Отчий дом

– Вот кит, отец Елевферий, Иону-то проглотил, а проглотите ли вы с Гришей латинскую грамматику?

– У них главные способности по арифметике и Закону Божьему. Что же касается латыни – то, сознаюсь, слабоваты еще. Однако постарается, и преуспеем. Не боги горшки обжигают.

Гриша выдержал экзамен прямо в третий класс. Елевферий Митрофанович получил от Анны Михайловны 25 рублей наградных, и тут осторожная мать впервые разочаровалась в избраннике: напился до положения риз, как объяснял потом: из гордости.

– У других тройки, а мой на круглую пятерку.

В гимназии Гриша не успел еще попасть в лапы к просветителям еропкиным и хотя в пятом классе многому наслушался от брата Дмитрия и его приятелей и хотя тоже начинал уже интересоваться разными проклятыми вопросами и загораться жертвенным огнем самопожертвования, но религиозно-мистическая закваска толкала его в иное русло устремленности.

Убийство царя испугало и оттолкнуло Гришу от этих людей, которых называли социалистами. Если раньше, читая подсовываемые ему братом и его другом нелегальные брошюрки, Гриша и поддавался искушениям, то теперь совершенно освободился от них:

– Не Христос, а дьявол с ними.

Глава VII

Над Россией опустились сумерки, кровавая заря разлилась по русскому небу. Если страшное убийство царя, освободившего народ, подобно громовому раскату пронеслось по всей стране и заставило нового царя, круто поворотив «русскую тройку», свернуть назад и подобрать вожжи в свои ежовые рукавицы; если это злодеяние заставило передовых людей и либералов, заигрывавших до сих пор с революцией, растерянно поджать хвосты и начать разговоры о необходимом оздоровлении общества и молодого поколения, – то для молодого-то поколения оно, это страшное событие на Мойке, не явилось средством отрезвления от революционного угара, а совсем напротив: надолго приковало ее ум и чувство к революции и героям террора. Никакая пропаганда бесчисленных еропкиных не сделала так много для усиления революционной настроенности учащейся молодежи, как это событие и особенно распубликованный во множестве в легальном и нелегальном порядке «Процесс 1 марта» со всеми подробностями подпольной жизни и работы революционеров, с описанием продолжительной, полной захватывающего интереса охоты на царя, пылких речей прокурора и защитника, геройского поведения на суде и во время казни террористов, с письмом казненной Софьи Перовской к матери, с планами мест покушений на царя, с объяснением и рисунками изобретенных Кибальчичем метательных снарядов. Все это разжигало острое любопытство юных душ, увлекало их своим романтизмом, красивой и смелой, идейной к тому же авантюрой, игрой со смертью находчивых и бесстрашных героев…

«Вечная слава вам, герои и мученики борьбы за освобождение своего народа!» – такая подпись была под портретами казненных, что во множестве ходили по рукам молодежи того времени. А какому же честному юноше не лестно мнить себя героем, увековеченным в истории и в памяти потомства?

Таких скрытых героев народилось после казни террористов великое множество, и в числе их два друга, два новых студента Петербургского университета: Дмитрий Кудышев и Александр Ульянов… Дмитрий поступил на юридический, его друг – на математический по разряду естественных наук. Почему они разошлись в выборе факультетов? Дмитрий Кудышев мечтал сделаться в будущем знаменитым защитником политических преступников, Александр Ульянов – изучить химию, а в ней особенно отдел взрывчатых веществ, чтобы сделаться вторым Кибальчичем и изготовлять метательные снаряды на царей и таким образом мстить за погибших героев…

Два друга, из которых один окончил гимназию с золотой, а другой – с серебряной медалью, вступали в университет с жаждой революционных подвигов и очень быстро нашли то запретное, к чему так тянулись их горящие души… Революционная волна снова росла и катилась по всем университетам. В аудиториях открыто гуляла по рукам нелегальщина, открыто собирались пожертвования на политический «Красный Крест», в курилке болтались на стенах последние прокламации, в читалке открыто читали вместо газет нелегальный студенческий журнал «Молодая народная воля», несомненно направляемый опытной рукой подлинных революционеров еропкиных. Так не трудно было при желании соприкоснуться и войти в «стан погибающих за священное дело любви», значительно успешнее, чем в «стан ликующих», в крови обагрявших руки свои…

Дмитрий зря потратил первый год университета. Начал было с усердием слушать разные «права» и быстро увял. Доконало римское право, потребовавшее усидчивой зубрежки латинских текстов. Все эти права и тексты казались ему такими далекими от действительной жизни, которая била вокруг ключом и требовала немедленных откликов. В душе сидела потребность немедленно проявлять долг сознательной личности и войти активным работником по переустройству мира и прежде всего своей бедной родины, а тут забудь весь мир и зубри латинские тексты, казавшиеся никому не нужным мертвым хламом. А помимо того, не понравились провинциалу и столичные студенты-юристы: причесанные, прилизанные, уже сейчас похожие на департаментских чиновников. Тут почти нет лохматых голов, косовороток, расстегнутых сюртуков, а так много крахмала, цветных галстуков, перчаток, пенсне и причесок «капуль».

Чужим почувствовал здесь себя Дмитрий. Совсем неподходящая компания. Полугодовые экзамены пополам с грехом сдал и бросил ходить на лекции. С головой ушел в общественную работу и почувствовал себя значительной персоной в студенческом движении. Носил национальную поддевку поверх русской красной рубахи, подпоясанной монастырским пояском с надписью «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся вовеки», и пользовался исключительным вниманием влюбчивых идейных курсисток на всех студенческих вечеринках. Одна из таких однажды во время кадрили, краснея, сказала ему:

– Вы, Кудышев, ужасно похожи на Стеньку Разина!

Совсем иным показался он матери, когда вернулся домой в придуманном костюме на первые студенческие каникулы:

– Дмитрий! Почему ты нарядился каким-то лабазником? Почему отпустил такие космы?

Павел Николаевич улыбнулся и заметил:

– Это, мама, новая форма революционера-народника… Вывеска своих убеждений, очень облегчающая дело шпионам Охранного отделения!

Дмитрий очень находчиво огрызнулся:

– Так же, как твой дворянский мундир, в котором ты красуешься в торжественных случаях…

– Ошибаешься: я надеваю его как раз в тех случаях, когда мне нужен защитный цвет, прикрывающий мои убеждения.

Гриша, нахмуря лоб, с философской значительностью сказал:

– Вот у Шекспира сказано: «Чем мы наружно кажемся, в том мы судью находим в каждом человеке, а что мы есть, того никто не судит!»

– Философ из Никудышевки! – бросил Павел Николаевич и расхохотался.

Мать с тревожным страхом посматривала на Дмитрия: не ходит в церковь, прячется как черт от ладана, когда местный причт приходит к ним с крестом и служит молебны, никогда не перекрестит лба, дерзко осуждает правительство, одевается лабазником, отпустил, как все нигилисты, волосы, здоровается за руку с мужиками, дает им читать какие-то книжки…

Очень подозрительно! Вот так же вел себя и разговаривал старший, Павел, перед тем, как попал в тюрьму…

– Господи! Да неужели и этот… по той же дорожке?

Однажды мать вошла в кабинет Павла Николаевича и увидала нечто подозрительное: что-то рассматривали, – а когда она вошла, Дмитрий проворно выхватил это нечто и спрятал в боковой карман поддевки. Наверное, что-нибудь запрещенное, что-нибудь против правительства.

– Что ты спрятал? Покажи!

Дмитрий посмеивался, но не показывал.

– Опять прокламации начали таскать в дом? Дайте мне хотя бы спокойно умереть! Довольно уж натерпелась я с вами… Я теперь по ночам спать не буду.

В голосе матери дрожали слезы. Она требовала, чтобы ей отдали прокламацию: она сейчас же сожжет. Напрасно Дмитрий уверял ее, что никаких прокламаций он не привез.

– Тогда покажи, что прячешь!

Дмитрий впервые на памяти матери перекрестился, повторяя, что это не прокламация.

– Не верю твоему кресту, потому что не веруешь в Бога!

– Если, мама, Бог есть любовь и справедливость, то верую…

Дмитрий вынул фотографический портрет и, показывая его матери из своей руки, сказал:

– Моя невеста!.. Нравится?

– Ну, дай в руки!

Не дал. Приблизила лицо, по которому текли слезинки, и, грустно усмехнувшись, сказала:

– Стриженая! Какая-нибудь мещаночка, швея…

– Столбовая дворянка, мама, богатая помещица…

– И наверно врешь… По глазам вижу…

– Ну, успокоилась? Ты, мама, у нас вроде домашнего жандармского полковника…

Мать засмеялась и ушла. А на другой день ранним утром, когда Дмитрий еще крепко спал, приказала горничной девке почистить костюм Дмитрия. Когда девка принесла костюм, мать произвела домашний обыск, нашла в боковом кармане фотографию и прочитала внизу ее надпись: «Софья Перовская, повешенная по делу народовольцев».

Руки ее задрожали. Она думала, как поступить: бросить в печь или оставить?

В этот момент раздался громкий и раздраженный голос Дмитрия:

– Машка! Ты взяла мои штаны и поддевку?

Мать торопливо сунула обратно в карман фотографию, и девка, почистив платье, побежала с ним в комнату Дмитрия.

Все это осталось тайной матери, которая, как мышь, грызла ее душу по ночам, заставляя то молиться, то плакать…

Пропадет и этот… И никто не поможет уберечь…

Мать была права в своей скорби и мрачных предчувствиях: лучшая русская молодежь того времени неудержимо, стихийно попадала в круговорот революции и гибла, как бабочки, летящие на огонь…

В чем крылась причина этой русской эпидемии? Почему ее не наблюдалось в истории других культурных стран?

Вскоре после страшного события 1 марта 1881 года, когда прижавшие хвосты «отцы» подняли вопль, обращенный по адресу правительственной власти: «Научите и помогите спасти наших детей!», Павел Николаевич сделал вступительный доклад к беседе по этому вопросу в тайно собравшемся кружке симбирских передовых родителей и педагогов. Вот что говорил он тогда на эту тему:

– Стихийность процесса кроется в природе русского человека, в его широкой душе, вечно неугомонной и ищущей совершенства и правды до конца. Подобно тому как наш простой народ, пребывая в нужде и рабстве, творил сказки, в которых он жил прекрасной жизнью с волшебными превращениями из Иванушки-дурачка, этого любимого народного героя, в короля заморских стран и вместо своей грязной бабы делался супругом прекрасной царевны; летал на коврах-самолетах, владел скатертью-самобранкой и при помощи живой и мертвой воды творил всякие чудеса, – наша интеллигенция с давних времен уходила от неприглядной действительности в мир отвлечений, в мир чистой идеологии, в мир социальных утопий, таких же сказок со всеми их чудесами, не желая считаться с действительностью и поставленными ею задачами ближайшего момента. Именно отсюда наша сказочная мечтательность и наш крайний радикализм, наше устремление, миновавши все неизбежные этапы социальной эволюции, сразу перелететь в земной рай… В этой радикальной мечтательности наша интеллигенция, особенно, конечно, наша широкая и пылкая молодежь, на целое столетие, а пожалуй, и на два, живет впереди действительности. Наша молодежь получила в этом смысле огромное наследство от отцов и дедов. И вот на такую природно-черноземную и еще удобренную предками почву обрушивается многоликая, вездесущая, не встречающая разумного отпора, кроме репрессий постфактум, пропаганда. Ни школа, ни семья, ни церковь палец о палец не ударят, чтобы развить противоядие от заболеваний этой революционной эпидемии. Ни одного разумного слова по адресу соблазнителей и их нелегальной литературы, подсовывающей незрелым умам и чувствам своего рода американский ключ, примитивно и просто, с приятным звоном отпирающий все тайны мироздания и предлагающий простые и понятные рецепты осчастливить не только родину, но и все человечество геройством самопожертвования… Вместо борьбы с утопиями, вскрытия лживости всякой нелегальщины власть своими поздними репрессиями только плодит политических преступников, а школа, общество и церковь стыдливо и пугливо молчат, пряча перед опасностью, подобно страусу, под крылышко неведения свои головы! Одна сторона кричит в тысячи глоток, а другая самые слова «социализм» и «революция» боится произнести вслух перед молодежью! И вот как грибы после дождя растут герои, герои творят мучеников, мученики – новых героев. Поистине, мы сами создали гидру, у которой вместо одной срубленной головы вырастают две новых…

На этом все и оборвалось: явилась полиция и, переписав собравшихся, разогнала «незаконное сборище»…

Павел Николаевич своей находчивостью на этот раз спас от больших неприятностей и родителей, и учителей: он принял на себя объяснение с полицией:

– У нас не тайное собрание, а просто спиритический сеанс. Неужели и такое невинное времяпрепровождение не допускается без разрешения начальства?

Спиритизм с верчением столов и разговорами с духами входил тогда в моду. Пристав поверил, но все-таки предложил разойтись:

– Извиняюсь, что помешал вам, господа, но что поделаешь? Я только исполняю закон.

Павел Николаевич, желая ободрить струсившую публику, пошутил:

– Да, вы нам помешали: мы только что вызвали дух фараона, устроившего избиение младенцев, и вдруг… появились вы…

Все, не исключая пристава, засмеялись, а пристав решил не составлять протокола.

Глава VIII

«Быстро летят годы под старость. В далеком детстве казался бесконечным каждый день жизни, теперь и года не заметишь», – часто думала Анна Михайловна, озирая любовно-тревожным взором детей своих. Павел располнел, на затылке лысинка появилась… (Как рано теперь люди лысеть стали!) Отцом семейства сделался; двое: Пете уже скоро девять, а Наташе… Сколько же Наташе? Господи, да ведь уже скоро восемь исполнится! И не заметила, как бабушкой сделалась. Ну, Павел Николаевич теперь прочно встал на ноги, и никто уже не собьет его с дороги. А вот Митя с Гришей… Ох, болит сердце!.. Дмитрию несдобровать. Испортили: набили голову этой правдой да справедливостью… Вот на Гришеньку, как на каменную стену, надеялась, а теперь и тут сомнения берут: мудрствует уж очень и тоже об этой проклятой правде… Тоже горит душой-то. Одно утешение и одна надежда: в Бога верует и, если ищет эту правду, так совсем не там, где Митя. Вот и студентом сделался, а по-прежнему и ласковый со всеми, и тихий, застенчивый, как красная девушка… И все сидит в библиотеке, уткнувшись носом в книгу. Близорукий, в очках вернулся. Испортил, видно, глаза-то чтением да писанием… И придуривает маленько: никакого мяса не ест, вместо чая воду с вареньем пьет и со всей дворней на «вы» разговаривает. Они про себя – «мы», ему – «ты», а он им – «вы»! И не иначе все это как Льва Толстого послушался. Перед приездом в Никудышевку побывал у Толстого и наслушался, видно, там от графа всякой всячины… И портрет на своем столе поставил: граф Толстой от нечего делать пишет… Не иначе, как тоже Толстой его своей правде поучил: «Мы не имеем права отнимать жизнь, дарованную Богом».

Анна Михайловна засмеялась: вспомнила, что на свечке, которая ставится Грише на ночь, вчера клопа нашла: видно, спросонья забыл новую правду и посадил клопа под огонь! Ну да Бог с ним! Только не лез бы к этим, извергам, куда тянется Дмитрий…

Мать угадала. Гриша попал в плен к Льву Толстому давно уже. Вскоре после убийства царя. Мягкая, религиозно-мистическая душа мальчика содрогнулась тогда от этого злодеяния, и никакие доводы брата и его друга Саши Ульянова не могли победить его инстинктивного отвращения к убийству. Переспорить их он не мог, – потому что не находил нужных слов, но и, загнанный в логический тупик учениками Еропкина, он не соглашался… И какую же радость он обрел, когда в его руки попало нелегально воспроизведенное и во множестве распространенное вскоре после цареубийства «Письмо графа Льва Толстого к Императору Александру III»! Тут так ясно, так спокойно и так понятно сказано все, что сам он чувствовал, но не умел сказать словами! «Убийством нельзя бороться с убийством: этим только порождается злоба, ненависть и жажда мести… Надо было простить, как велел Христос… Мы не имеем нравственного права отнимать жизнь, дарованную Богом. Господи, если бы ты вразумил царя простить несчастных! Как бы я полюбил тебя, русский царь!..»

Быть может, это самое письмо Льва Толстого, прочитанное в нужный момент и распространенное революционерами совершенно с иным расчетом, и было тем решительным толчком, который заставил мальчика искать другой дороги к «правде Божией». Прочитав уже студентом только что вышедшую статью Льва Толстого «В чем моя вера», Григорий провел много бессонных ночей и решил повидать этого святого учителя жизни. По дороге домой в Никудышевку он это и сделал. Приехал в Никудышевку точно после причастия. Радостная просветленность, как солнце, играла на лице его, и какую-то прекрасную тайну, казалось, он носил в себе в течение всего лета. Ни с кем не хотел делиться своей тайной. Сказал только, что был в Ясной Поляне и видел Льва Толстого.

– Говорил с ним?

– Говорил.

– Ну и что же?

– Больше ничего…

– Врешь! Будет он разговаривать с первым встречным!

– Я не первый и не последний встречный…

Называли Григория Иосифом Прекрасным, потом «философом из Никудышевки». Теперь стали называть толстовцем. У Павла Николаевича и Дмитрия это прозвище «толстовец» должно было звучать если не ругательно, то с укором в чем-то не похвальном для студента мыслящего. Только что появившаяся новая вера с основным догматом «непротивления злу насилием», с рецептом всепобеждающей любви после недавно совершенного террористического убийства была принята революционной интеллигенцией как осуждение всякой активной борьбы с самодержавием, а всеми передовыми людьми как полное уклонение от гражданской борьбы со всяким социальным злом действительности, – и столичная, а за ней и провинциальная печать, литературные толстые журналы единым дружным фронтом обрушились на «толстовское лжеучение». Лягать Толстого за вредное учение сделалось приличным тоном журналистики.

– Учение, вытекавшее из рабского положения и терпения русского народа, очень выгодно для всех наших темных сил, – говорил Павел Николаевич, ковыряя спичкою в зубах после ужина, и многозначительно смотрел в сторону Григория. Тот отмалчивался. Только покашливал. А Дмитрий злился и старался побольнее уколоть брата, явно убегающего в «стан праздно болтающих». Прежде чем встать из-за стола, он выпил залпом стакан вина и произнес по неизвестному адресу:

– Слякоть! Любовь, любовь…

И довольно красиво продекламировал:

Любовь к нам является облитая кровьюС креста, на котором был распят Христос!

– Эх вы, фарисеи! – произнес не выдержавший молчания Григорий. – Все еще хватаетесь за Христа! Требуете отмены смертной казни, называете ее позором человечества, а сами казните без суда и следствия!

И Григорий предупредил Дмитрия: выскочил из-за стола первым, нечаянно уронил свой стул и скрылся за дверями столовой.

Наступила долгая и неловкая пауза. Григорий поразил братьев несвойственной его характеру вспышкой. Дмитрий проводил Григория недоумевающим взглядом и потом, ходя по столовой медленными шагами, точно оправдывался:

– Мы вынуждены прибегать к террору, потому что все другие пути у нас отрезаны… Наконец, мы имеем право защиты, право мстить за виселицы той же монетой… Любовь! Милосердие! Вон любвеобильный граф попробовал взывать к милосердию Александра III, а тот и положил на его письме резолюцию: «Немедленно повесить!»

Павел Николаевич как бы очутился между двух огней. Он не мог пристать ни туда, ни сюда. Вздохнул и лениво произнес:

– Ну что же отсюда следует? Только одно: царь поступил нехорошо и, главное, неполитично, невеликодушно. Никто не сомневался, что он может повесить кого угодно и когда угодно. Григорий упускает только из виду, что никакое прекрасное государство немыслимо без употребления насилия. Если отнять у власти это право, общество превратится в толпу, в стадо баранов…

– Я с этим совершенно не согласен! – оборвал брата Дмитрий. – Современное буржуазное общество без насилия, конечно, развалится, но в новом, социалистическом, будет полная гармония интересов, прав и обязанностей, и потому не будет ни преступлений, ни наказаний и не потребуется поэтому никакого насилия…

Павел Николаевич сладко зевнул и лениво протянул:

– Ну, брат, это такая же «маниловщина», только под другим соусом: у Григория – под соусом любви и братства, а у тебя под соусом равенства!

Появилась мать со свечою и тревожно спросила Павла Николаевича:

– А не забыл ты послать нарочного за ветеринаром?

Павел Николаевич испустил неопределенный звук досады и раздраженно ответил:

– Забыл! Почему никто не напомнил мне до сих пор? Не могу же я все время думать о больной кобыле?!

– Тебе докладывали три раза… А сейчас пришла кухарка и говорит, что кучер плачет… Такая лошадь! Ничего вам не жалко…

Как-то странно, насмешливо прозвучала эта печальная новость о подыхающей кобыле, над которой кучер проливает слезы.

– Накормил, идиот, сырым клевером, а теперь плачет! Не ему, а мне приходится плакать! – еще раздраженнее сказал Павел Николаевич.

Мать насмешливо посмотрела на братьев и, махнув рукой, уходя сказала:

– Ну, и скажите ему спасибо! Вам некогда, так он за вас и плачет!

На Дмитрия умирающая кобыла не произвела никакого впечатления. Это хозяйственное несчастье даже не дошло до его сознания. Он снова было начал:

– Конечно, мы сейчас не можем себе точно и ясно предугадать всех подробностей при социалистическом строе, однако…

– А ну вас, с вашим социализмом! – швырнул брату Павел Николаевич и пошел сделать распоряжение о посылке нарочного за ветеринаром.

Тот приехал, когда кобыла сдохла. Кучера прогнали.

Глава IX

Мать приходила в отчаяние: все от рук отбились, никто помочь не хочет – как хочешь, так и справляйся с этой старой тяжелой машиной, как называл Павел Николаевич свое родовое имение в Никудышевке. Родное гнездо, отчий дом, а им всем наплевать! Все тут родились, вспоились-вскормились, да и теперь как-никак, а все кормятся: тут могилы дедов и прадедов, могила родного отца – ничего не жаль! Раньше хотя бы старший, Павел Николаевич, на помещика походил: хорошо ли, худо ли, а во все сам вникал, а теперь связался со своим земством – только ему и света в окошке… А разве одной женщине справиться? Разве углядишь за всем, когда старость подошла: ревматизмы да мигрени одолевают? Хорошо, что вовремя ревизию произвел и жулика управляющего на чистую воду вывел, а то так бы совсем и обворовал! Целую скирду хлеба, мерзавец, обмолотил, продал и денежки в свой карман положил… Полукровного жеребца, мерзавец, подменил! Ну разве порядочного воспитания женщина может что-нибудь в лошадях смыслить? К черту, говорит, вашего Мазепу! Покуда без них обойдемся, на два месяца отпуск получу и все сам приведу в порядок… Обрадовалась она, да, кажется, напрасно. Ленив к хозяйству стал. Вот недавно кобыла сдохла. Три раза докладывали, и никакого внимания! Кучер Трофим оказался виноватым! А вернее этого мужика на дворе не было. Он и про подмену жеребца раскрыл…

А уж про Дмитрия и Гришу и говорить нечего. Попрекнула Дмитрию, что лучше бы, чем на охоту ходить, пошел да посмотрел, как люди картошку окапывают, а он:

– Неинтересно, мама.

– Как же неинтересно, когда ты помещик и от земли кормишься?

Это, говорит, одно недоразумение…

А Гриша усмехнулся и сказал:

– Мы не сеем, не жнем, не собираем в житницы своя…

– Вот ты, Гриша, столярному делу начал учиться. Неужели тебе это интереснее, чем свое родовое дело?

– А вот выучусь этому ремеслу и свой хлеб зарабатывать буду.

«Ничего не поймешь! Ум за разум у них заходит; столяром потомственному дворянину быть не стыдно, а помещиком стыдно… Вот и разбери ихнюю правду! Имение, говорят, надо продать мужикам по дешевой цене, потому что мы сами работать не умеем и либо нанимаем тех же мужиков, либо сдаем в аренду… Ну а как же иначе-то? Имение больше тысячи десятин, что же, разве можно без работников? Сами помогать не хотите, да еще и нанять нельзя! Стыдно, видите ли, им, что в аренду землю сдаю… Это, говорят, эксплуатация… грабеж народа… Уж про кого другого это можно сказать, а про нас, Кудышевых, – стыдно: покойный Николаевич мужикам сто десятин родовой земли подарил, в позапрошлом году за бесценок двадцать десятин лесу им Павел Николаевич продал; в аренду за гроши им земля отдается: по четыре целковых с десятины! Да кто за такую цену в наших местах отдает? По правде сказать: никто столько народу не благодетельствовал, сколько мы, Кудышевы…»

На глазах Анны Михайловны сверкали слезы: «Если бы покойный Коля не вздумал мужикам землю подарить, так, наверное, и теперь жив еще был. Не пришлось бы без этого подарка и оплеуху жандармскому полковнику дать! За народ же пострадал…»