Спасти или уничтожить

Константин Гурьев

Спасти или уничтожить

© Гурьев К.М., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

1941 год, июль, Белоруссия

Шел четвертый день войны, и никто ничего не знал и не понимал…

Грузовики, вышедшие из небольшого белорусского городка, уже несколько раз попадали на глаза авиации. Наверное, для пилотов это было развлечением, потому что, постреляв на лету, они не разворачивались, не заходили для новой стрельбы, а просто летели дальше.

Правда, так было только вчера, а сегодня с утра уже сбрасывали бомбы. То ли вчерашние куда-то спешили, то ли сегодняшним уже приказали охотиться за отдельными наземными целями.

Едва эта мысль пробежала в голове Маштакова, как он испугался. Он подумал, что именно те машины, в которых ехали они, и есть те самые «наземные цели», и приказал водителю ехать быстрее, не останавливаясь, а сам вжался в сиденье и уперся руками в крышу, чтобы меньше кидало из стороны в сторону.

Но надолго терпения Маштакова не хватило, и он снова приказал водителю остановиться. Выскочил из кабины, посмотрел назад, но ни немецких машин, ни танков, идущих следом, не увидел. Ничего и никого. С одной стороны, надо бы радоваться, а с другой – и хорошего ничего нет, и помощи не будет. Значит, немец прет и прет…

Из другого грузовика глядел Коровин, и взгляд его был какой-то опустошенный. Наверное, тоже понимал, что дело плохо.

Коровину хорошо: он понимает, что все плохо, и может этого не скрывать, а вот у Маштакова такого права нет, потому что он назначен старшим и должен всем внушать уверенность, будто все идет по плану. И снова, наверное в сотый раз, вздыбилось все в душе Маштакова, и он в сотый же раз сам себя спрашивал: на кой черт было выходить из сортира именно в тот момент, когда капитан Чеглаков пробегал по коридору? Да и Чеглаков, если честно, мог бы кого-то другого выбрать, а не хватать первого попавшегося.

Но это просто, чтобы мозги отвлечь. Маштаков понимал, что искать ответ нет никакого смысла, потому что все уже случилось и теперь надо мечтать только об одном. Он вспомнил присказку руководителя шахматной секции в доме пионеров – «угроза страшнее исполнения» – и подумал, что это истинная правда.

Пусть хоть как закончится, но закончится скорее.

Откуда-то сзади послышался нарастающий самолетный гул, и Маштаков закричал:

– К лесу прижимайся, к лесу!

– Чё орешь? – огрызнулся шофер и сказал, будто про себя, но громко, так, чтобы было слышно: – Заткнулся бы…

А потом пояснил:

– Видишь, какие там рвы? Перевернуться хочешь? Так переворачивайся, но один, без меня.

И глянул на Маштакова со злой ухмылкой:

– Обдристался?

Маштаков понял, что шоферу тоже страшно. Как Коровину, как Маштакову, как всем им. А еще он понял, что сейчас нет уже никаких званий и должностей, и этот водитель с наколкой на внешней стороне кисти правой руки сейчас гораздо главнее и Маштакова, и капитана госбезопасности товарища Чеглакова, и вообще главнее почти всех, потому что от него зависит их спасение. И Маштаков сразу расхотел кричать, запрещать разговаривать с ним таким тоном, он ощутил, как внутри у него все замерло, похолодело, и слова не сказал.

Самолеты пролетели просто так, дав всего пару коротких очередей, но облегчения не было. Потому что вдалеке снова слышался приближающийся гул, и Маштаков сразу понял, что теперь самолеты снижаются. А еще он понял, что снижаются они именно к ним. И страх, беспокойство, неуверенность прошли…

И он снова стал самим собой – Маштаковым Петром Григорьевичем, сержантом госбезопасности, выполняющим задание по эвакуации особо важного груза государственного значения.

Так спокойно он и встретил разрывы бомб, сброшенных на них…

1941 год, июнь, Москва

Телефонограмма (принята 30 июня 1941 года)

«Докладывает капитан госбезопасности Чеглаков.

Прошу сообщить товарищу наркому госбезопасности, что во исполнение его распоряжения номер… от… караваны были сформированы в следующем составе:

14 июня – 3 машины,

21 июня – 3 машины,

25 июня – 4 машины.

После этого формирование и отправка собранных материалов были невозможны вследствие вступления в город немецко-фашистских войск.

…В условиях, когда эвакуация документов и материальных ценностей была невозможна, мной было принято решение об устройстве пожара в здании НКВД, где могли остаться некоторые документы.

…Необходимо отметить, что по окончании пожара мной лично было проведено обследование горевшего здания. Осмотр проводился ночью в условиях нахождения в городе фашистских войск, что, возможно, сказалось на полноте осмотра, однако имею все основания утверждать, что документы уничтожены».

Пометка на документе (сделана вручную): По утверждению лица, представившегося особо уполномоченным по сбору и отправке документов и материальных ценностей, имеющих особо важное значение, капитаном госбезопасности Чеглаковым Р.Д., он звонил с почтового отделения населенного пункта, в котором шел бой с гитлеровскими войсками. Разговор шел с помехами и был прекращен без пояснений причин со стороны капитана Чеглакова.

Идентификация голоса капитана Чеглакова проводилась в условиях плохой слышимости и не может считаться подтвержденной.

Принято 30 июня 1941 г. в 03:17 по Москве.

1941 год, июль, Москва

Народному комиссару государственной безопасности СССР товарищу Меркулову Всеволоду Николаевичу о том, что никаких сведений о движении или местонахождении отправленных грузовиков, было сообщено только первого июля, ближе к вечеру.

Задержка была связана с тем, что, во-первых, надеялись получить хоть какие-то новые известия, во-вторых, конечно, боялись докладывать об исчезновении спецколонны с важным грузом. Война войной, а пропажа есть пропажа, и за это по головке не погладят. В общем, ждали до последнего, надеялись…

Бесполезно…

Оказалось, впрочем, что боялись напрасно. Реакция товарища Меркулова была совсем не такой, как предполагалось. Выслушал молча, уточнил, сколько времени прошло, была ли хоть какая-то информация, после того как капитан Чеглаков доложил об отправке спецколонны. Попросил подготовить справку по грузу, по срокам, по лицам, отправленным для его транспортировки, в общем, подробно, но в пределах обычного, без каких-либо дополнительных данных.

И, когда остался в кабинете один, вел себя точно так же спокойно. Будто ничего не случилось. Из кресла поднялся, стал ходить по кабинету, потом постоял немного у окна, снова походил, сел.

Народному комиссару внутренних дел товарищу Берии Лаврентию Павловичу позвонил только на следующий день ближе к полудню и предложил вместе пообедать. Берия предложил обедать у него. Меркулов согласился. Понимал, что у Берии теперь в сутках не двадцать четыре часа, а, пожалуй, все сорок восемь.

Обед, конечно, и не обед вовсе, а скорее производственное совещание, проходящее за обеденным столом и перемежаемое сменой блюд. Притом совещание неспешное, позволяющее хоть немного отдохнуть от вереницы событий и неожиданностей.

Берия слушал, не перебивая, а Всеволод Николаевич говорил кратко и по существу. Перед тем как излагать то одну, то другую позицию, подавал краткую «объективку» в двух-трех предложениях и дополнял изложенное в ней своими словами. Берия слушал внимательно, изредка задавая вопросы. При этом он одновременно водил карандашом по бумаге и делал какие-то пометки.

Выяснилось, однако, что спокойствие это было искусственным. Едва Меркулов закончил, Берия спросил почти нетерпеливо:

– Что же было отправлено в этих грузовиках?

Меркулов поморщился:

– Точных данных нет. До двадцать второго числа не передавали перечень, потому что шел интенсивный сбор всего, предназначенного к отправке в центр, и грузы формировали по мере поступления на пункт комплектования.

Он помолчал и продолжил с интонациями человека, который поясняет, надеясь на понимание:

– Мы были уверены, что успеем собрать и отправить все, что хотели. Я отдал распоряжение в некоторых случаях не задерживать процесс из-за регистрационных формальностей. Ну, а сейчас уже больше недели нет никаких известий оттуда, поэтому…

– Вообще никаких? Ни от кого? – спросил Берия спокойным тоном, которого опасались все, кто с ним работал, зная, что ничего хорошего это не сулит.

– Территория, где находилось управление, давно уже занята немецко-фашистскими войсками, и есть все основания полагать, что там все разгромлено. Нет никакой информации о том, кто уцелел, что из имущества и документации было спасено и где сейчас все это находится, – отчитался Меркулов, понимая, что ничего определенного и хорошего он не сказал.

– Это я и так знаю, – кивнул Берия. – Вы говорите, что этот капитан…

– Чеглаков, – подсказал Меркулов. – Капитан Чеглаков.

– Да! Этот капитан Чеглаков докладывал, что он отдал приказ о поджоге здании и проверил потом его состояние после пожара?

Меркулов поморщился:

– У нас нет даже уверенности в том, что звонок этот был от Чеглакова, не говоря уже о том, что…

Берия кивнул и не сказал ни слова. И по его молчанию Меркулов понял, что мысли текли к необходимости докладывать все Сталину, поёжился – хорошего мало – и постарался помочь.

– Вот, – положил Меркулов на стол очередной листок, – перечень поручений, отданных к исполнению в четырех управлениях, которые находятся в тех районах. Поручения были одни и те же, поэтому есть все основания предполагать, что все руководители так или иначе координировали свои шаги, особенно после начала боевых действий.

Берия взял в руки листок пробежал по нему взглядом, спросил:

– Ну, а каковы могут быть объемы материалов по всем перечисленным позициям?

– Поскольку нет никакой информации о степени исполнения поручений, невозможно дать даже самый приблизительный ответ, – признался Меркулов.

– Да, зачем он, этот ваш «приблизительный ответ»? – в голосе Берии прорвалось недовольство.

Меркулов не ответил, и Берия тоже молчал, уперевшись взглядом в лист бумаги. Потом поднялся, сделал несколько шагов от стола, а вернувшись, сказал уже иным тоном, решительным:

– Указания отдавались по вашей линии?

– Нет! – невольно поднялся Меркулов. – Тут такая закавыка получается, что отдавались они еще по линии НКВД, но после февральского разделения исполнение их в основном было возложено на НКГБ.

Берия недовольно мотнул головой.

Полгода назад, 3 февраля 1941 года, из народного комиссариата внутренних дел был выделен народный комиссариат государственной безопасности, которому и передали часть задач, прежде лежавших на НКВД. Оспаривать мудрость государственного решения, конечно, никому не приходило в голову, но на работу обоих ведомств это повлияло, и, как сейчас видел Берия, не всегда в лучшую сторону.

Докладывать об этом товарищу Сталину необходимо, понимал Берия, но сделать это надо так, чтобы последствия были хотя бы предсказуемыми, без ненужных оргвыводов, без снятий с постов. Идет война, и любое перемещение, особенно в этой сфере, создаст много проблем, и проблем долгосрочных. А дело надо делать, вопросы надо решать.

Но идти к вождю с таким обоснованием глупо. Просто глупо. Он это и слушать не станет. Значит, надо искать какое-то решение, которое покажет, что ошибки и недочеты стали следствием не довоенной неразберихи, а вызваны исключительно вероломным фашистским нападением.

Сзади кашлянул Меркулов:

– Товарищ Берия! Есть смысл ориентировать возникающие в тылу у немцев партизанские отряды на поиск информации об отправленных грузовиках. Это на самое первое время. Параллельно начать формирование спецгрупп, которые будут позднее заброшены в районы вероятного пребывания этих же грузовиков. Конечно, гарантий мало, но надежда остается.

– Надежда остается, – повторил Берия. – Надежда остается. Ну, хорошо. Сколько машин было загружено? Какие материалы и в каком объеме там находились? Кто персонально сопровождал транспорт? Каково было хотя бы самое общее направление движения? В конце концов, Всеволод Николаевич, мы должны иметь хотя бы самое общее представление о том, куда будем отправлять людей и для поисков чего именно.

Берия следил, как меняется лицо Меркулова, и понимал, что тот все переносит на разговор со Сталиным, и сам пытался представить реакцию вождя, когда ему будет доложено обо всем.

– Полагаю, Лаврентий Павлович, – заговорил Меркулов, – что товарищ Сталин уже знает по докладам военных, что там творится!

Берия молчал. Он прекрасно помнил первые часы и дни после того, как стало известно о гитлеровском вторжении. Сталин, Молотов, Берия, все они сидели, лишенные какой-либо информации. Ни находившийся в кабинете Сталина нарком обороны Тимошенко, ни генерал Жуков, недавно назначенный начальником Генштаба, ничего определенного сказать не могли, а их непрерывные и совершенно бесполезные звонки «по делам службы» только усиливали напряжение.

Первые часы и даже дни после нападения фашистской Германии показали полное отсутствие какой-либо координации и согласованности действий воинских соединений и подразделений. Между ними в эти дни то и дело рвалась обыкновенная телефонная связь, а использование нарочных в условиях, когда все перемешались и перемещались совершенно беспорядочно, а порой и бесцельно, было бессмысленным, поскольку нарочные порой просто не имели возможности отыскать адресата. Как следствие – штабы армий не знали, где находятся их дивизии и полки, не знали, как далеко продвинулись немцы и где именно.

Ну, значит, и сообщение о том, что потерялось несколько грузовиков, будет воспринято в общем потоке сообщений о неразберихе и – будем откровенны – панике.

Это уже кое-что серьезное, не просто рассуждения, а предложение к действиям.

– Это верно, – поощрил Берия Меркулова после минутных размышлений. – Давайте сделаем так: все-таки формально все шло по вашему наркомату, поэтому докладываете вы, а я вас поддержу.

Увидев тень сомнения, промелькнувшего на лице Меркулова, сказал жестче:

– Сказав «А», будет проще произносить остальные буквы, а задержку доклада сегодня еще можно объяснить тактическими соображениями, а завтра – нет.

Взял коротенькую паузу и добил:

– Вы должны понимать, как важно будет, кто и как об этом сообщит. Если Тимошенко хоть что-то узнает, он постарается свалить на вас все свои промахи и ошибки. А разбираться будет трудно. И, если придется разбираться – пойми меня правильно, Всеволод Николаевич, – мне придется быть к тебе слегка необъективным. И ты понимаешь причины.

Меркулов кивнул.

Как люди, уже давно работавшие вместе, они, конечно, хорошо знали сильные и слабые стороны друг друга, знали о большинстве промахов и ошибок, которые неизбежны в любой работе, и, следовательно, находили этим ошибкам и объяснения, и оправдания. Ну, а в такой обстановке ни о каком «понимании» речи быть не могло. Обоим было бы несладко.

– Я запишусь на прием к товарищу Сталину сразу, как вернусь к себе, – сказал Меркулов.

– Конечно, – кивнул Берия.

Позвони Меркулов сейчас из его кабинета, найдутся люди, которые подскажут товарищу Сталину, что звонок был после встречи с Берией. А если еще прибавить пару мелких деталей, то ход мыслей вождя можно направить в нужном направлении.

Нужном кому?

Тем, кто не прекращает интриговать даже в самые тяжелые часы.

Явившись к назначенному часу, Меркулов не удивился, увидев в кабинете Сталина Берию.

– Вы не возражаете, товарищ Меркулов, если Лаврентий Павлович будет участвовать в нашей беседе? – спросил Сталин и замер в позе ожидания, будто и не предполагал, какой ответ услышит, а потом удовлетворенно кивнул головой. – Пожалуйста, докладывайте. Какая у нас обстановка?

Меркулов докладывал обстоятельно, четко определив приоритеты и расставив акценты. Берия отметил про себя, что Меркулов ни разу не помянул панику и дезорганизацию, которые охватили в это время военных, хотя об этом они совсем недавно говорили, но потом увидел, как успешна стратегия наркома госбезопасности. Он выстроил доклад таким образом, что промахи, совершенные его сотрудниками, связаны и с неточностями распоряжений, шедших из наркомата, и с растерянностью, охватившей местные органы госбезопасности в условиях войны, а, точнее, вероломной агрессии.

Сталин, конечно, сразу же поправил Меркулова, сказав, что не знал о том, что в органах государственной безопасности работают такие маши-растеряши, но потом добавил, что еще больше его удивляет растерянность военных, которые имеют достаточно большой опыт ведения боевых действий в самых разных условиях – от монгольских степей до финских снегов.

Меркулов промолчал.

На вопрос Сталина, «какие меры предусматриваете», отвечать начал, одновременно выбирая из папки очередной листок:

– Первое, товарищ Сталин, это подготовка специальных групп, которые будут ориентированы исключительно на работу по обследованию лесных массивов на предполагаемых путях движения грузовиков. Второе – мы уже подготовили несколько агентов для заброски в тыл немцев, чтобы там начать розыск лиц, имевших отношение к формированию грузов. Группы в принципе готовы, а одна уже отправлена для выполнения заданий. Третье…

– Вы уверены, что сейчас эти люди смогут выполнять столь важную и точную работу? – перебил Сталин. – Немцы сейчас наверняка уделяют особое внимание полицейским мероприятиям, формированию отрядов изменников и предателей, которые готовы мстить советской власти, хватая и уничтожая не только честных людей, которых они знают лично, но и незнакомцев, которые особенно бросаются в глаза.

– Мы учитываем это, товарищ Сталин, – кивнул Меркулов. – По имеющейся информации, немцы пока еще не смогли взять обстановку под контроль и прекратить массовые передвижения населения, вызванные войной. Кроме того, люди, которых мы отправляем туда, подготовлены к такого рода возможностям и, в конце концов, товарищ Сталин…

Меркулов развел руками.

– Идет война, товарищ Сталин, и у меня нет никаких возможностей избежать жертв.

Сталин кивнул и повернулся к Берии:

– Сейчас езжайте и еще раз проверьте все наши возможности в этом смысле и продумайте, все ли учтено и подключено к делу.

Берия поднялся:

– Видимо, мы еще более тщательно продумаем, как тут можно использовать формирующиеся отряды населения оккупированных территорий.

Сталин повернулся к Меркулову:

– Ваше мнение, товарищ Меркулов?

Меркулов ответил после крохотной паузы:

– Боюсь, что эти отряды сейчас вряд ли могут принести пользу, поскольку мы всячески маскировали наши мероприятия. С другой же стороны, привлечение гражданского населения может породить слухи, которые активизируют деятельность контрразведывательных подразделений немцев.

– Фашистов! – автоматически уточнил Сталин.

Потом усмехнулся:

– Теперь можно спокойно возражать недавнему начальнику?

Меркулов до февраля сорок первого года был первым заместителем Берии в НКВД и начальником главного управления госбезопасности в составе комиссариата. Именно это вождь и имел в виду, товарищески пошутив.

А Берия, когда уже вышли из кабинета, сказал:

– Надо посмотреть, как задействованы местные возможности.

– Партизаны?

– Партизаны, партизаны…

1941 год, август, Белоруссия

Петя Миронов никогда не хотел быть начальником, потому что не любил ни командовать, ни наказывать. В сельской школе близ города Острына, что в Белоруссии, он преподавал математику и физику, и каждый раз, когда школьники отвечали неправильно, Петр Кириллович ругал в первую очередь не их, а себя. Если ученик не знает, значит, он, учитель, рассказывал плохо, неинтересно, упустил что-то! Оставлял ребят после уроков и рассказывал заново, добиваясь понимания, и радовался каждому успеху порой сильнее, чем сам школьник.

Скажи ему кто-то еще весной, как круто изменится его судьба, Миронов только рассмеялся бы: так не бывает. Может, и не бывает, а стало!

Только по прошествии нескольких недель, примерно в начале августа сорок первого года, учитель физики Петр Кириллович Миронов стал понимать, что война началась для него как-то незаметно, почти буднично.

То есть, конечно, ужас он пережил, как все в их селе.

И ужас пережил, и понял, что сейчас Красная армия их не спасет, не вылетят из-за пригорка кавалеристы, не застрочат пулеметы, не налетят истребители с красными звездами на крыльях, и не отступят фашистские орды. И не выдержали нервы у молодого учителя, когда кто-то крикнул, что надо бежать в лес, чтобы фашисты всех не постреляли сразу.

И бежал, как все, держа за руку Ванду Шилей, к которой уже в начале осени собирался слать сватов. Держал ее за руку, понимая, что только так может он сейчас ее защитить, только убегая, только пряча, только надеясь, что не найдут.

С собой несли только самое необходимое: какую-никакую одежонку да что-нибудь поесть. Кое-кто, правда, вел под уздцы лошадей, тащивших телеги, на которые успели накидать то, что попалось под руку из домашнего скарба, да снедь кое-какую. Все, что не вошло на телеги, отнесли за окраину, в рощицу, где обычно крутили первую любовь все деревенские парни и девчата, и попрятали, как смогли.

Унести не могли, а оставлять немцам не хотели.

По всему селу собирали оружие, какое только было, понимая, что немцы могут показаться в любой момент, а защитить себя они теперь могут только сами.

Немцев, правда, они видели издали, когда колонна грузовиков на большой скорости продвигалась на восток, и было до тех немцев метров триста, так что те их, вполне возможно, просто не заметили. Да что тут гадать: уходить надо, решил Миронов, и предложил резко повернуть на север, в сторону Литвы.

Он и сам не ожидал, что это предложение приведет к такому скандалу!

Казалось, в людях прорвалась какая-то даже не вторая, а третья, четвертая их сущность, в самых глубинах человеческих сокрытая! Сначала по одному, а потом все вместе, перебивая друг друга, стали спрашивать, когда будет привал. Кричали, ругались сквозь слезы, поминая или надумывая обиды многолетней давности, требовали, чтобы им дали воды и пищи. А у кого-то просто ноги уже стерлись от долгой ходьбы, да мало ли что…

Потом утихли, один за другим ослабевая от всего, что случилось, уселись, где придется, и замерли, будто ожидая конца жизни.

Миронов старался не смотреть по сторонам, опасаясь вызвать новый взрыв упреков по любому поводу, когда к нему подошел дед Рыгор, местный философ и «полный политический нигилист», как называл его секретарь районной парторганизации товарищ Голубев Матвей Матвеевич.

Откашлявшись, дед Рыгор сказал громко, чтобы все вокруг слышали:

– Ты, товарищ учитель, правильно кумекаешь: поворот делать надо, дорогу менять, чтобы не поймали нас, как зайцев. И вот что я спросить у тебя хочу: может, нам, действительно, как ты говоришь, к литовцам идти, если ты там хорошее место знаешь?

– Какое место? – удивился Миронов.

– Дак ить, нас тут не двое – пара с тобой, а человек сто, не меньше. Значит, всем надо есть-пить-спать, а это много места требует, понимаешь?

– Понимаю, – начал соображать Миронов. – Понимаю, но места такого я не знаю.

– Вот, и я к тому, – начал набирать силу дед Рыгор. – К литовцам оно, может, и хорошо, однако, особого мира у нас с ними не было, а сейчас время такое… тревожное… Лучше не рисковать. Тем более что среди нас и бабы, и дети – народ слабый, нежный. Потому предлагаю я идти туда.

Дед протянул руку почти туда, где совсем недавно проехали грузовики с немецкими солдатами.

– К фашистам, что ли? – удивленно влез в разговор кто-то из женщин. – Да, ты, дед…

Дед, однако, слушать ее не стал, только выставил ладошку, дескать, помолчи, и сокрушенно мотнул головой:

– Вот, говорил же: бабы – народ избалованный. Ты молчи и слушай, пока умные люди…

– Это ты-то «умный людь»? – продолжила было женщина.

Но теперь ее перебил уже Миронов:

– Погодите! В самом деле, нам не спорить надо, а делать что-то, – пояснил он и повернулся к деду. – У вас, Рыгор – простите, не знаю, как по батюшке, – есть такое место?

– Да, я уж привык без «батюшки», – усмехнулся дед Рыгор. – А место такое есть, чего же… Идти, правда, далеко, но зато там такие леса, что целую армию можно сховать, а не только нашу компанию.

И, повертев головой по сторонам, высказал то, что было, наверное, на душе у каждого:

– Нам бы сейчас немцу на глаза не попасть, а там уж разберемся.

До леса, о котором говорил дед, дошли только к утру третьего дня. Шли всю ночь, днем двигались короткими бросками, осматриваясь по сторонам. На привалах сбивались маленькими группками человека по два-три, семьями. Да, и понятно: делиться куском хлеба никто не спешил. Самим бы, худо-бедно, перекусить.