про новый вояж в ХГХ век, Маша мгновенно забыла про суды и экзамены, свое интересное положение и крайне неблагоприятное положенье вещей – в общем и целом.

– Но, – постаралась вернуть себя в реальность она, – я не могу. У нас и так мало времени.

И вдруг вспомнила о казавшейся раньше неважной особенности путешествий в минувшее.

Оно не займет много времени.

Точнее – не займет никакого времени!

Можно уйти в Прошлое в 12.00 текущего дня и прожить там хоть сутки (Хоть год! Хоть двадцать пять лет!) – ты все равно вернешься обратно ровно в 12.00. Максимум в 12.15.

– Нужно будет засечь… – сказала Маша под нос. – Пуфик, ты – гениальная кошка! В любом случае, если я буду сидеть тут и думать, это займет куда больше времени. Короче, даже если мне нужно просто посидеть и подумать, логичней идти и думать туда… Там я могу думать сколько угодно! Время ж все равно останавливается!

Гениальная кошка лениво понюхала прозвучавший в ее честь комплимент и, сочтя его несъедобным, завалилась спать на Машины фото.

Маша метнулась к Кылыниному тайнику, рванула шкаф-дверцу.

– Так… – Ее щеки окатило румянцем. – Что у нас носили в 1894? Турнюры уже вышли из моды. Модерн позже… Нужна шубка и шапочка… – (Прошлый раз Маша оказалась в Прошлом осенней зимой 1884 года, в одном платье и шелковых туфельках – и грела ее только любовь!). – Прекрасно!

Скрупулезность «Девы»-Кылыны не в первый раз сослужила им добрую службу – вся одежда была помечена бирками с указанием сезона и года.

– Маша, я что-то не понял. – Мир удивленно изучил внезапную Машу – возбужденно-счастливую, нетерпеливо подпрыгивающую. – Ты куда собираешься? На карнавал? – воззрился он на содержимое шкафа.

– Тут есть и мужские вещи.

К полосатому «пиджаку Остапа Бендера» прижималось мужское пальто с бобровым воротником.

– Мир, иди сюда. Подпрыгни! – потребовала Ковалева. – Там на антресолях, в шляпных картонках, наверняка есть цилиндр. Ага, вот шуба! А ботики? – Согнувшись, она полезла под вешалку, но вернулась с половины пути. – Ой! Ключ! Нужен ключ от гостиницы «Националь».

– Первый ряд. Двадцать седьмой крюк сверху. – Белладонна, вылизывающая языком свою белую шкурку, оторвалась от сего благородного дела. – Замок от него – в третьем ящике снизу. Дом гостиницы «Националь» сгорел в 41-м.

– Мир, беги в коридор, – послала Красавицкого Маша. – Там шкаф, в нем много ключей.

Влюбленный и недоуменный, Мир послушно направился в указанном ему направлении и нашел шкаф с ведьмацкими метлами, шкаф с колдовскими банками-склянками и третий – от пола до четырехметрового потолка, заполненный тысячью тысяч ключей, висевших на тысяче тысяч крючков.

– Первый ряд, двадцать седьмой сверху, – закатив глаза, он начал считать. – Раз, два, три…

На двадцать седьмом ключе висел картонный брелок:

«Grand-Hotel National»

– Боже! Но этого не может быть.

– Тише, тише… – шикнула Маша. – Я ж тебя предупредила!

Но предупредительность спутницы не могла упредить здоровой реакции на невозможное.

Прибыв на такси к крещатицкому кинотеатру «Орбита», Маша (разряженная, вопреки лету и летам, в шубку с маленькой муфтой и круглую шапочку) подошла к относительно новой двери, вытащила из ридикюля большой ржавый замок, вставила в него дряхлый ключ, повернула, взглянула на часы, прошептала две фразы:

«Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать – Анекдот!»

– вошла.

И последовавший за ней кавалер очутился в отделанном красным деревом, сверкающем бронзовыми лампами вестибюле дореволюционной гостиницы «National».

Машины глаза затанцевали по залу и сразу отыскали то (тех), кого ей должно познать. Бонна в темном плаще и непримечательной шляпке вела к двери двух маленьких девочек.

«Кто из них Анна?..»

Заезжая bonne исчезла за дверью.

Мир стоял столбом и смотрел бараном.

– Идем, идем, надевай скорее пальто… Там зима. Я же тебе говорила, – нетерпеливо пришпорила его Киевица.

– Какое пальто? – Во имя любви Мир с честью продефилировал по Крещатику XXI века в классическом сюртуке. Но надеть цилиндр конца XIX и пальто в начале июля он отказался наотрез.

– Пальто у тебя в руках!

Мир взглянул на свою руку с перекинутым через нее пальто. Тряхнул сложенным в «блин» цилиндром.

– Я думал, – оторопело сказал он, – после того, что со мною случилось, меня уже ничем нельзя удивить.

– После чего? – бурчливо спросила Маша, подталкивая кавалера к двери.

– После того, как я полюбил тебя.

– А-а-а…

Спускаясь по лестнице со второго гостиничного этажа, Маша прикрыла веки и старательно прочитала второе заклятье.

Войти в дом, внутри али на месте которого во веки веков жило его дореволюционное Прошлое, было половиною дела.

Теперь следовало выйти из него в прошлый век.

И кабы Маша знала о втором заклятии раньше, ее жизнь сложилась бы по-другому.

Но что теперь вспоминать…

– Идем.

Мир взял себя в руки и все же успел открыть дверь перед дамой.

За дверями был XIX век!

Зима 1894....

…или 1895 года.

Белый-пребелый день.

Пахло Рождеством. Старорежимным, золото-серебряным. Маша сразу учуяла запах. Новый год, слывший до революции праздником детским, не предвосхищавший, а вежливо следовавший за днем рожденья Христа, был где-то рядом, в двух-трех шагах.

На Крещатике правили бал сладкие Святки!

Две недели зимних празднеств, – время, когда начальство объявляло неприсутственные дни, и все, даже недремлющие полицейские, погружались в праздничное безделье.

С 25 декабря по 6 января – от Рождества до Крещенья – законопослушность киевлян изумляла. Полицейские участки были пусты. На улицах не было ни пьяных, ни даже бродяг. Отмечая день рожденья Христа, умиленная Столица Веры открывала нищим объятия. Их привечали, согревали, устраивали им бесплатные обеды, раздавали одежду и деньги.

«Святки… – попробовала Маша на вкус старорежимное слово. – Сейчас никто и не знает, что это такое».

Белый день цвел яркими пятнами – люди несли в руках коробки с подарками, игрушки от Кордеса. Маша прилипла глазами к прошествовавшей мимо паре, несомненно семейной. Погладила взглядом большой, спеленатый в серую бумагу пакет, – судя по форме, традиционную лошадку-качалку – ее нес отец. Мать семейства, румяная, толстая, в меховой шапочке, прижимала к груди бонбоньерку с «конспектами».

– И это Крещатик? – настиг Машу вопрос.

Она забыла о спутнике.

Но, обнаружив Мира рядом с собой, увидела – даже он, влюбленный, забыл о ней, повстречавшись с ее Киевом, Киевом, Киевом!

– Да, это Крещатик, – представила главную улицу Маша, чувствуя, что ее безудержно улыбающиеся щеки вот-вот треснут от радости.

Мир смотрел на дома, оставленные им в XXI веке минут пять назад.

Шесть зданий, поместившиеся между бывшим Бибиковским бульваром и бывшей Фундуклеевской улицей, были единственными старыми домами Крещатика нынешнего.

И единственными знакомцами, встреченными им здесь – в 1894 или -5 году.

Но и их было невозможно узнать!

№ 42, где, на углу Крещатика и Богдана Хмельницкого, проживал центральный гастроном, только строился.

№ 44 был неподобающе мал. Видно, впоследствии его перестраивали не раз.

№ 46 был неподобающе нов.

За углом № 52 поднимался вверх Бибиковский – непривычно низкорослый, голый, пустой.

Машин спутник затравленно обернулся. С минуту, не веря, смотрел на немыслимо незнакомое пространство, где испокон веков (во всяком случае, так казалось ему) стоял огромный квадратный Бессарабский рынок.

Рынок был.

Но совершенно не тот. Маленькие, грязноватые будочки, лоточки-«рундуки», лавка с вывеской «Центовая торговля».

– Невероятно! – громко прошептал Красавицкий. – Бессарабская площадь без Бессарабки!

– Она и не Бессарабская, она – Богдана Хмельницкого, – сказала Маша.

– А та, что была у нас Богдана Хмельницкого?

– Софиевская, как и сейчас.

Великий Город явно невзлюбил Богдана. Киев пинал его имя, как мяч. Легко забыл его ради звучного словца «Бессарабка», рядом с которой, между шинками и грязноватыми магазинчиками, «отцы города» планировали поставить памятник «великому сыну».

Девять лет Город не мог наскрести денег на сей монумент....

Пять лет бронзовый Богдан вместе с коротконогим конем пролежал во дворе дома Присутственных мест – Киев не мог найти камень на его постамент…

Впрочем, Маша и сама не особенно любила Богдана – властителем ее души был Серебряный век.

И этот зарождающийся век был перед ней.

– Ладно, – с сожалением сказала она. – Некогда зевать. Мы уже упустили Анну и бонну. Лови Петуха.

– Какого петуха мне ловить? – не понял Мир.

– Извозчика, – пояснила Маша, – так их называли в Киеве – Петухами.

– Они что, все были пидорами?

– Не смей обижать мой Киев! – полыхнула глазами она.

Мое время. Мой Кевъ, Kieff, Kiew, Kiev… Мой ГОРОД!

Мир понял ее.

– Прости, – сказал он тихо. – Куда едем? – деловито.

– В Царский сад. Я прочла заклинание: увидеть то, что нам нужно узнать. Анекдот.

– Там будет что-то смешное?

– Анекдот, – торопливо осведомила его Ковалева, – только в наше время обозначает что-то смешное. А раньше это слово обозначало любопытную историю. Значит, скорее всего, мы увидим, как Анна нашла свою Лиру. Если она ее, конечно, нашла. Ну же, лови! На санях мы примчимся раньше и их перехватим!

* * *

Столбы и фасады домов украшали праздничные гирлянды. По традиции огромная городская елка стояла у здания Думы на бывшей Крещатицкой, ныне Думской, в будущем Независимости площади.

Только сейчас эта елка была не новогодней – рождественской.

Елку ставили на Рождество – 24-го, в Сочельник, Навечерье Христово.

И, кутаясь в пахнущий лошадиным потом и табаком ковер из саней Петуха, Маша страстно всматривалась в этот – новый – Крещатик.

– Похоже на деревню, – шепнул Мир.

– Неправда. Наоборот.

На взгляд Маши, с их последней встречи в 1884 году Крещатик подрос, превратившись из нескладного юноши в преуспевающего молодого человека, – вымахал в три этажа, обзавелся манерами: новыми витринами, кофейнями, фотоателье, канализацией и электричеством.

Посреди проезжей части выстроились в ряд четырнадцать дуговых фонарей.

Место, которое меньше ста лет тому представляло собой абсолютную пустоту, прозванную киевлянами «Козьим болотом» – глубокую долину между Верхним Печерском и стоящем на противоположной горе Киевским акрополем, – уже превращалось в «наш Невский проспект». В улицу 150 магазинов, уместившихся на 1200 метрах едва ли не самой маленькой в мире главной улицы Города.

– А знаешь, – обернулась Маша к Миру, – в 1886 некий полковник Фабрициус предложил расширить Крещатик до Днепра, снеся гору Царского сада! Хорошо, что его не послушались.

Переживший первый приступ «строительной горячки» Крещатик впал в новую лихорадку – торговую. Вся торговля с Подола и Печерска переселилась сюда. Тут можно было купить все – от гвоздей и булавок до обручальных колец от Маршака, технических новинок и концертных роялей. Большие и маленькие, теснившие и вытеснявшие друг дружку магазины и магазинчики оккупировали первые этажи всех домов…

Включая первый этаж Киевского дворянского собрания, где обитал сам предводитель дворянства и проводила досуг местная аристократия.

Включая первый этаж пристроившегося рядом с «дворянами» здания Городской думы, из-за которой Крещатицкая-Думская площадь перестала быть площадью, сравнявшись с одноименного улицей.

Включая первый этаж еще незнакомого Маше – (знакомого лишь по фото) – построенного в 1886 ренессансного дворца Киевской биржи, поместившегося рядом со слишком знакомым ей кафе Семадени, где она ела мороженое с Мишей Врубелем, где он сделал ей предложение, где она не успела сказать ему «да»…

«Не нужно об этом думать.

Конец 94-го. Или самое начало 95 года.

Декабрь или январь».

Маша улыбнулась.

В 1894 году за спиной подковообразной Думы на площади гастролировал цирк «отменно дрессированных человеческих блох». По версии «Кiевлянина», дамские блохи танцевали там парой кадриль, а мужские – мастерски фехтовали.

А еще в 1894 году в районе Крещатицкой площади построили электростанцию. А в присоседившемся к Думе слева трехэтажном «Гранд-отеле» вот-вот запустят третий по счету в Киеве лифт.

И аккурат в декабре 1894 года наследники профессора Меринга (чье поместье занимало нынче целую гору от Крещатика до верхушки Печерска) обратились к городскому управлению с прожектом – организовать на их территории четыре новых улицы. Ольгинскую. Новую. Николаевскую – в честь Николая II. И Меринговскую – в честь своего отца[8].

…ту самую Меринговскую, где десятилетье спустя в доме № 7 будет жить Анна Ахматова.

А в 1895 участок возле Дворянского собрания арендовали, чтобы построить еще один трехэтажный дом, – этот дом занял последний остававшийся свободным кусочек когдатошней «абсолютной пустоты».

С тех пор Крещатик изменялся только за счет отвергаемых им древних построек.

– Ты представляешь, – взбудораженно заговорила историчка, – всего через десять лет улица снова изменится. Она будет совершенно другой – европейской! И ты снова ее не узнаешь. Вот тот домик, – повернулась она, чтобы показать оставшийся за их спиной каменный дворец с колоннами в классическом стиле, проживавший на месте нынешнего Главпочтамта, – это почтовая контора! Его снесут. А он сорок лет был единственным каменным домом Крещатика! А там, – развернулась она к противоположной стороне, – через три года построят «Киевский Париж» – Николаевскую улицу, цирк, театр Соловцова, дом Гинсбурга – самый высокий во всей России!

– И это можно будет увидеть? – зачарованно спросил Красавицкий.

Он смотрел на убегающее от них здание Думы, увенчанное четырехугольной башней с круглыми часами, с золотым Архангелом Михаилом на тонком шпиле.

Архангел слетит со шпиля в 19-м году.

Дума будет разрушена в 1941. И ее левый сосед – № 22, «Гранд-отель», сгорит в 41-м. И правый сосед – № 18, Дворянское собрание… И «Grand-Hotel National» – тоже сгорит. И биржа, декорированная редким коростышевским гранитом, – сойдет в 41-м…

Все сгорит. Все канет в Лету.

И от этого, и от того, что еще будет построен – европейского Крещатика, – останется только шесть старых домов.

– Я покажу тебе! – клятвенно пообещала Маша. Она тряхнула головой, стараясь усмирить безалаберный энтузиазм – проводить экскурсии для однокурсника не входило в ее планы.

«Но время же все равно стоит!»

– Я покажу тебе Крещатик Булгакова! Знал бы ты, как я сама мечтаю увидеть его.

Булгаков…

В декабре 1894 или январе 1895 года Булгаков еще не написал ничего. Не научился писать.

Ему три года.

Но он уже родился… ОН ЕСТЬ!

И в его доме горит лампа с зеленым абажуром и, как «всегда в конце декабря», пахнет хвоей…

Маша быстро коснулась груди, где под шубкой висел на шнурке ключ от дома № 13 на Андреевском спуске.

Сани свистом проскользнули Царскую площадь.

Проехали мимо низенького особнячка с колоннами (уже выкупленного в 1894 году известным российским певцом Славянским, уже предназначенного им на снос)…

«Как жалко», – искренне посочувствовала особнячку Маша.

…обогнули заколоченный на зиму фонтан «Иван», беседку с деревянно-резным кружевом крыши и притормозили у прилегающей к Царскому саду «железной» часовни, установленной в память о чудесном спасении царя Александра II, в честь которого Европейская площадь и получила в 1866 титул – Царской.

* * *

Машин нехитрый план вполне себя оправдал. Им даже пришлось подождать, пока уже знакомая bonne подвела двух пеших девочек к невзрачному входу.

Когда-то Царский сад был велик и огромен и занимал две горы над Днепром.

Первый сад был устроен здесь царем Петром Алексеевичем, вознамерившимся завести в Киеве-граде плантации виноградников, плодовых и тутовых деревьев для производства шелка.

Позже дщерь Петрова, не унаследовавшая хозяйственной жилки отца, приказала разбить на месте экономического – сад во французском стиле. На верхней площадке первым архитектором империи Бартоломео Растрелли был построен царский дворец. При генерал-губернаторе Милорадовиче там устраивали балы и редуты. Играли оркестры, в палатах подавали шампанское, в небе сверкал фейерверк, и ночные гуляния продолжались до утра.

Затем дворцовую часть парка оградили от горожан. И дворец, пустующий в ожиданье августейших особ, и примкнувший к нему парк стали похожи на колдовское царство спящей красавицы.

Середина Царского сделалась отдельным – коммерческим садом Шато-де-Флер.

С другой стороны сладкий кусочек Царского откусил еще один платный – Купеческий – сад (за вход в него спрашивали аж 50 копеек!).

А оставшийся в распоряжении киевлян запущенный бесплатный участок именовался Царским садом лишь по привычке. Его глубины больше походили на лес, а террасу над Днепром горожане почитали проклятым местом. О ней ходили мрачные легенды.

«В Царский сад с его пышными клумбами…» – задрожала строка.

«О чем думал автор статьи?» – хмыкнула Маша.

Зимой 1894 – 1895, которую семья Горенко провела в Киеве, здесь, конечно же, не было никаких клумб.

Не было их и летом…

И как раз в 1894 году геолог Тутковский описывал глубину бесплатного сада словами, какими живописуют обычно Лысые Горы:

«Терраса эта имеет очень дикий и неприветливый вид; она вся покрыта бесформенными буграми, между которыми приютились кое-где невысыхающие топкие болотца…»

Причем темнота сих садовых легенд оказалась более живучей, чем царская и воспоследовавшая советская власть – как бы не именовали сад – Царским, Пролетарским, Первомайским иль Мариинским, – от века и по сей день террасу с «Зеленым театром» киевляне считали шестой, неофициальной Лысой Горой.

Но Миша Булгаков любил этот сад!

И описывал его иначе.

И нынче, по случаю Святок, в нижней, обжитой, части Царского сада народа было много. И там и тут крутились торговцы с копеечной снедью, тетки с горячими пирожками, сбитенщики с напитками «для сугреву».

Оживленная, праздничная – гуляющая публика казалась списанной с рождественской открытки.

Маша положила глаза на красивую даму – дама казалась кукольной, до того была хороша! Белая шубка, белая муфточка, украшенная «бахромой» из помпончиков. К ее меховой, выгнутой полумесяцем шапочке был приколот букет искусственных ландышей.

«Хватит глазеть. Ты пришла ради Анны!» – одернула Киевица Машу-историка.

Две уже порядком замерзшие девочки уныло брели по зимней дорожке.

Старшая и младшая.

«Кто из них Анна Ахматова?»

Маша и Мир шли следом, – кавалер галантно нес пальцы спутницы в локте своей руки.

Впереди плыли два одинаковых капора – они не видели лиц. Маша невольно отметила великолепную осанку старшей – в свои пять-шесть лет барышня честно держала спину.