Русский – среди евреев, еврей – среди русских

Игорь Троицкий

Русский – среди евреев, еврей – среди русских

От автора

Если у твоих родителей одинаковая национальность, тогда ни у кого не возникает вопроса: кто ты? А вот, если один – русский, а другой – еврей, тогда не исключено, что у тебя самого или у твоих друзей (а не исключено, что и у недругов), может ни с того, ни с сего (а иногда – и «с того, и с сего») возникнуть вопрос: а кто ты? Вот вокруг этого не простого вопроса я и решил повспоминать разные истории из давно и не давно минувших дней, а при случае и порассуждать на эту тему.

А почему ты не красишь яйца?

Подмосковный дачный посёлок Салтыковка. Воскресный, солнечный весенний день. Я, шестилетий мальчик, сижу на камне у края канавы и пытаюсь понять, куда могли подеваться мои приятели. Гости, приехавшие с раннего утра к нашей соседке и поздравлявшие её с каким-то «воскрешением», наводят меня на мысль, что, наверное, из-за этого «воскрешения» и не видно моих друзей. Я пытаюсь сообразить, что же это такое за «воскрешение», и тут показываются Валерка и Сашка, а за ними и Вовка с парой крашеных яиц. Одно – золотистое с переливами, а другое – разрисованное затейливыми цветными узорами на фиолетовом фоне.

Как только Сашка и Валерка увидели яйца, они сразу же бросились обратно к своим калиткам. Первым возвратился Сашка. В руке у него бордовое с яркими разводами небольшое яйцо. За ним почти сразу же появился хмурый Валерка, который выглядел очень огорчённым, и со словами: «мать не дала» – плюхнулся на булыжник. Вовка с Сашкой начали проверять, чьи яйца крепче. Победил Сашка.

Произошедшее настолько впечатлило меня, что когда по какой-то несущественной надобности я забежал домой, то сразу же обо всём рассказал бабушке.

– Ничего не обычного в том, что ты увидел, нет, – стала объяснять мне бабок (так я ласково называл свою бабушку), – сегодня началась русская пасха, и красить на пасху яйца это – народная традиция. А выяснять, у кого яйца крепче – это просто игра.

– А почему ты не красишь яйца? – поинтересовался я.

– Потому что я – еврейка, а у евреев пасха уже прошла, да и празднуется она совсем иначе, – пояснила бабушка.

То, как бабушка отмечала пасху, я хорошо знал: появлялась маца, часть мацы прокручивалась через мясорубку, а из получившейся муки готовились разные вкусности. Новым для меня был факт: мои приятели праздновали не то и не так, как мы. Когда же в средине дня я прибежал обедать, то на столе увидел тарелку с несколькими крашеными яйцами. Со словами: «Это тебе» – бабок пододвинула мне тарелку.

– Почему мне? – удивился я.

– Потому что твой отец русский, а значит русская пасха – это и твоя пасха, – объяснила бабушка.

Последнее утверждение совсем сбило меня с толку. С одной стороны, это здорово праздновать то же, что и все мои приятели, а с другой, получается, что я не такой, как мои любимые мама и бабушка, а какой-то другой – такой, как отец, о котором я знаю лишь, что от него приходят алименты.

И тут я вспомнил о другой странности, с которой никак не мог разобраться: почему Робик дразнит меня «жидом». Долгое время я думал, что «жид» – это просто – жадный. Но когда я в ответ кричал: «Ты сам жид!» – на Робика эта «возвращалка» никак не действовала, а иногда он просто смеялся.

Теперь, узнав, что мама и бабушка евреи, мне пришла в голову неожиданная мысль: может быть, еврей и жид – это одно и тоже, а Робик просто не знает слова «еврей». Я набрался смелости и спросил бабушку:

– Бабок, а евреи и жиды – это одно и тоже?

– Да, с той лишь разницей, что когда еврея называют евреем – он не обижается, а когда жидом – то обижается. Почему – точно объяснить не могу. Но если мне говорят «жидовка», я тоже обижаюсь. А в общем, ерунда всё это, не бери в голову! Какой ты у нас жид, ты – маленький недожидок! – закончила бабок свои объяснения и засмеялась.

Дальнейшая логическая связь привела меня к важному умозаключению: когда тебя обзывают «жидом», глупо отвечать: «ты сам жид!» Вообще-то кроме Робика, о котором Вовка говорил, что он – эстонец, меня никто «жидом» не дразнил. На следующий день после истории с пасхальными яйцами, повлекшей за собой выяснение столь важных для меня понятий, Робик, как обычно, вышел на крыльцо и, завидев меня, заорал во всю мощь своего маленького, но очень звонкого горлышка:

– Игорь – жид, Игорь – жид по верёвочке бежит, верёвочка лопнула и жида прихлопнула!

Я не стал делать вид, что не слышу, а в ответ также на всю улицу закричал:

– Эстонская рожа на говно похожа!

Тут на крыльце появилась тётя Эльза, мама Робика, дала ему подзатыльник и втолкнула обратно в дом. Больше Робик никогда не дразнился.

После того, как бабушка открыла тайну моей неопределённой национальности, я несколько дней прикидывал, хорошо ли быть недожидком или нет. Чтобы как-то прояснить ситуацию, я вновь набрался смелости и спросил:

– Бабок, а кто ещё является недожидком?

– Ну, например, Герман, вот он такой же недожидок, как и ты, – ответила она.

Совсем недавно Герман с родител ями, приятелями моей мамы, приезжал к нам в гости. Герман был старше меня на четыре года и выше на голову. Вместе с мальчишками мы играли в казаки – разбойники. Очень скоро гость оказался атаманом, и все казаки беспрекословно слушались его. Вспомнив атаманство Германа и покорность казаков, я тогда решил, что быть недожидком – это вовсе не плохо.

Подальше от еврейских слов

I

На краю той же канавы, но уже летом я сижу в ожидании бабушки, которая должна появиться, чтобы совершить свой вечерний променад вокруг Золотого пруда. Пол часа, как я болтался по улице, но не найдя никого из своих сверстников, решил присоединиться к бабушке, а в том, что она вскоре должна была появиться, у меня не было никаких сомнений. Ещё пробегая по коридору, я слышал, как один из гостей нашей соседки спотыкающимся, пьяным голосом запел: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» Затем другой голос продекламировал: «Умом Россию не понять…» Всё это означало, что скоро за стенкой доберутся до «Шумел камыш, деревья гнулись» – той песни, которая, как некая таинственная сила, выталкивала мою бабушку на улицу, подальше от пьяных голосов, гремевших на весь дом.

Ждал я не долго. Калитка приоткрылась, и появилась бабок, аккуратно причесанная, в сером полотняном платье. Увидев меня, одиноко сидевшего и явно готового составить ей компанию, она заулыбалась и приветливо помахала рукой.

Между бабушкой и мной с некоторых пор установились особые отношения: во время совместных прогулок она часто обсуждала со мной различные «взрослые» проблемы, возникавшие в семьях наших многочисленных родственников. Прежде она негромко, почти шёпотом рассуждала сама с собой. Было ли это результатом одинокой женской доли или желанием, облекая свои мысли в слова, превратить воображаемое в некое подобие реальности – кто знает? Но постепенно она стала замечать, что я прислушиваюсь и вроде бы даже с интересом. Тогда бабок прекратила свои шептания и стала просто разговаривать со мной почти как со взрослым. Очень скоро она убедилась (и это было для неё особенно важно), что всё, обсуждаемое, оставалось только между нами и не пересказывалось её дочери.

Вскоре я начал не только слушать, но и откликаться на поступающую информацию, высказывая свои соображения. Естественно, что они хорошо коррелировали с мыслями самой бабушки. Подобное совпадение приятно ласкало слух, и я чувствовал, что мои детские суждения оценивались ею очень высоко.

Сейчас бабок шла молча, а потом, что немного меня удивило, я услышал прежний, уже забытый шёпот, из которого сумел уловить лишь отдельные фразы: «Почему Россию нельзя понять умом?», «Что это за такая особая стать?»

Мне показалось что бабушку смущал стишок, который после нескольких рюмок водки обычно читал один из гостей. Я неоднократно слышал его из-за стенки и привык к какой-то «особой стати» и запомнил, что просто так её понять невозможно.

Честно говоря, мне нравилась атмосфера праздника на соседской террасе. Гости и хозяйка вкладывали в исполнение своих песен столько чувства, что даже сопровождавший их сильный винный перегар не помешал мне полюбить эти песни на всю жизнь. Под приветливые взгляды взрослых я без труда проскакивал через распахнутые двери, а спускаясь уже по лестнице, часто слышал, как кто-нибудь из сидевших за столом восклицал: «Какой молодец, как быстро растёт!»

II

На углу улицы, где мы должны были завернуть, на узкой деревянной скамейке, кое-как прибитой к забору, сидела Софья Борисовна, старая приятельница бабушки.

– Ну, что бежим от Троицы к пруду? Если не возражаете, я пробегусь с вами? – спросила Софья Борисовна и, протянув мне шоколадку, со словами: «это из Америки», не дожидаясь ответа, присоединилась к нам. Теперь образовавшаяся еврейская троица двигалась в таком порядке: впереди обе приятельницы, а за ними я – последний угол неправильного треугольника.

– Разве сегодня Троица? – спросила бабушка.

– А как будто вы не знаете? – ответила вопросом на вопрос Софья Борисовна и продолжала, – Не поверю, чтобы Александра Константиновна, ваша любимая соседка, не отмечала этот святой праздник.

– Почему же, у Александры Константиновны, действительно, сегодня гости, но приехали ли они отмечать Троицу или просто навестить свою родственницу – об этом они мне не докладывали.

– Ладно, ладно, – поспешила согласиться Софья Борисовна. Я просто хотела посочувствовать. Согласитесь, не очень ведь приятно присутствовать, даже будучи за стенкой, на празднике Святой Троицы.

– Поверьте, дорогая Софья Борисовна, меня не раздражают никакие христианские праздники, – парировала бабушка и после небольшой паузы продолжала, – правда, я не хотела бы быть похоронена на кладбище среди крестов. Я не брезгую, просто мне неприятны кресты, а иногда даже кажется, что я боюсь их. Бояться чего-то после смерти – просто абсурдно. Скорее, во мне живёт память наших предков, и мне непонятно, как это евангелисты, будучи евреями, из креста, на котором римляне распинали евреев, вдруг сотворить символ воскрешения новой жизни. Впрочем, это очень по-еврейски: из минуса сделать плюс или наоборот, так что и не поймёшь – всё началось с плюса или с минуса.

Софью Борисовну нисколько не интересовали рассуждения моего бабочка о евреях и крестах, а тем более о плюсах и минусах. Ей не терпелось рассказать о письме, найденном в посылке, которую она получила от сестры из Америки. Чтобы скрыть от меня содержание письма, она перешла на идиш с небольшим вкраплением русских слов.

Сама бабушкина приятельница была мне абсолютно безразлична, но шоколадка и упомянутое письмо явно заслуживали внимания. Я стал прислушиваться. Кое-что о далёком прошлом Софьи Борисовны я уже знал из прежних рассказов бабушки. Поэтому проскакивавшие русские слова плюс знание немногих еврейских слов оказалось вполне достаточным, чтобы я смог уловить суть.

Софья Борисовна, как и её сестра, в девичестве оказались вовлеченными в революционную деятельность местечковой еврейской организации. При её содействии сестры вышли замуж за богатых молодых еврейских парней, которые, будучи двоюродными братьями, являлись единственными владельцами весьма успешного мануфактурного бизнеса. Организация надеялась тем или иным способом с помощью сестёр воспользоваться этим богатством.

Но сестры то ли полюбили своих мужей, то ли замужняя жизнь им понравилась больше, чем революционная деятельность, но факт был на лицо – оказавшись зам ужем, их бу нтарска я активность исчезла. Тем временем братья после очередного еврейского погрома перевели все свои финансовые активы в Соединенные Штаты, где и открыли новое мануфактурное производство. Оставались кое-какие формальности, уладив которые, они планировали, забрав своих жен, эмигрировать в Америку. Но что – то пошло не так.

Муж Софьи Борисовны исчез и, подозревая неладное, её сестра с мужем сразу же отбыли в Голландию. Из Голландии они сообщили Софье Борисовне, что, как выяснил их агент, её муж убит, и ей следует незамедлительно прибыть в Амстердам. Но Софья Борисовна была на сносях и побоялась пуститься в столь длительное путешествие. Так, одна сестра осталась в России, а другая – оказалась в Америке.

В письме, которое получила Софья Борисовна, сестра сообщала о смерти своего мужа и о том, что теперь они (т. е. обе сестры) являются равноправными владелицами весьма доходного бизнеса. Сестра звала Софью Борисовну приехать, в противном случае обещала ежегодно присылать ей часть прибыли. Нечего и говорить, как Софья Борисовна была взволнована этими новостями, и цель её прогулки к пруду состояла как раз в том, чтобы посоветоваться со своей приятельницей.

Бабок глубоко прониклась русской ментальностью и усвоила простое правило: от добра – добра не ищут. Доводы в пользу этого тезиса она озвучила примерно следующим образом:

– Милая Софья Борисовна, вы имеете половину дома и симпатичный участок, вы не работаете, но такое впечатление, что ни в чем не нуждаетесь. Дочь и зять служат в московском проектном институте. Вы знаете, что они там проектируют? – Нет? – Так они, наверное, и сами не знают. Ничего, где надо им объяснят, что их работа очень и очень секретная, и их никогда не выпустят в вашу Америку, а жизнь постараются испортить. В лучшем случае вы уедете одна без дочки и внучки. В худшем случае вы уедете вместе, но в противоположном от вашей Америки направлении. Так вам это надо?

– Да, я и сама всего боюсь. Но что же делать? – прошептала насмерть напуганная Софья Борисовна.

– Что делать? Да, ничего, – посоветовала бабок и после небольшой паузы продолжала. – Впрочем, надо ответить сестре, что вы прекрасно живете в Советской стране, у вас есть абсолютно всё, и вы ни в чём не нуждаетесь. Посмейтесь и спросите: может быть, ей что-нибудь нужно, и пообещайте прислать всё, что она захочет. А главное, если вас будут уговаривать брать вашу долю прибыли, то вы должны патриотично отказаться от каких бы то ни было паршивых долларов. Деньги гораздо лучше сохранятся, если останутся у вашей сестры.

Я давно потерял интерес к затянувшейся беседе и прислушивался к ней чисто механически, а в действительности был обеспокоен только одним – звучавшими еврейскими словами. Пока никого, кроме нас, на улице не было, я шёл спокойно, но вот появились встречные прохожие (по-видимому, пришла из Москвы электричка), и я явно стал нервничать. Мне казалось, что прохожие прислушиваются к незнакомым словам и как-то по-особенному на нас посматривают, а иногда, пройдя мимо, даже оборачиваются. В результате, при приближении незнакоцев, я старался незаметно для своихспутников немножко от них отстать.

Тогда я, конечно, не задавал себе вопроса, почему звучавшие еврейские слова меня так беспокоили. Я просто не хотел быть рядом с ними. А если попытаться как-то описать испытываемые мною тогда чувства, то ближе всего их можно было бы ассоциировать со стыдом. И ужасным было то, что я стыдился (и увы, я это чувствовал!) ни кого-нибудь, а именно свою любимую бабушку. Но откуда взялся этот стыд? Как он возник? Ведь ни кто мне никогда не говорил, что разговаривать по-еврейски – это нехорошо или это стыдно. Однако я замечал, что когда бабушка говорила по-еврейски, то старалась произносить слова так, чтобы посторонние их не слышали. Вот и сейчас мои спутницы старались говорить тихо и, при приближении прохожих, практически переходили на шёпот Возможно, именно это и создавало у меня ощущение некоей «незаконности» еврейских слов, которых следовало стыдиться.

Тем временем наша еврейская троица медленно возвращалась с прогулки. Мои волнения достагли эпогея, когда я увидел своих уличных приятелей, которых не нашел после обеда, а теперь, как назло, торчавших недалеко от калитки.

– Как… как бы так сделать, чтобы увести пацанов куда-нибудь подальше, и они не слышали бы еврейских слов? – вот вопрос, пронзивший всё моё су щество, и по сравнению с которым все проблемы Софьи Борисовны показались мне пустяшными. Крикнув:

– Пойду погуляю, – я бросился со всех ног к ребятам.

Уже подбегая к ним, я достал из кармана американскую шоколадку, поднял её высоко над головой и, прокричав:

– Смотрите, что у меня есть, – побежал прочь, и вся ватага бросилась за мной.

В жизни всегда за всё кем-то уплачено!

I

Когда я пришел домой, было еще светло. Я прошел в комнату и застал бабушку за перелистыванием географического атласа, который всегда лежал вместе с другими книгами на её столике, стоявшим около кровати. Книги менялись, но атлас всегда оставался под рукой. Скорее всего, он был интересен бабушке своей неоспоримой правдивостью, в отличие от её любимых романов, в которых переплетались правда жизни с авторским вымыслом.

– Бабок, ты ищешь в атласе хороший совет для Софьи Борисовны? – задал я вопрос, который, если бы исходил не из наивных детских уст, мог бы быть воспринят, как недвусмысленная ирония, а возможно даже и обидел бы.

– Э, да я вижу ты все понял, о чем мы говорили, – ответила бабушка, закрывая атлас. – Впрочем, я это видела по тому, как ты то приближался, то удалялся от нас.

Услышав бабушкино предположение, я насторожился: не догадалась ли она об истинной причине моих дистанционных колебаний, которые происходили, совсем не потому что я старался проникнуть в смысл разговора. Но всё обошлось, и бабушка, более не акцентируя своего внимания на моих колебаниях, сказала:

– Увы, карта плохой советчик, а советы, давать легко особенно в тех случаях, когда нет других вариантов.

II

Я уже учился в институте, когда однажды летним вечером приехал навестить бабушку, у которой застал Софью Борисовну и очень похожую на неё старушку, оказавшуюся её сестрой Асей Борисовной.

Вскоре гости ушли и бабок рассказала, что Ася Борисовна, как туристка, приехала навестить сестру. Когда же она увидела, в каких условиях живёт Софья Борисовна, то решила, что уедет из России только вместе с сестрой. Обычно оформление документов требует много времени. Но Ася Борисовна не поскупилась и смогла максимально сократить ожидание.

Через пару недель сёстры зашли попрощаться. Софья Борисовна уже получила эмиграционную визу, а её дочь Лора, зять и внучка должны были получить разрешение на выезд в течение следующих трёх месяцев. Софья Борисовна посетовала, что сестра настаивает, чтобы Лора перед отъездом ничего не продавала и абсолютно всё оставила Советской власти (раз уж она такая бедная). Перед уходом Софья Борисовна поблагодарила Марию Яковлевну за прогулки к пруду, которых ей будет там (и она махнула рукой в каком-то неопределённом направлении) очень не хватать.

Лора и её семья получили визы и, продав всё, что можно было только продать, отбыли в Америку. Прощаясь с Лорой, бабушка спросила:

– А как же наказ Аси Борисовны: ничего не продавать?

– Вот, когда Ася будет переезжать в Союз, пусть свой дом и оставляет разлагающимся империалистам, а наш дом – не её забота, – это были последние слова отъезжавшей Лоры.

III

Прошло почти тридцать лет и я со своим приятелем Борисом ужинал в одном из русских ресторанов Бостона. Я давно заметил, что весьма внушительных размеров, вся в бриллиантах старая, но очень активная за соседним столом женщина часто посматривает в нашу сторону. Я даже сказал об этом Борису, но тот, проанализировав ситуацию, заметил:

– Посмотри, какой шикарный стол и сколько вокруг богатых евреев.

Я не успел сделать из сказанного каких-либо выводов, как эта самая незнакомка встала и направилась к нашему столику. Быстро подойдя и по-хозяйски разместившись на рядом стоявшем стуле, она сказала:

– Извините, вы так похожи на свою бабушку, да и на дядю, что я не могу ошибиться. Вы – Игорь, внук Марии Липницкой. Правда?

И пока подошедшая произносила эти несколько слов, я успел узнать в ней нашу худенькую, салтыковскую Лору. Она стала расспрашивать меня о моем дяде, о скамейке под сосной у Золотого пруда, о бывших салтыковских соседях, а сама рассказала о своей жизни здесь в Америке. Во всём этом не было бы ничего не обычного, если бы, прощаясь, Лора ни сняла с себя золотую цепочку и со словами – передай, пожалуйста, Роме – положила её рядом с моей тарелкой, после чего быстро присоединилась к своей компании.

Вскоре Лора и её приятели, громко смеясь, покинули ресторан, а когда Борис попросил счёт, официант сказал, что за всё уплачено. И я подумал: «В жизни всегда за всё кем-то уплачено! И Слава Богу, когда удаётся расплатиться деньгами!»

Русский мальчик в еврейской семье

Родился и вырос я в еврейской семье. Наверное, прежде подобная информация лет за двадцать пять до того, как я родился, говорила бы о многом, но за годы существования советской власти понятие «еврейская семья» особенно в Москве и Ленинграде потеряло прежнюю определённость. Правда, что касается моей семьи, то оно в значительной степени ещё сохранялось. Все наши ближайшие родственники с исчезновением черты оседлости, оказавщись в столицах, поддержмвали тесные родственные связи и старались сохранить былые еврейские традиции.

Фамилия моего деда – Липницкий и все его братья и сёстры, а было их девять человек жили в Москве. Девичья фамилия моей бабушки была Авербах. Кое-кто из её братьев и сестёр тоже жили в Москве, другие обосновались в Ленинграде Подавляющее большинство и Липницких и Авербахов были врачи самых различных специальностей.

Наиболее яркой личностью среди Авербахов был Ефим Яковлевич. Его, семилетнего мальчика, игравшего на скрипке, заметил польский помещик и помог получить блестящее музыкальное образование.

В семье Липницких наиболее почитаемым был Теодор Михыйлович, которого родные ласково называли «Тува». Он с отличием окончил гимназию и, оказавшись в пятипроцентниках, без проблем поступил в Московский Университет. Хотя Теодор среди Липницких слыл непререкаемым авторитетом, но возглавляла клан его старшая сестра Евгения Михайловна или просто тётя Женя. Она была единственная из детей Михаила Липницкого, кто не получил никакого образования – таков был удел старшей дочери, основная обязанность которой состояла в помощи матери выращивать всё увеличивавшееся потомство, а численность его в конце концов достигла одиннадцати человек. Она стала как бы второй матерью, и именно так она и воспринималась всеми младшими сёстрами и братьями даже тогда, когда они сами стали мамами и бабушками.

По субботам все братья и сестры собирались у Теодора на праздничный еврейский обед. Племянники обычно не приглашались. Единственное исключение делалось для сына тёти Жени, Анатолия. Его, конечно, тоже не приглашали, но старшая сестра могла позволить себе всё. После обеда на кухне Анатолий старательно набивал свои карманы всем, чем только было возможно, и отвозил всё собранное мне, своей любимой кузине. Анатолий, хотя и был чуть-чуть младше меня, но всегда по отношению ко мне старался играть роль сильного мужчины – заступника.

После медицинского техникума я уже без всякой посторонней помощи поступила в мединститут. На втором курсе меня, не комсомолку, вдруг пригласили на комсомольское собрание института. Когда я вошла в актовый зал, председатель собрания, указывая на меня, с возмущением прокричал:

– Посмотрите на неё. Это – дочь бывшего владельца типографии, который отравлял рабочих свинцовой пылью. Нет места отпрыску этого кровопийца среди нас, детей рабочих и крестьян!

Комсомольцы единогласно проголосовали за моё исключение из института, и я вся в слезах отправилась к дяде Туве. Узнав в чём дело, он сказал:

– Не плачь, ничего страшного не случилось. Твой отец, как всякий еврей, не имел право владеть типографией. Исключение составляли только евреи – купцы первой гильдии. Поэтому формально типография принадлежала нашему родственнику Подземскому, торговавшему лесом, а твой отец числился её управляющим.

У Теодора хранились все семейные бумаги и, в частности, подтверждавшие данный факт. На следующий день я направилась на прием к Всесоюзному Старосте Калинину, который, как только увидел принесённые бумаги и прочитал выписку из решения комсомольского собрания, прямо на этом решении написал: «Восстановить».

Церковь или синагга

I

Хотя в подмосковной Салтыковке наше еврейство было на виду, в школе я никогда не слышал никаких на него намёков. Но вот после того, как я окончил четвёртый класс, отчим получил квартиру и мы переехали в Москву, точнее на её окраину, район заводов «Стальмост» и «Фрейзер». Здесь я отправился в мужскую школу № 439.

В классе, куда я попал, учились два близнеца: Юлий и Марк Скундины. Марк – высокий в очках, тихий, всех сторонившийся, хорошист; Юлий – маленький, юркий, двоечник, слывший заядлым драчуном. Очень скоро после моего появления в классе он «надрался» на меня. «Надраться» – это означало вызвать «стыкнуться». Стычка, т. е. драка, проходила после уроков в присутствии всего класса на городской свалке, находившейся неподалеку от школы. Для меня это было абсолютно необычное мероприятие, свойственное, как я полагал, исключительно мужской школе, ибо подмосковные школы были смешанными, и у нас в Салтыковке ничего подобного не происходило.