Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

А Любава между тем сетовала про себя, что судьба несправедливо поступила с ней. Вот встретила она красивого молодца, княжеского гридня, судя по одежде и оружию. Но что толку! Кому нужна она, внучка смерда? Ждан завтра утром встанет, оседлает коня – только снег вихрем взовьётся за ним! Разве вернётся он когда-нибудь к этой бедной хатке, где из каждого угла глядит только нищета? Разве нужна ему холопка, у которой ни поля, ни леса, ни коня, ни коровы, а одни лишь руки, чтобы работать на тиуна, боярина или князя? А Ждан такой красивый, и какой у него мягкий, добрый взгляд! Боже, почему ты так несправедлив ко мне?

Любава опустила глаза и взялась за ложку. Она была голодна, но не решалась протянуть руку, чтобы взять кусочек сала или колбасы. Ела свой чёрствый хлеб и борщ с запахом бурака.

Наблюдательный Самуил хмыкнул в бороду.

– Э-э, голубонька, так не годится! Дала бы нам горяченького, что сама ешь, а нам, вишь, оставила сало и колбасу, которые, как и мы, на морозе закоченели. Так не пойдёт! Выручай, бери колбаски и сальца, а мы погреемся борщочком.

Все засмеялись, и за столом сразу возник дух доброжелательности и непринуждённости, что сближает незнакомых людей, делает их искренними, открытыми навстречу друг другу и приветливыми. За едой и разговорами время шло быстро. Самуил и Ждан узнали, что дед Живосил всю жизнь сапожничал, своей земли не имел, а вот сапоги и женские черевички шил неплохие. Но с годами острота зрения уходила, работал-то при лучине, а потому уменьшались и заработки. Ему перестали заказывать новую обувь, только ближайшие соседи, по старой памяти, приносили какие-то стоптанные башмаки, чтобы залатал дырку или подбил подмётку. А разве это заработок?… Если бы живы были сын с невесткой, как-нибудь выкручивались бы, но налетели половцы – сына убили, невестку забрали… Как тут выкрутишься? А нужно и прокормиться, и одеться, и внучке ожерелье да подвески купить, а то вон уже какая девица выросла!.. А ещё ж нужно и княжеское платить, и десятину на церковь дать, и боярину, и посаднику, и тиуну… А где взять?

– Да, нелегка у тебя, дед, жизнь, – согласился Самуил.

Беседа затянулась допоздна. Лишь когда пропели первые петухи, легли спать. Мужчины на полу, Любава – на печи.

Проснулся Ждан от приглушённого разговора в сенях. Стал прислушиваться. Чей-то грубый голос сердито бубнил:

– Мне надоело ждать, Живосил! Или отдашь долг ныне, или пусть девка отработает!

– Будь человеком, Карпило! – просил Живосил. – Отдам! Всё, что должон, отдам! А пока возьми то, что имею…

Незнакомый Карпило, слыхать, разгневался ещё больше, голос его загремел:

– Что ты мне тычешь, старый хрыч, какую-то несчастную ногату![24] Так тебе и до смерти не расплатиться!.. Говорю тебе – пускай внучка отработает… Сколько ещё ей сидеть у тебя на шее? У неё и харчи будут, а у тебя долга не станет…

– Не быть по-твоему, Карпило! Не пущу внучку!

– А я и спрашивать не стану! Потяну силой – и всё тут!

Из сеней донёсся шум борьбы, что-то с грохотом упало, потом раздался девичий крик:

– Ой, дедуся!..

Ждан вскочил с постели.

– Дядька Самуил, вставай! Несчастье с Любавой! Быстрей!

Надев сапоги, сорвал с колышка меч и, как был – раздетый, простоволосый, кинулся из хаты.

Дверь из сеней распахнута настежь. В сенях – никого. Голоса слышатся у самых ворот. Ждан стремглав выскочил во двор.

Утро выдалось тихое, солнечное, и только высокие сугробы пушистого снега напоминали о том, что недавно здесь бушевала метель.

У ворот возились четверо. Двое, одетые в бараньи кожухи, тянули за руки Любаву, которая изо всех сил упиралась ногами в сугроб, а дед Живосил тормошил одного из них за рукав и охрипшим голосом умолял:

– Карпило, не трогай дивчину! Оставь! Ибо грех на тебе будет! На твоих детях отольются наши слёзы!

– Иди прочь! Отцепись! – отмахнулся тот свободной рукой.

– Карпило!..

– Прочь, говорю, старый хрыч! – разозлился Карпило и кулачищем толкнул старика в грудь.

Живосил пошатнулся и упал в снег.

Ждан перескочил через сугроб и выхватил меч.

– Остановитесь, мерзавцы! Оставьте дивчину!

И Карпило, и его помощник, молодой парень, выпустили из рук Любаву, отшатнулись. Жирное лицо Карпилы побагровело, глаза от гнева и удивления полезли на лоб.

– Ты кто такой? Как смеешь руку поднять на княжьего тиуна?! Да я тебя… Да я…

Он задыхался от ярости. Рука шарила по боку, нащупывая рукоять меча. Его подручный отступил к калитке.

Но тут на помощь Ждану подбежал Самуил:

– Погоди, тиун, успокойся! Не горячись! Не тронь меч!.. Почто тянешь девицу, как собаку? Почто ударил старого? Чем он пред тобою провинился?

Карпило выпрямился. Невысокого роста, дебелый, с толстой шеей, он походил на бугая. Ноги расставил, голову нагнул – таращится исподлобья.

– Кто вы такие, чтоб я перед вами ответ держал? Тати, разбойники с большой дороги! Да я немедля прикажу вас в яму бросить! В колодки забить! В железные путы заковать! К князю притащу на суд, а то и сам… вот этими руками… Ну, ответ держи, кто такие?

Самуил подошёл ближе, вытащил из-за пазухи плотный пергаментный свиток с восковой печатью князя, что скрепляла тонкий шёлковый шнурок, и ткнул Карпиле под нос:

– Гляди, тиун! Узнаешь печать князя Владимира?

Карпило, оторопев, заморгал.

А Самуил продолжал:

– Узнал… Вот и хорошо!.. А теперь слушай: ты не тронешь этих людей – ни деда Живосила, ни Любаву – и пальцем! Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо!

Карпило ещё не знал, кто перед ним, но понял, что препираться опасно – у незнакомцев письма с княжескими печатями! А таких – лучше не трогать! Он виновато пожал плечами, пробормотал:

– Понял… Как не понять… А я что? Разве зла хотел этой девице? Я же – как лучше!.. По справедливости… По Русской правде…

– По Русской правде… – передразнил его Самуил. – Где же тут правда? Ею и не пахнет! Князь Ярослав, когда давал нам Русскую правду, то велел жить по правде сердца, по совести, а ты… Вот теперь иди и запомни, что мы тебе тут сказали: не смей и пальцем тронуть ни Живосила, ни Любаву! А долг его я тебе заплачу, как только в следующий раз навещу Глебов. Меня Самуилом зовут, чтобы и ты знал…

Тиун глянул угрюмо, поглубже натянул шапку и молча поплёлся со двора. Пахолок[25] подался за ним.

Дед Живосил прослезился:

– Спаси вас Бог, люди добрые! Защитили нас с Любавой! Карпило – не человек, а зверь: сгноил бы меня в яме, а Любаву… Страшно подумать, что стало бы с нею, если б попала в руки этого убивца! Да берегут вас боги!

А Любава стояла рядом испуганная, бледная, и большими, тёмными, как ночь, заплаканными глазами благодарно смотрела на Ждана, и её пухлые дрожащие губы тихо шептали одно только слово:

– Жданко… Жданко…

3

В тот же день, под вечер, Самуил и Ждан через Лядские ворота въехали в Киев. Город лежал в белых снегах, а над ним в небе плыли громкие звуки колоколов – звонили к вечерне.

По одной из улиц, что вели на Гору, они поднялись к собору Святой Софии, миновали храмы Ирины и Георгия и повернули в боковую улочку, что заканчивалась тупиком. Остановились перед прочными тесовыми воротами с такой же кровелькой над ними. Не слезая с коня, Самуил древком копья застучал в них.

– Неужто ты тут живёшь, дядя Самуил? – спросил Ждан, не скрывая удивления: он увидел в глубине двора высокий двухэтажный дом, сложенный из потемнелых от времени брёвен и покрытый гонтом[26].

– Нет, здесь живёт мой вуй[27], боярин Славута, а я, спасибо ему, по соседству, рядом… Видишь ли, хлопец, нам нужно поскорее встретиться с князем Святославом, а боярин Славута бывает у него почти каждый день. Нам же с тобой не так просто попасть в княжеские хоромы… Понял?

– Понятно… Так ты, оказывается, вон из каких богачей, дядя Самуил! Сам купец, вуйко твой – боярин… Каждый день у князя бывает… А ты такой простой – ну, как и я, к примеру…

– Э-э, Ждан, выпадет удобное время – расскажу, из какого я рода, а сейчас не до того…

Загремели засовы, и ворота открылись.

Навстречу им вышел молоденький прислужник.

– Дядя Самуил? Ох, не ко времени – боярин собирается к князю. Там сегодня, говорят, пир…

– С чего бы это?

– Княгини Марьи Васильковны – именины…

Прислужник проводил их в хоромы боярина.

В просторной светлице пахло воском – на столе горела свеча. Слева от стола – полки с книгами и свитками пергамента. Вся правая стена завешана оружием. Чего только здесь не было! Мечи русские и сабли половецкие, луки простые и клеёные, луки-самострелы и тулы – колчаны со стрелами, боевые топоры, копья-пики и метательные копья – сулицы, кольчуги и латы, шлемы, поножи…[28] Глаза у Ждана разбежались, и он не сразу заметил хозяина этой комнаты, боярин стоял в полутёмном углу и небольшим костяным гребнем расчёсывал седую бороду.

Но вот он положил гребень на стол и, широко раскинув руки, вышел вперёд.

– Самуил! Вот не ожидал! Ты же сказал, что отправляешься в Путивль! И вдруг – здесь… – Он обнял Самуила и трижды поцеловал. – Где ты раздобыл себе такого спутника? – И повернулся к Ждану: – Славный парубок! Гридень? Чей?

Самуил коротко рассказал обо всём, что ему и Ждану пришлось пережить за последнее время. Показал письма князя Переяславского.

Боярин Славута слушал, не переспрашивая и не перебивая. Был он выше Самуила и чем-то немного схож с ним. Такой же, как у того, высокий крутой лоб, над которым в беспорядке кучерявые волосы, усеянные сединой, прямой, с небольшой горбинкой нос и резко очерченный рот. Но в то же время и отличался от Самуила. Прежде всего – глазами. У боярина они какие-то необычайные. В них и смотреть было страшновато: казалось, насквозь тебя видят. Синие, с голубизной, не большие, но и не маленькие, умные, они светились, как только что расцветшие блаваты[29]. И хотя всё в этом человеке было необычным, привлекали внимание прежде всего глаза. Потом уже выделялись гордо посаженная на сильные плечи голова, вьющиеся седые волосы и такая же кучеряво-седая борода, а также сильные руки, от пожатия которых Ждан даже поморщился. «Ничего себе, старый!» – подумал юноша, стараясь определить возраст боярина – пятьдесят ему или шестьдесят?

– И чего же ты хочешь, Самуил? Чтобы я провёл вас к князю?

– Да, вуйко. Дело весьма спешное.

До той части города, где находился княжеский дворец, шли пешком. Киевские улицы кишели пёстрыми толпами людей. Степенно шествовали в церковные храмы богато одетые боярыни и купчихи в сопровождении дочек, детей, внуков, челяди, мчались вооружённые всадники, брели бабуси, играли в снежки дети, протягивали руки за милостыней нищие, торопился по своим делам трудовой люд…

Стража беспрепятственно пропустила боярина Славуту и его спутников в княжеские хоромы. Они вошли. Князья уже были там.

Славута поклонился. Самуил и Ждан тоже склонились в низком поклоне.

– Князь Святослав и князь Рюрик с княгинями, – шепнул купец Ждану. – А то – их сыны и дочки, внуки…

У Ждана от такого богатства и блеска зарябило в глазах. Мог ли он подумать, что из вонючей вежи кочевника судьба вдруг перенесёт его в княжеские хоромы, что он, бывший кощий[30], половецкий раб, будет разговаривать с великими киевскими князьями?

Князья с родичами были готовы к выходу. Поблёскивала при свете свечей золотом и серебром парча, сверкали женские украшения, темнели, как кровь, княжеские корзна[31].

Святослав и Рюрик стояли посреди хоромины. О чём-то говорили друг с другом. Святослав – высокий, важный, седовласый, с большим крючковатым носом, Рюрик – младший, черночубый, среднего роста, в чёрной бархатной одежде. Они разом замолчали и повернулись к Славуте.

Боярин рассказал о вторжении Кончака, а Самуил протянул письма переяславского князя Владимира. Прочитав их, князья переглянулись.

– Что будем делать, княже? – спросил Рюрик.

– Думаю, пора наказать Кончака. Слишком он занёсся… Надо проучить его, да и других ханов заодно, ведь они уже разорили всё Посулье, а вскоре и до Киева доберутся. Князь Владимир жалуется, что совсем обезлюдела переяславская окраина и люд обнищал…

– Правда, ему куда больше других от половцев достаётся.

– Думаю, должно немедленно собирать князей и выступать в поход, – твёрдо заявил Святослав.

– Я тоже так мыслю.

– Вот и хорошо. Призовём князей Ярослава, Игоря, Всеволода Трубчевского, Святослава Рыльского и, пока не растаяли снега, ударим на поганых!

– Я буду готов через три дня, – согласился Рюрик.

Святослав обратился к Самуилу и Ждану:

– Благодарю тебя, Самуил, и твоего спутника за такое важное известие. Не раз ты оказывал услуги мне и всей Русской земле – предупреждал о нападениях, выкупал полоняников, был моими глазами и ушами в далёкой Половецкой земле. За это я всегда признателен тебе, а ныне я возмещу твои убытки. Не обойдём мы с князем Рюриком нашей милостью и твоего друга…

– Ждана, – подсказал Самуил.

– Если Ждан захочет остаться в Киеве, то я возьму его в свою дружину – он, вижу, крепкий и сметливый хлопец. Из него выйдет смелый воин. А если иное на душе…

– Мне хотелось бы вернуться в свою, Северскую, землю, – поклонился юноша.

– Похвально, что ты по-сыновьему любишь нашу Северщину… Я тоже севрюк… Когда так, я попрошу князя Игоря, чтобы он взял тебя на службу. Ему нужны, как и мне, славные хлопцы.

– Благодарствую, княже.

– А теперь, если хотите отведать княжеское угощение, прошу в гридницу, будете моими гостями. Славута, проводи их!

Самуил и Ждан склонились в поклоне.

4

Гридница, большой зал, пристроенный к княжескому дворцу, уже гудела от множества голосов. За длинными, в три ряда столами сидели бояре с боярынями, духовные особы, воеводы с жёнами, видные княжьи мужи и гридни. Столы ломились от яств.

Славута посадил Самуила и Ждана в конце стола.

– Кузьмище, – обратился он к лохматому немолодому гридню, – присмотри за моими гостями. Чтобы у них в тарелях не пустовало и чтобы они тут не скучали! Мне же должно находиться возле князей…

– Боярин, о чём речь? – загудел, как в бочку, гридень. – С Кузьмищем не пропадут – тарелям пустовать не позволю, а если они и сами не промах – мимо рта не обнесут! Да и Стоян мне поможет. – И он подтолкнул локтём своего молодого соседа. – Так что иди, боярин, и не тревожься! Всё будет как положено!

Тем временем стольники и чашники закончили обносить гостей кушаньями и напитками, остановились с рушниками за их спинами. Шум продолжал усиливаться – приближалось время трапезы.

И вдруг все замолкли. В гридницу вошли князья и княгини с семьями.

Гости встали, склонили головы в поклоне и так стояли, пока те не уселись на свои места на возвышении за поперечным столом.

– Братия и дружина, – начал Святослав, – сегодня будем веселиться, так как есть тому причина – именины нашей княгини Марии Васильковны. Пожелаем ей доброго здравия и радостей!.. А завтра затрубим в поход против безбожного Кончака, который только что разорил Посулье, как мне рассказали очевидцы. Чтобы не собирать вас каждого специально, вот мой наказ ныне: завтра же начинайте готовиться к походу!

Гридница вновь наполнилась гулом. Новость важная. Собрались на весёлую трапезу, а оказалось – на войну готовиться! Да к тому же на какую – зима, снег, бездорожье!..

Князь Святослав помолчал, потом поднял серебряный, с двумя золотыми ободками кубок:

– Братия и дружина! Про поход у нас ещё хватит времени поговорить. А сейчас пожелаем княгине Марии Васильковне доброго здравия и многая лета!

Все встали. Гридница содрогнулась от приветственных возгласов, заколыхалось пламя свечей.

– Многая лета!

– Здоровья князю и княгине!

Пожелания звучали вполне искренне. Вскоре изрядно проголодавшиеся бояре и гридни дружно набросились на жареную оленину, медвежатину и свинину, а потом начали прикладываться к холодцам из курятины, говядины и рыбы. Раскраснелись лица, усилился шум, нестройный гул голосов, кто-то затянул песню. Но на него зашикали, мол, не забывай, за чьим столом сидишь…

Каждому хотелось сказать княгине приятное слово. Здравицы звучали то в одном конце гридницы, то в другом.

Со стороны княжеского стола донёсся тихий, мелодичный перезвон струн, а потом к нему присоединился красивый, задушевный голос:

Ой, то не буря соколiв[32] занесла через поля широкii, не зграiгалiц летять до Дону великого…

Все замолкли.

Ждан вытянул шею – кто так хорошо поёт? И увидел – Славута. Боярин Славута! Перед ним гусли – гудят, не умолкают, пальцы летают по струнам, как птицы, голова откинута назад, серебристые кудри обрамляют его высокий лоб, а уста открыты – и из них выплывают не звуки и не слова, а какая-то неведомая, магическая сила, что залетает в душу, в самое сердце и берет его в сладкий плен. Гусляр играл песню про поход русских воинов на половцев и про славную победу над ними…

Все слушали затаив дыхание.

Уже затихли гусли, уже растаял под высоким потолком голос, уже и сам боярин опустил плечи, сложил крест-накрест руки на столе, будто отдыхая после нескончаемо трудной дороги, и гридница ещё молчит, ещё витают в ней невыразимые чары и немеют заворожённые сердца… И лишь затем взрывается неистовым восторгом:

– Сла-аву-ута-а-а!.. Сла-аву-ута-а-а!..

– А-а-а!..

Слушатели хлопали в ладони, бряцали серебряной посудой, стучали мечами и, очарованные прекрасной музыкой и задушевным голосом, требовали всё новых и новых песен. Князь Святослав прослезился, обнял Славуту за плечи и, поцеловав в голову, произнёс:

– Благодарствую, брат мой, боярин мой, князь сердца моего! Благодарю судьбу, что подружила нас в детстве и провела, соединив наши руки, через всю жизнь! Я люблю твоё пение, люблю песни прославленного Бояна, которые ты так славно поёшь, а ещё больше люблю твои песни, ибо равного тебе не было и не будет! Пропой мне, друже боярин, песню о месяце-князе, которую ты пел мне и сорок лет тому назад!

– Князь мой, – поднялся Славута, – ты видишь, я тоже плачу, и плачу от радости, что и в шестьдесят лет мы с тобою не утратили детской и юношеской дружбы, плачу от счастья, ведь разве это не счастье – видеть своего князя и свою княгиню в такие годы счастливыми и во здравии? Разве не счастье – видеть своего князя великим князем Киевским и мечтать вместе с ним о великом будущем земли Русской, а не только вспоминать молодые годы? С радостью спою я ту песню, которую сложил для тебя, когда ты впервые встретил свою княгиню, когда ты был ещё не солнцем, а лишь молодым месяцем.

Святослав сел на своё место между Марией Васильковной и князем Рюриком, а Славута отпил глоток кваса, чтобы освежить горло, и кинул пальцы на струны.

Ой, мiсяцю-князю, чого зажурився,чого засмутився?Чи орда напала та полон забрала,чи кiнь притомився,чи кiнь притомився?орда не напала й полону не бралаi кiнь не стомився, —я в чистому полi, у чистому полiз дiвчиною стрiвся,з дiвчиною стрiвся…

Пели все. Пели о молодом месяце-князе, сердце которого навек полонила красна девица-заря, о его тоске по вольной жизни, о его молодых годах, что безвозвратно отлетели белыми лебедями за далёкий горизонт… Пели все.

А князь с княгиней сидели во главе стола, как лебедь с лебёдушкой, и, оба седые, молча смотрели друг на друга, и слёзы блестели на их глазах.

Я в чистому полi, у чистому полiз дiвчиною стрiвся,з дiвчиною стрiвся…

И хотя пели все, среди множества голосов выделялся голос Славуты. Рокотали гусли под его пальцами, и чистый, как хрусталь, голос взлетал под потолок, звенел там серебряным жаворонком.

Песня замерла. Очарование рассеялось. Затихли звуки в далёких тёмных уголках, и гридница вновь вздрогнула от грома голосов, возгласов восторга, от топота ног.

– Слава Бояну наших времён!

– Слава песельнику Славуте!

А он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда уймётся это неистовство. Он давно привык к такому бурному проявлению благодарных человеческих чувств, так как лучше, чем кто-нибудь иной, знал, какую великую силу имеет песня, музыка и слово.

– Кто же Славута в самом деле? – спросил Ждан, когда Кузьмище немного пришёл в себя. – Боярин, а по его словам получается, что он, как и мы, – простолюдин, в его доме полным-полно богатств и всякого оружия и книг, а поёт, как вольная птаха, как соловей! Знается запросто с князьями, а держится, как обыкновенный, безродный человек! Кто же он такой будет, скажи на милость?

Разомлелый от сытого княжеского угощения Кузьмище вытер широким рукавом пот с лица, уставился на Ждана выпуклыми глазами.

– Справедливый он человек! Вот оно что! Не одного смерда выручил от боярской или тиунской издёвки, не за одного гридня заступился перед самим князем!

– Да кто же он? Откуда? Какого рода? – допытывался Ждан. – Всё о нём знать хочется!

– Говорят, он ещё и волхв, ворожей, – сказал Стоян и тряхнул белокурыми кудрями. – И колдовать умеет, и кровь заговаривает, и волком обратиться может, если нужно, и Даждьбогу и Перуну поклоняется…

– Ну, не болтай лишнего, сестринец![33] – оборвал Стояна Кузьмище. – Мало ли что зазря пустозвонят!

– Дыма без пламени не бывает, – не сдавался распалённый от хмельного молодец. – А ещё рассказывают, когда князь нашёл его мальцом среди тёмного леса, среди непроходимых болот, куда затянули его к себе в науку лесовики и русалки…

– Придержи язык, Стоян, и не городи вздор! – оборвал гридня Кузьмище. – Если хочется знать всё как есть, то слушайте… Я и вправду знаю, как это было.

– Расскажи, Кузьма, расскажи! – обратился к нему Самуил. – Пускай и молодь послушает…

– Ну, так ладно. – Кузьмище навалился грудью на стол и обвёл взглядом своих слушателей. – Было это, кажись, с полсотни лет тому назад. Старый князь Всеволод, отец нашего князя Святослава, пошёл однажды с войском на половцев, которые прорвались тогда аж за Десну, до Днепра, и сплошь разоряли там сёла и городки. Прослышали про то половцы, что вышел на них князь Всеволод, и дали стрекача. Опечалился князь, что не удалось ему встретиться с ворогом и отбить полон, решил возвращаться домой… Но вот в бору, неподалёку от Днепра, гридни услышали детский плач. Кинулись туда – а там аж двое: дивчинка постарше и маленький хлопчик. Привели их к князю. А они перепугались – плачут ещё сильней.

– Ну, чего плачете, чада? Я же не половец! – сказал им князь. – Где родители ваши?

– Батька с мамкой там, – махнула в сторону лесной чащи дивчинка, – убитые лежат…

– А как же вы?…

– Мы в кустах сховались… А всех наших нету. Кто убитый, кого в полон потащили… Одним нам посчастливилось.

– Как звать-то тебя?

– Дариной.

– А малого?

– Меня… Славутой кличут, – поднял на князя заплаканные глаза хлопчик.

Князь задумался. Что делать с детками малыми? Оставить здесь – погибнут непременно…

– Со мной поедете? – спросил их.

– Поедем, – смело ответил Славута. – Если только коней дашь…

Так Дарина и Славута попали на княжий двор. Поселили их у бездетной кухарки князя, пускай, мол, к работе приучаются. И стал бы дворовым человеком – поваром, конюхом или, в лучшем случае, гриднем. Но судьба уготовила ему иной путь.

Тут Кузьмище умолк, протянул заросшую чёрными волосами руку к корчаге и налил кружку кваса… Выпил, крякнул, утёрся кулаком. Никто из слушателей, а слушали все, кто сидел поблизости, не шелохнулся. Интересно рассказывал старый!.. Даже Самуил недвижно сидел задумчиво.

– И судьбой этой стал наш князь Святослав, тогда ещё – малолетний отрок, как и Славута, – продолжал дальше гридень. – А произошло такое. Славута сызмалу любил петь и играть на сопилке[34], на бубне и гуслях. Дедушка, сказывал, его научил. И как сопилки вырезать, показал. Вот однажды за городскими валами, под горою, срезал малец веточку калины, сел под кустом и стал мастерить дудку. И не заметил, как подошёл к нему чернявый хлопчик в богатой одежде: шёлковой рубашке, бархатных штанах да в красных сапожках на серебряных подковках. В руках у него – небольшой, но умелыми мастерами князя сделанный лук, а за спиной – тул со стрелами.

– Как тебя звать? – спросил чернявый, как оказалось потом, княжич.

– Славутой.

– А меня – Святославом… Ты что тут делаешь?

– Сопилку. Разве не видишь?

– И ты умеешь играть на ней?

– Умею.

– А ну-ка, сыграй!

Маленький мастер не спеша закончил сопилку, приложил её к губам и заиграл.

Княжич стоял как зачарованный. Глаза блестели.

– А ну, дай-ка мне!

Славута протянул дудочку. Княжич надул щёки, подул, но послышалось лишь тихое шипение.

– Да она же не играет!

– Надо дуть умеючи.

– А ты научи!

Славута показал, как следует поджимать язык, как складывать губы и дуть, когда прижимать пальцами и открывать дырочки. Княжич оказался сообразительным хлопчиком, и скоро у него начало получаться. Не песня, конечно, не музыка, а протяжный тихий свист, который изменялся, когда он закрывал или открывал дырочки.