Московский Джокер

Это обстоятельство представляло как бы вызов или уж, во всяком случае, приглашение к размышлению. С одной стороны, то, что не обихоженное охраной вагонное чудо надо было брать, не подлежало сомнению. Но с другой стороны, Саня хотел еще пожить. Что греха таить, быть расстрелянным внезапными вспышками из ночной черноты никак пока не стояло в его жизненной программе. Как говорится, не о том кума хлопотала.

То есть вызов вызовом, но многое и настораживало. Ну допустим, вагонов таких он никогда раньше не видел. Стало быть, откуда такой появился? То, что с югов, это понятно, но откуда именно, и кто провел?

Лежал Саня в засаде и думал думу. Вызывать ли подручных? Что там внутри? Уже только вскрыть такой вагон – задача не из самых элементарных. Вскрыть. Проникнуть. Уже одно это – работа. Точнее, ее начало. А ведь если ты работник, а не гусар, то начинаешь только ту работу, которая исследована на предмет ее рентабельности.

А рентабельность почище той науки, имеет о-хо-хо сколько гитик. Бывает товар бросовый, но «обширный», из серии «таскать тебе, не перетаскать». Такой перетаскаешь и доставишь куда надо, а барыга отслюнит столько, что в аккурат на оплату грузовика да пацанам, которые на подхвате всю ночь крутились, еле хватит раздать, чтобы шпикачки под пиво зарубали. На таком товаре, стало быть, ни славы среди своих, ни монеты в карман не добудешь.

Есть товар, который легко брать, да трудно прятать. А прятать приходится. Потому что его берет не каждый. А тот, кто берет, говорит: подожди. Налички, мол, нет. Может, у него и есть, но он говорит: подожди – и будешь ждать.

Есть товар «острый». Самые тертые ребята предпочитают такой как бы даже и не замечать. Вскрыл тару, взглянул молча, да и пошел дальше по проходу шарить. Потому что если и брать остряк, то делать это надо быстро и скрытно, ничем не выдав себя напарникам. А далее ховать: тихо, далеко и надолго. И спокойно, через многие как бы незаинтересованные разговорчики, искать нужного тебе человека, выходить на приемщика. А такой образ действий не каждому по нутру, не каждому по возможностям.

И в конце, даже если сделал все правильно, то на встрече с приемщиком можешь получить не серебро в карман, а чуть тусклее – свинец под ухо.

Это только тебе кажется, что с остряком ты все сделал правильно. А на деле правы, как и во многих других случаях, оказывались именно самые тертые. И самым полезным для здоровья в конечном счете было бы вовсе не замечать такого товара. То есть в высокоэффективном хозяйстве, в недрах которого вот уже несколько лет подвизался Саня Рашпиль, действовали немногочисленные, но четкие правила техники безопасности, одно из которых гласило: работай только своего клиента, и встретишь спокойную старость. Ибо чаще не жадность фраера губит, а работа не по своему профилю.

Да впрочем, это ведь почти одно и то же. Жадность, неумение отказаться от случайно подвернувшегося, которое кажется ничьим, и надо быть дураком, чтобы пройти мимо.

И казалось Сане, что даже не зависимо от своей начинки, как бы уже сам по себе, всей своей мощной, литой статью, этот вагон относится к категории остряка.

Минут через десять за спиной Сани раздался голос:

– Ну, ты чего на него зыришь? Брать не хочешь?

Рашпиль вызвал для консультации Старшого. И уже первые его фразы напомнили Рашпилю, что бюрократия просцветает не только в министерских кабинетах. Старшой, похоже, тоже не рвался брать решение на себя.

– А надо? – спросил Саня по-глупому, то есть так, как и следовало говорить в данной нервной и покуда неясной еще обстановке.

– Хочешь, щупай, – придурковато ответил Старшой. – По моей линии атаса не звонили.

– Приглядишь? Неохота пацанов для начала звать. Мало ли чего там внутри.

– И правильно. Ты давай ныряй, а если что интересное, вылезай и все сначала обсудим. Нас здесь двое, Рашпиль, ты меня понял?

– Секу помаленьку.

– Ну и все. Значит, все будет правильно. Нас пока двое, значит, как мы здесь решим, так потом все и будет.

Старшой, как было заметно по неуверенным указаниям, тоже отчего-то нервничал. Воистину в таких случаях говорят: бес попутал. Казалось бы, тихо-мирно люди живут, хлеб жуют, никого не трогают. Кто же тогда, как не бес, подогнал сюда и прямо перед ними поставил это лунное металлическое чудо?

Саня на полусогнутых подошел к высоченному вагону и для начала достал из кармана вакуум-трубку.

Дико и непонятно, казалось бы, с первого взгляда, загонять такого красавца на запасный, бросать без охраны, а одновременно мониторить с помощью дорогостоящей аппаратуры. Но мало ли чего происходило в этом мире дикого и непонятного для таких мелкашей-старателей, как Саня, Старшой или даже Старшой над этим Старшим?

Но уже он клюнул, прыгнул, повязался. И руки уже производили привычные манипуляции с вакуум-трубкой. Под ее воздействием краска на подозрительном, а точнее говоря, перспективном для Рашпиля участке стальной стенки вспучилась, и под ней обозначился участочек замка. Проявился.

Краску-то можно потихоньку с участочка отверткой убрать, но если далее вскрывать замок, то неизбежно сработает охранная сигнализация. Скорее всего, конечно, не ревун, как у авто потревоженного, а просто, опять-таки, в какой-нибудь сторожке, у дедугана, над столом с бутербродами на газете, загорится лампочка.

Но пока дедуня поднимет трубку, чтобы доложить обстановку, и пока на том конце провода будут пристегивать пушки и натягивать сапоги, и пока прибегут-проломятся, а Старшой-то на стреме и далеко окрест все чует. А ночь хотя и лунная, но местами очень даже темная. Словом, шансы утечь вовсе даже неплохие. Просто надо работать очень быстро, а утекать по засветке еще быстрее.

И что толковать, когда переправа началась.

Острыми вспышками, как сигналом бомбардировщику, посверкивали в руках инструменты. А руки у Рашпиля чуткие. Какую аппаратуру он налаживал, когда работал в НИИ… Только вспомнить. Да уже и не вспоминается. Только руки помнят. Как через рукоять инструмента чувствовать дрожь и потаенные извивы металлического лабиринта, куда введен хоть какой-нибудь щуп, пусть и не толще самой тонкой иголки.

Снял Рашпиль оклад замка, размонтировал подковки металлические, все еще преграждающие доступ к сокровенным внутренностям целомудренно защищенного устройства, и мягко, кончиком указательного пальца, проверил, что там внутри и как.

Этот хитрый импортный замок расколдовывать по всем правилам научного тыка не было сейчас ни времени, ни необходимости. Его следовало просто разобрать.

Сделано как задумано, и рука ушла по локоть и, разумеется, с внутренней стороны нащупала массивную щеколду, засов, который по первому усилию вовсе не собирался никуда двигаться. Рашпиль понимал, что там, изнутри, должна еще быть блокировочная клавиша.

Он нащупал блокировку и нажал на нее, оставив панельку в утопленном состоянии. Теперь, чтобы снова заблокировать щеколду, достаточно было всего лишь вернуть утопленную клавишу в первоначальное положение.

Затем он отодвинул изнутри засов, осторожно вытянул руку наружу и надавил снаружи плечом. Металлическая дверь подалась, и на серебрящемся боку вагона нарисовался темный проход метра в полтора высотой.

«Как раз для Лехи Губана», – подумал почему-то Рашпиль и, даже не оглядываясь на Старшого, шагнул внутрь.

Лампочка над столом у дедуни загорелась, конечно же, как только Рашпиль приставил к стенке вагона вакуум-трубку. Заслуженный птеродактиль охраны, считавший вохру самой романтической профессией в мире, довольно усмехнувшись, тут же поднял трубку видавшего виды телефона.

Рашпиль достал из заплечного рюкзачка стробоскопический сигнализатор, извлеченный им некогда из аппаратурного чемодана-комплекта английской фирмы «Бизек».

Отключил сирену. Теперь у него в руках был обыкновенный фонарь, правда, со сверхмощным лучом, по идее разработчиков предназначенным для подачи сигнала о помощи теми, кто заблудился в горах, – туристами, альпинистами, пастухами… да мало ли кем еще? Может быть, даже и злоумышленниками. Любая власть сурова, но справедлива. И при всех неприятностях, которые она может причинить гуляющему не там, где положено, все-таки есть много шансов, что на месте тебя не растерзают.

Рашпиль включил стробоскопический луч «Бизека» и направил его вдоль вагона. Все стены вагона до самого потолка были заставлены некими деревянными секциями. Узкими такими стеллажами. Как в хранилище библиотеки. Но здесь из всех стеллажей высовывались не корешки книг, а абсолютно одинаковые торцы обтянутых кожей кейсов. Ну очень много кейсов.

По некоторому прошедшему по затаившейся темноте движению Старшой понял, что очень скоро придется делать ноги. И при этом совсем не от тех, с кем можно перемолвиться в понятку и решить проблемы к взаимному удовлетворению.

«Зря ввязались», – подумал Старшой.

Стар стал, на подвиги потянуло. И Рашпиля не оставишь. Его, если на месте не завалят, вытаскивать из-под допросов лишних придется. Вот Саня на Большом Сельсовете сразу и доложит, что, де, сомневался, идти ли на подвиг, а Старшой ему на то добро дал.

Рашпиль немного продвинулся вперед, дошел почти до середины вагона и снова, уже более тщательно, стал освещать и рассматривать чрево, в котором он оказался. И он еще раз убедился, что весь вагон, что называется, под завязку был заставлен стеллажами с абсолютно одинаковыми кейсами. Их количество, впрочем, легко было прикинуть, что Саня и не замедлил сделать.

Всего в вагоне было установлено пять секций стеллажей: две вдоль стенок и три по центру, с весьма узкими проходами между ними. Высота каждой секции составляла десять стеллажей, а длина – десять отсеков, по двадцать торцов кейсов в каждом – итого две сотни. Перемножаем двести на десять, а затем еще на пять, вот и получаем аккурат десять тысяч штук. Десять тысяч стеллажей, а в них десять тысяч кейсов, а в них… Да хоть бы они и пустые все были, как бумажник пенсионера, выходящего от молодой проститутки, так ведь десять тысяч таких шикарных кейсов сами по себе стоят веселых бабок.

Что-то Рашпилю подсказывало, что уж лучше бы они и впрямь оказались пустыми. Тогда бы у него еще оставались какие-то шансы вернуться к прежней жизни, которую покинул он так неосмотрительно, всего несколько минут назад, когда шагнул в черный прямоугольник, возникший в стене вагона.

Сигнал тревоги, который передал бдительный дед в железнодорожную охрану, был воспринят не только там. У дежурного оператора, старлея Симонова, сидящего в подвальном помещении шестиэтажного дома за трехметровым железобетонным забором, в одном из новых районов Москвы, включилось записывающее устройство. Заметив игривое перемигивание сигнализации, Симонов прибавил уровень звука и, таким образом, не только записал, но и прослушал сообщение дедугана.

Сообщение-то… тьфу, и растереть. Якобы кто-то, где-то, на каких-то запасных путях, пытается проникнуть в какой-то вагон. Да разве может такое трижды банальное сообщение иметь хоть какое-то отношение к бессмертной душе старлея?

Оказывается, может, и даже не «какое-то», а самое прямое. Убийственно прямое. Через два часа Симонова должны были сменить, и он намеревался провести остаток ночи вместе с Лорой, своей новой, а впрочем, и всего-то второй за не столь и буйные молодые годы, любовницей.

Лора сказала, что на этот раз они поедут веселиться к ее подруге, кажется, к Валентине. Старлею это было все равно. Он знал, что если Лора приглашает, значит, все будет шикарно. А сама Лора и то, чем она с ним занималась, нравились ему настолько, что он готов был жениться по первому требованию. Требования пока не поступало. Пока что дело обстояло так: она его вызывала, и он прилетал. От него, собственно, и требовалось всего лишь иметь наличняк на ночные таксо. Ну да слава Богу, в учреждении, где подвизался старлей, зарплату еще не задерживали. Пока не дошла, стало быть, до них эта мода. Так что на мотор, после закрытия метро, или на западные презервативы экзотической конфигурации и расцветки, на «Метаксу», «Абсолют» или «Шеррибренди» пока еще, хоп-хоп, чтоб не сглазить, в кармане шуршало.

Симонов набрал номер Лориной квартиры и доложил о прошедшей информации подполковнику Кублицкому.

Иван Григорьевич Кублицкий был отцом Лоры, но в данной конкретной ситуации это, разумеется, не имело никакого значения.

Имело значение совсем другое обстоятельство. Кублицкий спросил, почему Симонов не перегнал записанную информацию по модему, а предпочел устное сообщение. Старлея такая постановка вопроса, конечно, задела, но только слегка. Он не чувствовал себя ни вполне правым, ни слишком виноватым.

Конечно, можно было не включать звук, а просто перегнать записанную информацию по модемной связи на персональный компьютор Кублицкого. Собственно, именно о такой последовательности действий и была договоренность с подполковником перед сегодняшним дежурством.

Старлея не очень интересовало, не нарушает ли эта их договоренность каких-то там пунктов служебной инструкции. В конце концов Кублицкий был большим начальником, и если у кого-то когда-нибудь возникли бы по этому поводу вопросы, то, разумеется, они были бы заданы именно начальнику, а не стрелочнику-старлею.

Но Симонов взял да и поступил по-другому. И вовсе не из какой-то там особой бдительности, и уж тем более не из служебного рвения. В своей работе старлей не видел решительно ничего романтического или загадочного. Более того, как принципиальный, можно сказать упертый, технарь весьма невысокого полета, он и вообще ни в чем, окружающем его, не видел ничего загадочного или даже просто отклоняющегося от рутинного хода вещей.

За исключением его встречи с Лорой. Симонов, понятное дело, видел, что дочь Ивана Кублицкого не по его калибру, что бы уж там под этим не подразумевалось. Но их пути все-таки пересеклись, и она загорелась и продолжала крутить с ним, и вот это и было свободным отклонением атомов Демокрита от предначертанных для них от века траекторий.

Вот Симонов, не ведая, конечно, ни о каких вольных прыжках вроде бы слепых атомов, а просто будучи в состоянии душевного подъема по поводу продолжающегося романа с Лорой, решил прослушать сообщение и сообщить его лично подполковнику. Тем более что к телефону могла ведь подойти и сама Лора, и он, стало быть, еще до свидания мог сообщить ей, что все бортовые системы его здорового корабля работают нормально, а сам он с нетерпением ожидает очередного совместного выхода в открытый космос.

Но благими намерениями, как известно, выстлана дорога к серьезным неприятностям со здоровьем. Или, как иногда элегантно выражаются в известных кругах, клиент может внезапно промочить ноги.

Словом, не придал старлей значения недоумению, прозвучавшему в голосе начальника, и, включив электробритву, погрузился в полировку подбородка в ожидании приближающегося любовного свидания.

А Иван Кублицкий был этой ночью не столь внимателен к своей внешности, как его подчиненный. Он потер проросший жесткой колючкой подбородок и даже не ощутил раздражения кожи ладони. Он знал, что этой ночью, еще до рассвета, все правила игры могут поменять свои знаки. Все правила игры могут быть вообще отменены. Они могут быть взорваны, расплавлены и в подобном изуродованном, может быть даже следует сказать, извращенном виде поутру будут представлены городу и миру.

Однако же, могло произойти, а могло и… кончиться пшиком. Не то чтобы Кублицкий не доверял друзьям, которые подключили его к своему, звучащему поначалу фантастически, проекту. Он и доверял им как людям, и сочувствовал их целям. Просто как человек военный он был убежден в некоторых постулатах, которые выполняются даже независимо от качества человеческого материала. И один из таких постулатов гласил: как бы хорошо ни была спланирована акция, наиболее вероятный ее исход – провал. Неудача.

И будь ты хоть трижды генерал, как Крючков, или дважды катапультируйся, как Руцкой, но если с самого начала не знал и не готовился к тому, что, скорее всего, все лопнет и ничего не получится, то мыслишь ты не как «военная косточка», а как салага. По крайней мере, по отношению к данному, усвоенному военными людьми постулату.

Вот исходя из этого и ему подобных постулатов воинской службы Кублицкий собирался действовать и на этот раз. Он согласился выслушать, когда его кой во что посвятили, и обещал что-то предпринять, когда придет время. Но он не разделял ни телячьих восторгов от якобы грандиозных перспектив планируемых действий, ни мгновенных скачков от паники к полной уверенности в успехе.

Он просто согласился принять участие, но только на своем месте. Так что, точнее было бы сказать, не принять участие, а просто помочь при необходимости кое-кому.

Но «просто помочь» – и это он тоже предчувствовал, а в глубине сердца знал точно – с самого первого шага оборачивалось прямым действием на самом опасном, самом грязном направлении. В вагон полезли на час раньше, чем планировал Четвертый, а значит, полезли не те.

И «маленькая изящная провокация», как весело выражался Четвертый, которая «пребольно ударит по носу этих зарвавшихся янки», с первого же такта обещает перерасти в нечто с топотом, потом и кровью.

Иван Григорьевич доложил Четвертому обстановку и, разумеется, в ответ услышал то, что и ожидал: накрыть, блокировать, обезвредить… А какие действия придется при этом предпринять, об этом у политиков, богатеев и прочих членов банды голова никогда не болит.

Впрочем, назвался груздем, полезай в вагонзак. И не иначе. Поздно теперь рюмить, институтку разыгрывать. Вот только уж совсем не понравилась ему та дотошность, с которой Четвертый расспрашивал его об обстоятельствах звонка Симонова. Как бы парню не подзалететь… в студию Останкино при апостоле Петре.

Впрочем, прежде всего дело, а отмазка потом.

Кублицкий позвонил своим спецлюдям и приказал ввиду изменившихся обстоятельств немедленно начинать операцию.

– Мы не знаем, кто там, – объяснил он старшему группы, – скорее всего, случайные люди. Точнее говоря, вольные стрелки, из тамошних добытчиков. Но что точно, так это то, что через несколько минут на них пойдет вохра.

– Сколько вохры? – уточнил на том конце провода любознательный паренек. И сделал это тоном, которым мясник спрашивает у хозяйки: вам с косточкой или как?

– Думаю, что сначала они пошлют людей просто проверить, что там происходит. Значит, пойдут трое-четверо. А кого они застанут и что там произойдет, это вы уже сами сможете понаблюдать.

Затем по сотовой связи он разыскал Лору, которая ночами перемещалась по Москве, как он в свое время по тылам врага.

– Детка, – вкрадчиво начал он, – ты сегодня, если я ничего не путаю, идешь в гости с одним очаровательным старшим лейтенантом.

– И что ты хочешь сказать, па, по этому поводу?

– Успокойся, я вовсе не собираюсь обсуждать, действительно ли время от трех до пяти утра – самое удачное для визитов. Вероятно, вы этот вопрос уже обсуждали и пришли к единому мнению.

– Ну разумеется, па. Что это ты тянешь сегодня… Говори, что тебя беспокоит?

– Ты вот что, Ло, пригляди-ка сегодня за своим красавчиком. Он парень безвинный, а на него могут подумать.

– Как вы мне надоели! И ты, и твоя бандитская работа.

– Ну, ну, Ло, полегче. Твой Ваня – государственный человек. Стою на страже…

– Ну ты, па, прямо как Черномырдин выражаешься. Когда мужики говорят загадками, я прям балдею. Ладно, па, все. Засекли и пролетели.

«Ну вот, – подумал Иван Григорьевич, – если я не ошибаюсь в собственной дочери, то за Симонова в ближайшие сутки можно быть спокойным». А теперь следует отдать должное и субординации, то есть доложить полковнику Воронову.

«Породистый щенок», – иногда думал Кублицкий о своем начальнике отдела. При некоторых же обстоятельствах чувствовал, что в этом парне что-то есть. И во всяком случае, с ним можно иметь дело.

– Олег Юрьевич, не спишь?

– Нет, Иван Григорьевич, не задалось у меня что-то сегодня со сном. Слушаю тебя. Давай огорчай молодое, неопытное начальство.

– Да особо и огорчить нечем. Наши по старым делам, наверное, остались подключены к вохре[1] на Курском вокзале. Поступил сигнал, кто-то у них там не туда полез.

– А мы-то при чем?

– А мы ни при чем. Но раз уж сигнал наши приняли, я дал добро, чтобы они блокировали точку конфликта по дальнему периметру и пронаблюдали. А то как бы вохра и те, кто полез, больших фейерверков не устроили. Все-таки почти центр города.

– Послушай, Иван Григорьевич, ты о вчерашнем нападении на капитана Петухова что-нибудь знаешь?

– Жив будет капитан. Мои ребята были уже у него в больнице. Врачи обнадежили. Жену его, конечно, жаль, ее уже не вернешь.

– А что по сыску?

– Кажется, обычная бытовуха. Вероятного убийцу заметили и когда он входил, и когда выбегал обратно из подъезда. Да он и живет в том же дворе. Вместе с братцем, таким же громилой. Что-то они с капитаном не поделили. Думаю, зажимал их Петухов по части дворового раздолбайства. Сейчас эти два брата-дегенерата в усиленном розыске. До утра, думаю, их задержат.

– Я сейчас за городом, на даче у одних знакомых. На меня было совершено нападение. Как раз этими двумя братанами. И уверяю тебя, никакой бытовухи между нами не было.

– С тобой все в порядке?

– Они мне прилично дали по ноге. Какой-то железякой. Потерял много крови. Но мне здесь уже оказали помощь. Можно сказать, все обошлось.

– Где ты с ними расстался, Олег?

– На Киевском вокзале. Запрыгнул в отходящую электричку. По моим данным, они замешаны еще в одном деле. И на Петухова они набросились не просто так.

– Понятно.

– Вот я и говорю, когда будете брать, ожидайте с той стороны всего… Мне лично они нужны для разговора. Короче, если увидите их еще живыми, в этом же виде постарайтесь и сохранить.

– Ты где? Тебе не помочь? Может, выслать машину?

– Ничего не надо. Здесь полно людей на московских машинах. Я немного еще покантуюсь, а потом с кем-нибудь из них вернусь в город.

Дедуган поздно среагировал на резко затормозившую перед его сторожкой машину скорой помощи. Поздно и слабо. Хохочущие краснощекие молодцы в белых халатах гурьбой вбегали на крыльцо и рвали с крючка дверь, а он, совсем не как испытанный вохровский боец, а как баба заполошная, метался от окна к двери и причитал: «Вы што, ребятушки, да вы туда ль заехали?»

Лицемерил, конечно, старый, заплошал совсем от смертной тоски. Знал ведь по богатому своему жизненному и профессиональному опыту, что в этих делах ошибки не бывает. Рванулся к телефону, к оружию, но, конечно, не успел.

Двое могучих повалили деда на узкую жесткую тахту, перевернули его лицом вниз, расстегнули ремень и стали стаскивать брюки. Дед извивался, вырывался и как бы от неожиданной радости изумленно покрикивал: «Эт как же, ребятушки? Накажут, поди, вас. Ой-е-ей, бедные головушки».

– Во дед попал шебутной, – беззлобно, впрочем, переговаривались между собой бедные головушки. – Ну кончай шухерить, дед. Мы че тут с тобой, колыхаться должны? Ты че, в натуре, один, что ли, у нас?

Загнали деду в зад иглу размером с противотанковую ракету и выдавили поршнем хорошо если не полведра какой-то адской смеси. Дед закатил глаза и напрочь перестал хрюкать и возмущаться. Лопающиеся от здоровья бедные головушки подхватили бездыханное тело старого бойца, мигом вынесли его на вольный воздух и немилосердно забросили в металлический кузов белой машины с красным крестом.

Саня Рашпиль, чтобы не было сомнений в содержании остальных кейсов, взял на проверку кейс из самой середины. Укрепил фонарь на верхнем стеллаже, чтобы освободить руки для вскрышных работ. «Прошел» замочек и распахнул кейс. Внутренности состояли из двух ярусов, как солдатская казарма, а каждый ярус из паралоновых ячеек. Рашпиль прежде всего, ни к чему не притрагиваясь, подсчитал количество ячеек: их было по пятьдесят в каждом ярусе, итого сотня.

В каждой ячейке лежал запаянный в пленку брусок, этакий спрессованный из отдельных прямоугольных листов параллелепипед. Саня взял из ячейки один брусок и потянул за отогнутый кончик узкой красной полоски. Прием был тот же, какой применяют при вскрытии зацеллофанированной пачки сигарет с фильтром. Саня не спешил. Он уже прикинул в уме не только, что он может здесь обнаружить, но и сколько. И он понимал две вещи. Во-первых, что так или иначе он все равно уже доведет это дело до конца, А во-вторых, что пришла пора прощания с прежней жизнью. А скорее всего, с жизнью вообще.

Пачка стодолларовых банкнот содержала ровно сто новых, с укрупненным портретом президента, зеленых, с металлическим хрустом, листов. Итого – сто на сто – в одной пачке было десять тысяч баксов. В одном кейсе было сто таких пачек. Итого один миллион долларов. (К этим цифрам слово «баксы» уже как-то не подходило.)

Итак, прикинем же все-таки, что же происходит?

Десять тысяч стеллажей, по кейсу в каждом. В каждом кейсе – миллион. Умножить один миллион на десять тысяч Саня мог и без арифмометра. Один миллион умножить на десять тысяч равняется десяти миллиардам.