Нечаянный Роман

«Стрела» стояла уже на перроне, Женя показала билет хмурому проводнику и поднялась по ступеням в вагон. На ее месте у самой двери сидел голенастый, взъерошенный парень в пиджаке и коротких черных брюках. Он помог Жене закинуть рюкзак на багажную полку и пересел на противоположную нижнюю полку.

– В Москву или чего? – чуточку заикаясь, спросил он.

– До Калинина.

– Жаль, – улыбнулся парень, – мы разве не знакомы?

– Хороший ход, – Женя невольно улыбнулась в ответ, – нет, мы не знакомы.

– М-меня, кстати, Леша зовут, – сообщил он.

Кого-то он явно напоминал, этот нелепый парень в коротких штанах. Женя внимательнее взглянула в лицо попутчика. На широком лице сияли теплые глаза чайного оттенка.

– Женя, – сказала она.

– Очень приятно, ага. – Он склонил голову набок и улыбнулся, ни дать ни взять добродушный, покладистый пес.

Поезд уютно стучал колесами, вагоны тихонько покачивались в такт. Они сидели друг напротив друга и болтали. Леша рассказывал про студенческую жизнь в Горном институте, рисовал пальцем на стекле геологические карты и азартно сверкал глазами и зубами. Женя пила третью чашку чая и слушала, подобрав коленки к подбородку. Казалось, что все заботы и печали остались за бортом. «Стрела» мчалась вперед, и Жене было немножечко грустно осознавать, что где-то существует другая, непохожая на ее собственную, простая и интересная жизнь.

Пришла проводница, вернула билет и сказала, что скоро будет Калинин.

Леша снял с полки рюкзак и помог его надеть. Минуту Женя чувствовала на плечах его большие теплые руки. Он смущенно кашлянул, достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и ручку.

– М-можно мне твой телефон? – сказал он, снова заикаясь.

– Калининский? – удивилась Женя. – В Питере у меня телефона нет.

– Любой.

Женя взяла из его рук блокнот и боком присела за столик. Леша покраснел, на фоне неяркого света плацкарта запламенели уши. Он кашлянул и протянул руку за Женину спину, где висело его пальто. Женя немного отодвинулась, чтобы он смог его достать. Рюкзак внезапно потерял вес и перестал давить на плечи. Леша застыл в позе поломанного крана: одна рука на поясе, другая – на ручке Жениного рюкзака.

– Очень галантно, – улыбнулась Женя, торопливо дописывая адрес и телефон.

– Зато как неудобно, – отозвался Леша, сгибая шею, чтобы видеть ее лицо.

За окном замелькал перрон, поезд начал тормозить.

Леша перестал поддерживать рюкзак и отодвинулся.

– Было приятно познакомиться, ага, – сказал он и печально вздохнул, как собака, которой отказали в прогулке. – Я могу вынести рюкзак или чего.

– Я сама, – сказала Женя, – счастливого пути!

Она повернулась и пошла к выходу. Ей хотелось сказать что-то хорошее славному, нескладному попутчику, которого она никогда больше не увидит, но ничего не приходило в голову. Женя спрыгнула на перрон и пошла к вокзалу. Если бы она повернулась, то увидела бы Лешу в дверях вагона.

Поезд тронулся, остановка в Калинине была короткой. Леша вернулся на место, пролистал записную книжку и нашел написанную красивым, округлым почерком запись.

– Женя Нечаева, – вслух сказал он, – п-подходящая фамилия.

Со второй полки свесилась заспанная мужская физиономия:

– Третий час, хватит уже трындеть.

– Купе надо брать с такими привычками, – отозвался женский голос с полки напротив.

Глава 6

7 февраля 1991

С методичностью комбайна отец дожевал мясо, собрал с тарелки остатки подливы хлебной коркой. Мама вскочила, готовая метнуться за добавкой. Отец жестом посадил ее на место.

– Все было очень вкусно, – сказал он, вытирая губы салфеткой.

На ткани расплылось жирное пятно.

– С днем рождения, – сказала мама.

– С днем рождения, – подхватила Наталья, вздохнула и подложила себе оливье.

– Поздравляю, – сказала Женя.

– Хороший салат получился, – сказала Наталья.

– Женя помогала, – тревожно улыбнулась мама.

Женя слабо улыбнулась в ответ. Все шло не так, как задумывалось. Сначала не хотела портить встречу и отложила на завтра. На следующий день никак не могла выбрать подходящий момент. Потом случилось что-то еще. Решимость таяла с каждым днем. Вчера в ванной поймала в зеркале мамин взгляд, мама тут же отвела глаза, но на секунду показалось, что она вот-вот заплачет. Наталья тоже вела себя необычно. Исчезала с утра, после того как родители уходили на работу, и возвращалась незадолго до их прихода, будто избегала.

– Каникулы на исходе, а мы так и не слышали, что думают ленинградцы про последние события в стране, – сказал отец, протягивая маме пустую кружку. – Одну ложку сахара. Похоже, моя изжога от сладкого.

Мама налила чай, насыпала ложку сахара и, убедившись, что отец не смотрит, добавила еще половину, затем укоризненно показала Жене глазами на тарелку, на которой остывала нетронутая еда.

– Молодежь теперь считает ниже своего достоинства читать газеты, – сказал папа, обращаясь к маме.

– Ой, ну мало ли что пишут в газетах, – сказала Наталья, – можно подумать, каждое слово в «Правде» – чистая и единственная правда.

– Кстати, – подхватила мама, – пишут, что Куйбышеву вернули старое название.

– Это какое? – спросила Наталья.

– Ах, Самара-городок, беспокойная я… – чистым, сильным голосом пропела мама.

Отец вздрогнул и пролил на скатерть чай. Мама с Натальей вскочили, наперегонки потянулись за тряпкой. Наталья промокнула пятно, мама достала из навесного шкафа пачку соды и щедро насыпала сверху. Женя осталась сидеть, наблюдая за тем, как затейливо задрожал на ручке вилки отраженный свет.

– Могла бы и помочь, – сказал ей отец.

– Что? – вздрогнула Женя, выпрямляясь на стуле.

– Ты даже не слышишь, когда к тебе обращаются, – сказал отец.

– Задумалась, – сказала Женя.

– О чем, мне интересно, ты так сильно думаешь? – Отец обвел кухню жестом хлебосольного хозяина и доброго царя. – Поделись с родными.

Наталья подозрительно прищурила глаз, вопросительно насторожилось дуло зрачка. Обнесло синим бледные мамины губы, рванулась к груди рука.

Женя откашлялась.

Побелели на прижатой к груди маминой руке пальцы, она умоляюще замотала головой. На Натальином лице надулись и опали сердитые ноздри. Папа отхлебнул чай, почмокал губами и потянулся к тарелке с овсяным печеньем. Мама оторвала руку от сердца, потянулась через стол и подвинула ему тарелку. Папа собрал губы в куриную попку и стал взглядом выбирать печенье. Не ты, и не ты, может быть, ты, или ты, просигналили брови.

Женя решила выдохнуть все разом, чтобы сразу отрезать путь к отступлению. Она и так слишком долго откладывала. Каникулы проскочили как один длинный, кошмарный сон. Жаль, что пробуждение пришлось на отцовский день рождения. Хорош подарочек, нечего сказать.

– Я беременна, – сказала она.

Отец побагровел и открыл рот. Он силился что-то сказать, но не мог. Бледная мама застыла как изваяние, зажав рот тыльной стороной ладони. На мамином переднике, на грудном кармашке в виде яблока, отчетливо виднелся белый след, словно невидимая белая рука ухватила маму за сердце.

Тишина была такой пронзительной, что стало слышно, как лопаются пузырьки слюны в уголках разверстого рта отца.

Или, может быть, это лопались сосуды в его больном сердце.

От Натальиного визга заложило в ушах. – Нет, – прокричала она, – не-е-е-ет!

С безумным лицом, потрясая сложенными в кулаки руками, сестра стала обходить стол. Вдруг почудилось, что, если Наталья споткнется, она не просто упадет, а разлетится вдребезги.

Женя встала из-за стола.

Наталья подошла к Жене, размахнулась и ударила ее по лицу, в последнюю секунду разжав кулак. Удар прозвучал звонко, будто мама шлепнула ладонью по пельменному тесту.

– Аборт, – выдохнула Наталья, – ты можешь сделать аборт.

– Ната, – жалобно сказала мама.

Женя потрогала щеку, не чувствуя никакой боли. Вместо нее внутри проснулся крошечный упрямый огонек, осветив ровным, ясным светом решимость, которой еще мгновение назад не было в помине.

– Я буду рожать, – сказала Женя.

Наталья дернулась и отступила, держа на отлете руку, нанесшую удар.

Охнула и мягко осела на стул мама.

Оскал на лице отца стал походить на звериный.

– Дрянь, – сказал он, – гулящая девка. В деревне таким ворота дегтем мазали.

Мама сложила ладонь в умоляющем жесте.

Отец вскочил из-за стола и стал ходить взад-вперед, под сердитыми шагами жалобно заскрипел пол.

Наталья перестала мотать головой и ухватила себя за левый глаз. Под скрюченными в когти пальцами задергался, замигал плачущий глаз.

– Твое воспитание, – отец навис над бессильно откинувшейся на стул мамой, – долиберальничалась. Слава богу, гостей не позвали. Позор был бы на весь трест!

Отец рванулся к столу, схватил с него Женин подарок и швырнул в Женю. Скрученный в трубочку галстук размотался в воздухе пестрой лентой – желтые крапинки на сером фоне, – ударился об Женину руку и бессильной тряпочкой упал в ноги.

– Спасибо тебе, дочь, за чудесный подарок на день рождения, премного благодарен! Спасибо, что показала, какую дочь мы с матерью вырастили!

Огонек в Жениной душе сгорел дотла. Пепел забил легкие, защипал глаза.

Оглушительно зазвонил телефон.

Звонил кто-то настырный. Или пьяный. После восьмого звонка Наталья отлепилась от стены.

– Я отвечу! – рявкнул отец и, вбивая ноги в пол, прошагал в прихожую.

Звонок захлебнулся, жалобно тренькнула сорванная с гнезда трубка.

– Алло, – буркнул отец, – кто ее спрашивает?

Что-то ответил далекий неразличимый голос на том конце провода.

Отец до хруста сжал трубку.

– Женя здесь больше не живет, – чеканя каждое слово, сказал он.

Глава 7

Если бы не учеба, Женя сошла бы с ума. Сердце усохло в груди и почти перестало болеть. Осталось два платья, которые еще можно было носить. Одно, подаренное соседкой, трикотажное с белым воротничком, залоснилось на локтях. Женя чистила его уксусом, проглаживала через мокрую марлю – ничего не помогало. От второго, синтетического, постоянно чесалась кожа, особенно на животе.

В мае Женя позвонила домой, чтобы поздравить маму с днем рождения. На звонок ответил отец, услышал голос и положил трубку. Женя выслушала гудки, бросила дань в щель телефона-автомата и набрала номер опять. Монета с грохотом провалилась в ненасытную телефонную утробу. Заныло под ложечкой. Скудный завтрак – половина яйца под майонезом на корке хлеба – пополз по пищеводу на выход.

На этот раз ответила мама. Выслушала слова поздравления и вздохнула. В трубке завыл неизвестно откуда взявшийся ветер. Казалось, их разделяла бездонная пропасть в сотни километров.

– Как ты? – спросила мама, перекрикивая шум.

В завывания ветра прокрался далекий голос отца. Мама что-то говорила ему в ответ. Ветер в трубке сменился электрическим потрескиванием, сквозь которое прорывался чужой разговор.

– Тридцать два, конечно, тридцать два, – сказал меланхоличный мужской голос.

– Нет, ну, ужас, что ты такое говоришь, – горячо возразил женский, – двадцать пять – красная цена.

Женя постучала пальцем по трубке, подавляя желание заорать: «Девушка!»

С железным клацаньем телефон сожрал очередную монету.

Чужой разговор оборвался так же неожиданно, как и возник. В трубке забурчали знакомые голоса: мама терпеливо поддакивала неразборчивому голосу отца.

– Алло, – сказала Женя.

– Что ты сказала? – отозвалась мама прямо в ухо, словно переместилась в соседнюю комнату.

– Ничего, – сказала Женя.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – ответила Женя, – все хорошо.

Мама снова вздохнула и начала говорить, так осторожно подбирая слова, будто они были минами, а мама – сапером. Сапер из мамы получался никудышный. Каждое слово цепляло обнаженные нервы. Впервые за долгое время Женя почувствовала себя живой. Живой и жутко злой.

– Лучше всего, если ты останешься в Ленингра… я имею в виду – в Петербурге, на все лето, – мямлила мама, – ну, знаешь… до самого дня. Я приеду к тебе в отпуск, в августе. Никто ничего не заподозрит. Жить можно у тети Сони, я договорилась. Она берет совсем немного, я еще картошечки привезу. Мешок тебе, мешок – ей.

С жалким звуком провалилась в автомат последняя монета.

– Я и после окончания не собиралась приезжать, – сказала Женя, – привет тете Соне.

Женя с грохотом повесила трубку. От мембраны отскочил крошечный осколок пластмассы и ужалил в ладонь. Узкая кабина междугороднего телефона показалась на миг тесной, как экономно рассчитанный гроб. Женя выдохнула, застегнулась на две верхние пуговицы, дальше не позволял живот, и рывком распахнула дверь.

Чтобы остаться в комнате на лето, Женя пошла записываться в строительный отряд по ремонту общежития.

Заведующая общежитием Лидия скривила намазанные перламутровой помадой губы:

– Надо будет полы отскребать и окна мыть, ты сможешь… с таким-то пузом? Не в июле срок?

– В начале августа, – сказала Женя.

– Домой почему не едешь?

Женя опустила голову.

Лидия ожесточенно размяла сигарету в пепельнице.

– Я тебя на окна поставлю. Нам щетки новые привезли с длинными ручками. С ними даже нагибаться не надо.

– Спасибо, – сказала Женя.

В горле завозился колючий клубок.

Лидия сунула в рот незажженную сигарету.

– На академ уже подалась?

Пол закачался под ногами. Академический отпуск означал лишение права на проживание в общежитии. Конечно, была еще тетя Соня и картошка, но этого варианта хотелось избежать всей душой.

Женя покачала головой.

Лидия вытащила изо рта замусоленную сигарету.

– Будешь писать заявление, напиши: «На срок академического отпуска с такого-то по такое-то нуждаюсь в общежитии», – я подпишу.

Колючий комок в горле растаял без следа.

– Ну что вылупилась, иди уже, – сказала Лидия, вытряхивая из пачки новую сигарету, – курить охота, аж руки трясутся.

– Спасибо, – пробормотала Женя, – спасибо.

– Да ладно, – Лидия поднесла зажигалку к сигарете, – плавали, знаем.

Глава 8

– Ты на бочок, на бочок сядь, – сказала Жене пожилая медсестра и повернулась к товарке: – Первогодка. На тряпки порвалась, хорошо, руки у Афанасьевны золотые. Заштопала по высшему разряду.

Медсестра говорила про Женину ситуацию с профессиональной индифферентностью. Так сапожник сетует на состояние набоек на сапогах, с той небольшой разницей, что в данном случае «сапогами» был живой человек.

Медсестра оказалась права, сидеть на боку было гораздо удобнее, боль становилась вполне терпимой. Женя сосредоточилась на лице сына. Пунцовый цветок рта с очерченными губами, роскошные темные ресницы отбрасывают длинную тень на крошечную щеку.

– Сиську, сиську ему дай, – приказала пожилая медсестра, показывая, как правильно давать сосок.

– Ты чего худая-то такая, – сказала Жене вторая, улыбчивая медсестра, – скажи, пусть бульону с курой передадут, печенки еще можно. Тушеной, не жареной.

– Не ходит к ней никто, – оборвала ее пожилая, – родители в другом городе, а папаша…

Она высунула кончик языка и выдохнула. Получился короткий, энергично неприличный звук.

– Умер? – спросила собеседница.

– Слинял, – сказала пожилая, неожиданно переходя на громкий шепот.

Улыбчивая медсестра жалостливо покачала головой.

Женя коснулась лбом маленькой головы. Волосы соскользнули с плеч и занавесили, укрыли их от всего мира. Младенец чмокнул губами и вцепился в сосок. Боль огнем обожгла низ живота. Женя невольно застонала. Младенец перестал сосать, открыл темно-вишневые глаза и посмотрел прямо в душу. Теплая нежная волна омыла замороженное сердце. Женя протянула руку к маленькому лицу и пальцем погладила нежную щечку.

– Рома, – сказала она, – тебя зовут Рома. Младенец закряхтел и вернулся к груди.

– Чего ты навалилась-то на него так? – Пожилая медсестра стояла над кроватью с решительным выражением лица. – Еще и волосюками покрыла. А если задохнется? – сказала она. – Давай его сюда. Время кормления вышло. И не тяни так сосок. Трещины будут. Нажми сбоку.

Женя выполнила все указания и с неохотой вернула ребенка медсестре. Оттаявшее на миг сердце снова затянулось ледком.

– Спи, – сказала медсестра, – отдыхай. И пей. Молока больше будет.

Дни в роддоме летели один за другим, сложились в неделю, другую. Роженицы сменяли друг друга, а Женя оставалась в палате. Выяснилось, что старую медсестру зовут Анна Петровна, а улыбчивую – Лена. Женя недоумевала, что ее так долго держат в роддоме, и в то же время благодарила судьбу. Лето выдалось жаркое. Влажный душный воздух приносил с улицы запах жареных чебуреков и нагретого асфальта. Пот струился по спине и впитывался в халат, придавая ему кислый, несвежий запах. Душ работал не всегда, но зато в коридоре стояли два холодильника. И пеленки для Ромы стирать тоже не приходилось. Женя ломала голову, как она сможет обойтись без холодильника в общежитии?

Наступил день выписки.

Петровна подогнула углом пеленку со штампом роддома, поправила на головке легкий чепчик и протянула Жене аккуратно упакованного Рому. Хмурое лицо озарилось неожиданной улыбкой, словно зажегся свет в темном доме.

– С богом, – сказала медсестра и притворно нахмурилась: – Пупок надо будет смазать сразу после первого купания.

– Ты говорила. – Женя положила Рому на кровать и обняла старую медсестру за плечи: – Спасибо тебе, Анна Петровна. За все.

– Карточку не забудь снизу взять, – пробурчала та, – а то набегаешься потом.

Благоухающая духами незнакомая медсестра просунула в дверь голову и музыкально промурлыкала:

– Нечаева.

Женя поднялась с кровати и одернула несвежий халат. Медсестра, стуча каблучками, подошла к кровати и взяла Рому на руки.

– Какой тяжеленький, – пропела она.

– Три восемьсот пятьдесят, – с гордостью уточнила Петровна.

Выписывающая медсестра растянула губы в вежливой улыбке и прогарцевала на выход.

Женя поспешно обняла Петровну еще раз и последовала за ней.

Они прошли по длинным коридорам, спустились на два этажа и прошли в небольшую комнату. Медсестра положила Рому на пеленальный стол, взяла у Жени номерок на одежду и вышла. Слезы навернулись Жене на глаза. Сейчас с сына снимут роддомовские вещи, и он останется голышом. Вернее, в распашонке и тонком чепчике – подарках Петровны. В сумке была еще пара распашонок и один чепчик, но ни одних ползунков. Жене не пришло в голову, что надо будет как-то добираться до дома. Пять толстых фланелевых пеленок и четыре тонкие – все, что она смогла подготовить заранее, – лежали отглаженные в запертой комнате в общежитии.

Дверь открылась, и в нее боком, зажав под мышкой новенькое одеяло, протиснулась Анна Петровна.

– Успела, слава тебе господи, совсем запамятовала. Держи одеяло для пацана. Хлопочек. Таких днем с огнем сейчас не найти.

Женя растерянно приняла драгоценный сверток.

Петровна отмахнулась от благодарностей, вытерла испарину на лбу и подмигнула:

– Будет тебе и другой сюрприз.

За закрытой дверью раздался цокот каблуков и оживленные голоса. Выписная медсестра тараторила без умолку, звук другого голоса резанул по сердцу. Боясь поверить, Женя задержала дыхание.

Дверь открылась.

Вошла медсестра с Жениной одеждой через руку и с босоножками в руках. За ней с тревожным и одновременно сияющим лицом вышагивала мама. Огромная сумка на плече, в руке неловко зажат букет белых гвоздик.

Глава 9

Потный Андрей Григорьевич Пилипчук переложил громадный букет роз из одной липкой ладони в другую. Пиджак взмок под мышками, шелковая удавка галстука впилась в шею. Глава треста словно провалился в нелепую, фантастическую реальность: мысли в голове пихались и перебивали друг друга. Особенно мучили длинные, запутанные мысли. Короткие – хотелось выкрикнуть вслух и добавить мата.

Муками, которым его подвергала доня Асенька, можно было запросто устлать дорогу в ад. В голове возникла неожиданная картина. Ровная как штык проселочная дорога надвое делила выжженную землю, усыпанную человеческими костями и горелыми остовами хат. Через равные, распределенные словно гигантской механической рукой промежутки на дороге высились небольшие аккуратные холмики белоснежной муки.

Пилипчук сморщился и досадливо пробормотал: «Не мукой, а муками!» Картинка в голове послушно мигнула. Холмики сменили цвет с белого на серый.

Пилипчук вздохнул и стал думать дальше.

Разве не был он Асе хорошим отцом? Институт – пожалуйста, квартира в центре – будьте любезны. Машина? Скажи какая. Слова не сказал, когда Ася собралась замуж за этого иностранного нищеброда. Свадьбу закатил такую, что не стыдно было председателя областного исполкома позвать. Он, собака, не пришел, прислал зама. Не он один, многие из приглашенных предпочли открыточками отделаться. Со вложенными дензнаками. Будто у него денег нет. Вот когда Пилипчук пожалел, что покинул Украину. Косные в России люди, особенно в провинции. Ни тебе широты, ни тебе разгуляя. Председатель, тот хоть зама прислал. Заместитель, даром что на вид щуплый, жрал будь здоров, а пил и вовсе наравне с хозяином. Сибиряки – они ребята крепкие. Так втроем и гуляли. Зам, сам и кубинский зять. Эдуардо, мать его за ногу.

В голове возникла вдруг ниоткуда мускулистая мужская задница в семейных трусах. Задница вихляла бедрами и заслоняла собой весь горизонт.

Это что еще за хрень, заморгал Полипчук.

Задница в трусах съежилась и утанцевала куда-то вбок. Вместо нее появилась пышнотелая негритянка в красных пластмассовых бусах и голубом купальном костюме. Плавки так туго обтягивали роскошное черное бедро, что было видно натянутые изнаночные швы.

Остров Свободы, подумал Пилипчук.

Негритянка игриво прикусила кончик длинного полированного пурпурного ногтя.

Хорошее место, подумал Пилипчук.

Одно было нехорошо, Горбачев испортил отношения с Кубой. Фидель заклеймил Советский Союз с его перестройкой предательством интересов братьев по оружию, отступничеством от светлых идей социализма и выдвинул лозунг: «Социализм или смерть». Кубинцы отозвали всех своих студентов и велели им доучиваться на родине. И укатил будущий отец и новоиспеченный муж обратно на Кубу. Что теперь прикажете делать? Доня рыдает, живот растет, соседи косятся.

Пилипчук горестно вздохнул и очнулся. Ровно перед носом покачивались ярко-красные пластмассовые шары. Они тихонько стукались друг о друга, переливались и манили.

Андрей Григорьевич протянул руку.

– Ой, – заверещала дебелая регистраторша, красные бусы на вялой белой шее, – сюда! Мужчине плохо.

На зов набежали люди. Они бежали странно – ногами по потолку, головы болтались в пустоте. Кто-то в медицинском халате навис сверху, и только тогда Пилипчук понял, что лежит на полу.

– Ничего серьезного, – сказал врач, вынимая из ушей стетоскоп, – тепловой удар.

– У меня дочь рожает, – выдавил Пилипчук.

– Мы в роддоме. У нас полгорода рожает, – ответил врач, – фамилия?

– Пилипчук. Андрей Григорьевич.

– Дочери фамилия, не ваша.

– Пилипчук-Варгас, – поправился Андрей Григорьевич, – Ася Андреевна.

– Эту помню, – сказал врач, – на третий его отвезите. В платное.

Жилистые санитарки взяли Пилипчука за руки, за ноги и мешком взгромоздили на каталку. Подобрали с полу розы и присыпали сверху.

Так и закатили в отдельную двухместную палату. Спасибо, не вперед ногами. Большая санитарка тут же вышла, санитарка поменьше, которая оказалась мужиком, помогла снять ботинки и перелезть на свободную койку.

– Доктор велел вам побыть сегодня тут, – сказал санитар, – заодно и за дочерью присмотрите. Все равно за палату уплачено.

Пилипчук махнул в сторону Аси:

– Спит она или чего?

– Наркоз. Кесарево делали, через часок должна проснуться.

– А ребенок?

– Про это я ничего не знаю, спросите регистратуру.

Открылась дверь, вошла вторая санитарка с трехлитровой банкой, наполовину заполненной водой. Она достала из кармана ножницы и ловко, одна за другой, обрезала концы стеблей роз.

– Сервис, – усмехнулся Пилипчук.

– А то, – сказал санитар, – что мы, зря деньги берем?

Пилипчук поманил его пальцем, достал из кошелька купюру и сунул в руку.

Санитары с шумом выкатили каталку и закрыли за собой дверь.

Андрей Григорьевич слез с кровати и в одних носках подошел к кровати, на которой неподвижно лежала Ася. Мерно капала жидкость в капельнице.

– Доня, – тихо позвал он, – ты меня слышишь?

Ася не отозвалась. Даже ресницы не дрогнули. Лишь продолжали ритмично шевелиться ноздри аккуратного, материнского носа. Синева под закрытыми глазами и бледное лицо на серой подушке придавали еще больше сходства с покойной женой.

Пилипчук присел на краешек кровати и осторожно сжал бесчувственную руку дочери. Когда Ася была маленькая, ее рука тонула в его ладони без следа. Сейчас в его руке покоилась большая, такая же крестьянская, как у него, ладонь, с тонкими, как у матери, пальцами. Нелепая доня даже во внешнем облике скомбинировала две противоположные сущности.