Дети грядущей ночи

– Эгей! Ребяты! Давай сюда! Мальцы, мы тут!

Стас оценил, как вояки, прежде чем двинуться в сторону голоса, ловко сдернули винтовки со спин, и подъезжали, развернув коней со стороны подлеска, растворившись таким образом во тьме и став невидимками.

– Эгей, парни, с какого взвода? – весело кричал в темноту Войцех. Стас же, списав беспечность друга на последствия болезни, встал с кучи постеленного на землю сена, покачиваясь, почувствовав в очередной раз, что ноги ослабли и не держат.

– Тут сам батька Булат! Не ожидали? Командир наш!

Неожиданно прямо перед носом у припрыгивающего, радостно машущего лохмотьями бойца всплыли из воздуха черные фигуры всадников, которые молча закружились вокруг Войцеха зловещей сжимающейся спиралью. Слышен был лишь храп коней да чмяканье копыт по отсырелой земле. Войцех, явно струхнув от странного молчания, нарочито бодро проорал, чтобы показать хмурым служивым, что он свой, и пугать его – только время тратить.

– Бойцы, а ну спешились! Свои мы! Вон – батька Булат! Я с особого отряда… Как там наш полк? А, братки?

– Рожей ты не вышел, сиволапый, чтоб братом нам быть, – пробасила одна из фигур, и уже через секунду Стас вздрогнул, увидев, как Войцех бахнулся оземь разбитым от удара приклада лицом.

– Стоять! – что было сил гаркнул Стас, чувствуя, что они вляпались в непоправимое. – Доложите комиссару Руднянской! К ней люди с важными вестями!

– Где люди? – гоготнул один из кавалеристов. – Ты, что ли, люди, рожа лапотная? Шкилет, ты батьку Булата хоть издаля-то видал когда?! Га-га-гага!

Стас услышал характерный свист нагайки, попытался было увернуться, но жгучая боль уже вспышкой залила лицо. Прикрыв глаза руками, изо всех сил стараясь не упасть и не дать хмурым всадниками войти во вкус крови, Стас подергивался под резкими ударами нагаек. Он скрипел зубами, чувствуя, как по лопаткам сочится кровь из распоротой кожи, постанывал, не подавая виду, что больно, но не падал, понимая, что упасть сейчас означает смерть для него и валяющегося без чувств Войцеха.

– Доло-жи-ть! Комисс-ару Руд-нянс-кой Ми-ре… Важно!

Сознание плыло, терпеть раздирающий плоть свист становилось все туже, но Булат держался, позволив себе соскользнуть в беспамятство, чтобы упасть, услышав спасительное:

– Досыть, братва. А вдруг всамделе чо важное?

… Прошла всего неделя с тех пор, как еле шевелящихся Булата и Войцеха сбросили с телеги в натоптанную сотнями ног жирную грязь, огороженного колючей проволокой периметра полевого лагеря, а Булат уже смог ходить. Раны, исполосовавшие спину, подсохли, но, заживая, зудели нещадно, отчего Стас постоянно играл желваками и морщился, с трудом справляясь с неистовым желанием разодрать ногтями эту осточертевшую, чешущуюся до помрачения мозга, кожу.

Пытаясь отвлечься от болячек, он наблюдал за окружением, отмечая про себя на будущее караульные смены, каждые четыре часа заступавшие на охрану импровизированного лагеря, в котором было собрано сотни полторы крестьян и хозяев с ближайших, оцепленных полком – моим полком, горько думал в такие моменты Стас – окрестностей.

Народ в лагере маялся разный. В основном это были крепкие мужички до сорока, которых арестовали только потому, что они могли участвовать в бунте, полыхнувшем нежданно и свалившем молодую народную власть почти в половине губернии. Были тут и бабы с детишками, и старухи – все в основном семьи ставших известными каким-то макаром бунтовщиков.

Люди сидели в грязи кучками, распределившись землячествами, там же и делили скудный паек, состоящий из гнилой картошки и заплесневелых зерен, беседовали, вспоминая лучшие дни, плакали в ожидании своей незавидной доли заложников.

Булата с плохо передвигающимся от травмы головы товарищем крестьяне сторонились, считая тех «придурошными», полагаясь на давнее крестьянское правило не доверять чужакам, а близким доверять, но семь раз проверять. По этой же причине первые дни не пробиться было к чанам с едой, которую раз в день выставляли за колючку молчаливые красногвардейцы.

На третий день бесплодного толкания локтями с толпой звереющих с голода людей, справедливо рассудив, что сдохнуть вот так было бы глупо, Стас и еле живой Войцех все ж смогли навешать жестких тычек и лещей самым здоровым и горлапанистым мужикам, оборонявшим баки с едой, отстояв свое право на скудную пайку.

Бежать решили сразу же, тем более что для искушенных разъездами по немецким тылам вояк в этом особой сложности не было, но подвели ноги Войцеха, которые поначалу не особо слушались, то и дело подгибаясь и заставляя бравого кавалериста падать. Решили подождать и восстановиться, а уж потом предпринимать решительные шаги.

У Войцеха поначалу бродили дурные мысли объяснить родным сослуживцам, что перед ними не обросший рыжей щетиной доходяга с торчащими ребрами, а тот самый легендарный батька Булат, их родной командир. Он даже попробовал было заикнуться об этом Башмаку, деревенскому доброму увальню из охраны. Тот лишь укоризненно кивал головой, вроде бы слушая Войцеховский бред, но уже через пару дней покрутил у виска – рехнулся с голодухи, бедняга, что ли, – дав пошатывающемуся болтуну щедрого пинка под зад. Кувыркнувшийся в зловонную жижу Войцех сплюнул презрительно вслед бугаю – эх, ты, дурень, мог бы героем стать, – принял наконец-то их дурацкое бедственное положение как данность и унялся, отдавшись всей беспокойной душой делу предстоящего побега.

Ночи стали совсем холодными, в лагере появились первые замерзшие насмерть. В основном это были старики и дети, но Стас понимал, что если ничего не предпринять в ближайшие дни, то и их с Войцехом гибель всего лишь дело времени. На полусгнившей картошке, которой никогда не было досыта, без теплой одежды и возможности просушиться сгинуть было так же просто, как высморкаться.

Порешили сбежать через сутки, когда в наряд заступит смена Башмака, предпочитавшего не утруждать себя ночными обходами забора из колючей проволоки, а мирно посапывать на чурбаке, закутавшись с головой в добрую войлочную шинель. Штурмовать колючку тихо, настелив на нее заранее припасенное тряпье, по которому пролезть через шипы не представляло особого труда. Дело осложнялось лишь тем, что охрана была готова к таким фокусам и стреляла метко и без предупреждения. Трупы прошлых смельчаков смердели тут же недалеко, в канаве, в поле видимости пленников, отбивая у мужичья всякое желание предпринимать что-либо для своего освобождения.

Лагерный люд, включив вековую рассудительность, думал «абы не было хуже», поэтому идею смести охрану организованным бунтом Булат отбросил почти сразу же, как заведомо обреченную на провал. Тем более что доносительство и всякого рода кляузы расцвели среди истощенных и запуганных людей-теней, измученных холодом и замкнутым пространством, пышным цветом плесени.

В день побега случилось странное. По группкам землячеств выдали большие армейские котлы, а к ним в придачу запас дров на пару добрых костров и крупу сечку! Мужички и бабы толпились у скудного пламени, протягивая навстречу теплу заскорузлые ладони, щерились улыбками на серых лицах и наивно щебетали: «… Вона оно что! Может, немец поджал краснопузых? Скоро! Скоро по домам!» Однако, Башмак, раздавая усиленную пайку, обмолвился:

– Жрите-грейтесь, граждане контрики, чтоб вид у всех к прибытию комиссии был бравый! И не дай Бог какая падла посмеет пожалиться нашему командарму товарищу Гвоздеву! Вон тот чурбак видите? Не пожалею, сразу по отъезду проверяющего дурную головенку и отхвачу разом с поганым языком!

* * *

(1942)

Чертовы воспоминания. Сколько их… И так мало счастливых, хороших. Станислав так и не уснул до утра. Бессознательно почесывая шрам от нагайки, протянувшийся через весь лоб, слушал, как трескаются и стонут ели от жуткого мороза, пришедшего в этом страшном сорок втором, вздрагивал, маялся. Ходил, меряя шагами землянку, ставшую родным домом, курил, скрипел зубами, пытаясь найти себе оправдание, мысленно разговаривал с братом.

«Вот как вышло, Сергей. Думаешь, не шевелится во мне ничего? Как так вышло, что ты упырем стал? Или я тоже? С какого момента? Когда твои молодчики пошли на погромы, а ты их покрывал? Или когда предал меня, отвернувшись, ради любви своей. А я ведь тоже любил Миру. Жарче ее и не было никого, пожалуй. Только одна разница между нами, брат, я б ради тебя наступил своей любви на горло, а ты… Господь тебе судья. Стал Призраком, в царство теней тебе и дорога. А что повесить тебя велел, не серчай, это я не только тебя, это я себя рядом с тобой повешу, все остатки человеческого в себе. Урок будет для всех. И для меня в первую очередь.

Не волнуйся, Сережа, матери ничего не скажу, пусть и Мишка, и Ганна думают, что сгинул ты геройски, в бою. Чего молчишь? Почему не погиб в перестрелке с моими?! Сам и виноват. Говоришь, кровь твоя будет сниться по ночам? Сам знаю. Только я и так почти не сплю. Как волк загнанный. Справа – враг, слева – враг. Прибиться не получилось ни к какому берегу. А ведь хотелось за правду, за волю народную. Вона как вышло. И те и другие иудой кличут. За спиной, конечно. В глаза батьке Булату такого никто не рискнет сказать…»

– Батька… – из-под войлочного полога, висящего на двери, высунулась голова Войцеха. – Не спишь? Тут такое дело…

– Заходи, – коротко бросил Станислав.

Войцех втиснулся в помещение и, виновато пряча глаза, забубнил:

– Батька, отмени приказ! Такое дело, моя вина! Нельзя Сергея вешать!

– Говори ясно. Чего сопли жуешь?

– Бойцы мои промеж собой гутарили. Хорошо, я ухо приклеил. Они утром хотели донести. Ну, не идиоты ли?

– Ты так и собираешься кота за хвост тянуть? Что говорили?!

– Бабу раненую нашли. На вылазке. Когда Призрака громили. При смерти. Плакала, говорят. Просила, чтоб передали дочке, что погибла геройски. Радистка из Москвы. Клава. Вот. Похоронили по-человечески. Хорошая девка была. Светлая. Царствие небесное. Мой грех. Жалко ее… Тут на фото она, сзади – адрес.

Войцех вытянул из-за пазухи помятую фотокарточку и осторожно положил перед Булатом. Стас вперился взглядом в курносое счастливое лицо простушки, одетой в ситцевое набивное платьишко, ласково прижимающей к щеке головку младенца в кружевном чепчике.

– Из какой Москвы? У Призрака? Ты чего, с ума съехал, или как?

– В том и закавыка. Детдомовка она. В Бога верила. Помирая, исповедалась перед нашими, по обычаям христианским. Попов потому что в лесу нетути. Короче говоря, диверсанты они были. Сергей – старший группы. Призрака пару месяцев тому вырезали аккуратно. Он за счет немчуры тут, оказывается, бедокурил. Чтоб на местных страх наводить. Вот у Сергея и была задача на немецких харчах да патронах объединить разрозненные группы партизанские. А тут мы, мать иху! Мы ж думали, гада громим! Дак кто ж знал, батька?!

– Ч-черт! Побежали!

– Куды?

– Туды! – взвился Булат. – Сергея из ямы выволочь надо!

– Не спеши, батька. Тут такое дело… Войцех тяжко вздохнул и повинно опустил голову.

С края ямы тело Сергея выглядело маленьким и почти незаметным. Наросший за ночь иней размыл контуры фигуры, и непонятно было, где заканчиваются раскинутые широко руки покойного, а где начинаются обледенелые обнаженные стараниями людей корни сосен.

Станислав сглотнул горький комок в горле, ему хотелось отвернуться и не смотреть на эти побелевшие от холода почти фиолетовые глаза, бессмысленно и оттого еще более страшно глядящие в ночное небо.

Булат высоко вздернул подбородок, скривил губы, словно делая безмолвный вызов низкому зимнему небу, и нехотя, принуждая себя, прошептал так, чтобы было слышно только ему и, может быть, не успевшей отлететь от своего временного пристанища душе Сергея:

– Прости, брат.

На ухо засипел севший вдруг голос Войцеха.

– Батька, что с Сергеем? Тут похороним? Или как?

– Гроб скажи, чтоб сколотили. Телегу. Повезу сам. На кладбище к нам.

– Станислав Янович! Ты чего?! В Перебродье? Там же немцы, на сто верст вокруг.

– Приказ слышал?

– Есть! Сделаем в лучшем виде! Но…

Станислав, так и не дослушав гневную тираду верного товарища, молча развернулся и, согнув спину, будто с тяжеленным тюком на плечах, пошел в лес, не обращая внимания на хлещущие по лицу мохнатые от инея еловые лапы. Через пару минут зацепился валенком за палку, некстати спрятавшуюся под снегом, упал лицом в колкую застылую массу, попытался было подняться, но тут же обмяк от неожиданной боли, словно горячий расплавленный свинец кто-то плеснул внутрь, прямо в легкие. Он попытался вдохнуть, и это ему пусть с трудом, но удалось сделать, но вот несчастье, из свежего морозного воздуха вдруг исчез кислород. Станислав задышал чаще и глубже, пытаясь не задохнуться, но, поняв, что все бесполезно и проклятая боль теперь властвует над ним безраздельно, расслабился. Прежде чем раствориться в застившем сознание белесом тумане, Булат, выплевывая пену, невесть как забившую рот, яростно хрипел, клокоча неистово в лицо кому-то невидимому:

– Брат! Это я, Стась! Брат… это я. Я не умер… Мира! Сергей!

Булат краем сознания еще слышал громогласный хруст снега и топот бегущего к нему со всех ног Войцеха, но был он уже не здесь, не в этом промороженном насквозь лесу, а там – в тоскливой слякоти осени, повернувшей налаженную жизнь красного командира в чужое русло беспощадного и страшного для красных, белых, немцев и поляков, батьки Булата.

* * *

Мужики сгрудились в метре от проволоки плотной толпой, не рискуя подойти ближе, чтобы не получить пулю от особо не рассуждающих в таких случаях охранников. Задние тянули тощие шеи, пытаясь увидеть, что творится там, за плотными рядами серых спин. А посмотреть было на что. Судя по дырдырканью и реву, прямо в расположение лагерной охраны прибыл настоящий автомобиль.

Стас, заступить путь которому никто не рискнул, стоял у колючки и с интересом наблюдал, кого ж там принесла нелегкая в лаковом чреве нещадно чадящей вонючим дымом заморской машины. Он понимал, что скорее всего это и есть командарм. Кого еще может привезти дорогостоящий диковинный агрегат? А если сам товарищ Гвоздев пожаловал в лагерь, созданный (по слухам) по его личному указанию, то вероятность, что сопровождать его будет исполняющая обязанности командира полка Мира, была близка к ста процентам.

Чуйка не подвела Булата. Вслед за затянутым в кожу невысоким человеком с кривыми ногами и пронзительным взглядом черных, как уголь, глаз, из машины вылезла Мира, одетая в странного вида шинель с голубыми погонами через всю грудь, с красовавшимся на ней новым муаровым бантом, посредине которого сверкал новенький орден.

Сердце Булата замерло. В самой осанке Миры он разглядел нечто новое, она будто стала на два вершка выше, а взгляд стал жестким и властным, что, впрочем, придавало ей шарм недоступности и величия. Не смотря на изможденное состояние, Булат с удивлением отметил, что чары комиссарши не ведают границ и расстояний. Он по-прежнему мечтал, неистово хотел раствориться в этой женщине, чтобы снова покорить ее холодную надменную красоту.

Пока бойцы сопровождения расстилали в грязи перед черным человеком бордовую дорожку, у Миры спешился Сергей.

Что-то кольнуло в сердце Булата: по тому, как брат улыбался, как нежно придержал Миру за локоток, было понятно, что у этой парочки все по-прежнему хорошо, что о его существовании ветреная красотка вряд ли вспоминала, купаясь в лучах власти и своем нынешнем положении.

– Булат! Ну! Чо там? – хрипел из задних рядов Войцех.

– Ничего! Потерпи чутка. Скоро сам увидишь, – жестко откликнулся Стас.

Товарищ Гвоздев, о чем-то по-приятельски щебеча с Сергеем и Мирой, не обращая внимания на подобострастные взгляды подчиненных, вышагивал по дорожке в направлении огороженной территории. По брезгливым указующим жестам и полупоклонам начальника охраны Булат понял, что командарм делает рутинный втык, призванный по большей части придать подчиненным необходимое служебное рвение, чем устранить недочеты.

Тройка проверяющих подошла совсем близко. Товарищ Гвоздев, придерживая у носа белоснежный шелковый платок, вяло интересовался у Миры:

– Мрут-таки мужички? Не скрывайте. У меня везде свои уши.

– Случается, товарищ командующий. Недостаток в провианте, инфекции, – спокойно, будто об утренней яичнице, отвечала Мира, равнодушным взглядом скользя по шеренге изможденных людей.

– Что ж… это революция. Наглядный, так сказать, урок буржуазной гидре, вздумавшей поднять голову. Пусть. Будет наука хозяйчикам. Да, Сергей? – от Булата не ускользнуло, что товарищ Гвоздев как уж очень доверительно, на правах старого знакомого, обращается к брату.

– Д-да. Может быть, – видно было, что в отличие от этих двоих проходка вдоль серых рядов скорбно молчащих скелетов заставляет Сергея страдать и прятать взгляд.

Осознав, что еще немного, и шанс ускользнет, Булат выдохнул, сам не узнавая сип своего севшего голоса:

– Сергей! Брат! Я здесь!

Сергей дернулся, будто его перепоясали вожжами, и вперился в Стаса, не веря собственным глазам.

– Это я, Сергей. Мира… это я.

– Стас?! – Сергей бросился было к брату, но Мира с перекосившимся не то от удивления, не то от омерзения лицом жестко одернула его за рукав:

– Вашкевич! Общение с задержанными запрещено! Соблюдайте субординацию, товарищ!

Гвоздев остановился и с интересом, будто рассматривая диковинную зверушку, уставился на Булата живыми колкими глазками. Командарм привычно ждал, что узник отведет взгляд, признавая тем самым его могущество и власть, но, наоборот, получив холодный, даже презрительный, отклик зрачков Стаса, недовольно обернулся к Сергею:

– Знакомый твой?

Сергей только открыл рот, чтобы ответить, но Мира быстро, нарочито ласково взяв его за руку и просительно заглядывая в глаза, фальшиво рассмеялась, как бы призывая любовника поддержать ее шутку:

– Это у них такая практика, правда, товарищ Вашкевич? Пытаются выдать себя за шапочных знакомцев, чтоб выбраться. Не в первый раз такое. Правда же, Сергей?

Сергей в растерянности переводил взгляд то на Миру, то на Стаса, то на застывшего в выжидательной позе товарища Гвоздева.

Булат, сообразив, что проклятая ведьма вертит братом как хочет, не давая тому пути для колебаний, жарко и с нажимом произнес:

– Сергей, это я, брат твой. Стась.

Товарищ Гвоздев, обнажив крупные белые зубы в совершенно очаровательной улыбке, рассмеялся:

– Вот как? Дело приобретает-таки совершенно неожиданный поворот…

– Чушь. Не стоит внимания. Обычный сошедший с ума мужлан. Брат товарища Вашкевича, наш героический командир, умер от тифа. Мы все скорбим. Не так ли?! – почти истерически запричитала испуганная Мира.

Булат в ожидании ответа вперился в брата, словно пытаясь взглядом подчинить его своей воле.

Сергей же сник, как сдутый шарик, опустил голову и, рассматривая что-то важное в месиве лагерной грязи, безжизненно вытолкнул из пересохшего горла:

– Мой… брат… умер.

– Ты… ты… – Булат пошатнулся, как от удара. – Умер, говоришь? Что ж… царствие небесное тогда! Мой – тоже. Бывает… – Стас сглотнул комок, подступивший к горлу, отвернулся и, гордо выпрямив спину, открыто глядя в свинцовое небо, прошел сквозь расступившуюся вдруг в страхе недоумевающую толпу, как остро отточенный, закаленный яростным пламенем, нож.

Той же ночью, преодолев колючку по перекинутым тряпкам, придушив вздумавшего не вовремя проснуться Башмака, Булат и Войцех сбежали…

* * *

Васька лежал третий (или пятый?) день не в силах даже приподняться, чтобы взять здоровой рукой крынку с водой, стоящую рядом у изголовья.

Помутнение в мозгу рассеялось, и он четко осознал, что всё – отныне его прежняя разгульная жизнь закончилась, и вместо бравого продуполномоченного Василия Каплицына имеет место быть человеческая руина, гадящая под себя, полуживая рухлядь из мяса и костей, которая не может связать и пары слов.

Прошла вечность, прежде чем появилась наконец-то Ганна. Васька замычал и затараторил радостно «тататтатата!», но жена лишь посмотрела сквозь Ваську, нахмурилась каким-то своим потаенным мыслям и молча поднесла крынку с водой к высохшим губам несчастного.

Каплицын пил жадно, но и тут была засада: особо не получалось, язык не слушался, горло не хотело глотать, и вода заливалась внутрь, болезненно перекрывая дыхание. Ваську в такие моменты бил сильный кашель, буквально выворачивающий наизнанку. Он плакал бессильными слезами: что за питье? Утопление же! Но и без воды было туго.

«Где наши? Почему никто не приходит?!» – Васька заглядывал в пустые глаза Ганны, пытаясь хоть мысленно задать ей волнующий вопрос. «Почему так? Почему меня все бросили?»

Ганна лишь кивала в такт однообразному «тататтата», но однажды, видимо, поняв волнующую Ваську тему, бросила вскользь:

– Дружки твои поразбежались все. Линия фронта рядом. Говорят, еще неделя-две, и немец будет здесь, в Перебродье.

– Татататата! – возмутился Васька.

– Может, и не правда. Чай на дворе не четырнадцатый, а восемнадцатый, – согласилась Ганна. – Только слух прошел, что в Двинске немцы всю вашу советскую шайку-лейку развешали на столбах прямо на площади. Не сказать, что наш народ сильно обрадовался такому, но и грустить по нечисти вашей не стал. По-собачьи вели себя, вот и заслужили. Бог все видит!

– Млять! – зло сплюнул Васька и отвернулся к стенке, словно обиженный ребенок.

– Тебя, Вась, тоже повесят. Не посмотрят, что инвалид. Скажу тебе напоследок, ненавидела тебя все время, а сейчас так вот благодарна тебе. За Владика… такой мальчик… спасибо, что не убил его вместе с родителями. Нет, я серьезно. Боженька вспомнит это, глядишь, не в самое пекло угодишь. Там, в аду.

Васька выгнулся дугой от возмущения, из кривого рта его поперла пена.

– Тататата-та-та! Млять! Тататата! Тататата!!! – собрав остатки сил, Васька дотянулся и грохнул об пол крынку.

– Ну, твое дело, Вась. Можешь не верить, – спокойно возразила Ганна.

Тихо, как тень, зашла Софья. Посмотрев как-то странно на Ваську, мягким движением приподняла Ганну с табурета.

– Иди, дочка. Там малой криком изошел весь. Покачай, успокой ребятеночка.

Ганна, почуяв в словах матери легкую фальшь, попыталась возразить:

– Мам, так надо б простыни перестелить? Вонь же…

– Потом, потом… – рассеянно улыбнулась Софья и почти силком вытолкала дочь за двери.

Оставшись наедине с Васькой, Софья, стараясь не глядеть на больного, деловито связала домотканую простынь двумя крупными узлами. Один сделала над головой Каплицына, второй – у ног, соорудив таким образом импровизированный кокон, в середине которого оказался Васька.

Предчувствуя нехорошее, Каплицын замер.

Софья же перекрестилась на красный угол, вздохнула тяжко:

– Господи, прости душу грешную. Так лучше всем будет… – потянула изо всех сил за узел над Васькиной головой, стаскивая его с постели.

Голова Василия повисла, покоясь на простыне, а ноги безвольно ляпнулись о половицы.

– Сука! Дура тупорылая! Скотина, что ты делаешь, тварь! – заорал Васька и заплакал, услышав все то же прежнее «татататата».

– Отбегался, Васек. Чем у немца в петле болтаться, лучше уж так… Не серчай. Заслужил ведь, – почти ласкового приговаривала Софья, потянув куль с зятем прямо через двор в сторону озера.

– Млять… – жалобно выл Васька.

– И то верно. Поругайся, дорогой, все легче будет. Мат вон прет из тебя, а человеческий язык исчез. Потому, думаю, что бес сожрал изнутри. Сам в себе его вырастил. Эх, Вася, – остановилась Софья, чтоб перевести дух. – Ты не волнуйся, водичка еще теплая, тебе хорошо в ней будет. Много там в ней. И хороших людей. И таких, как ты. Набист всех примет. Мож, помолишься? Ну нет, так нет. Поехали… чуть до берега осталось, потерпи уж, зятек дорогой.

Больше Василия Петровича Каплицына в деревне никто не видел.

Вопросы ни Софье, ни соломенной вдове Ганне, никто не задавал: односельчане справедливо рассудили, что Васька сбег вместе со своим треклятым комбедом, а коли сгинул где в революционное лихолетье, то и черт с ним.

Одним словом, по давней перебродской привычке на плохие воспоминания плюнули, растерли и забыли, совсем так же, как делали это предки, из века в век пронося хорошее, не грустя о потерях, веря, что за горем и бедами всегда наступают лучшие времена.

* * *

По перрону сновали парочки с баулами, солдатня, дети, бабы с корзинами провизии, сомнительные типчики с надвинутыми на глаза картузами, патрули, мешочники и важные железнодорожные служащие в одинаковых черных пиджачках.

– Миш, ну что такое? Где улыбка? Глазки, как у побитого щенка. Не переживай! Главное, мы вместе! Впереди – новая, лучшая жизнь. А это… Какой-то Витебск. Со всех сторон – окраина. Минск! Там, в Минске, мой дорогой, тебя с руками любая редакция оторвет. Там ты – Дядька Михал! Там знают, чьи пьесы в Питере ставятся! Кто ты был здесь? Маляр? Эх, Мишенька, душа моя! Что мы теряем? Ровным счетом ни-че-го!