Война, которой не будет?

Ушел я к лету от тех партизан. Я охотник, мне за наших убитых перед старшиной покойным отчитаться надо. Двинулся на восток, откуда красная армия наступает. Такой наивный был. Думал тысяча, это если в день всего-то по тридцать километров проходить, то с месяц, и я у своих. Да и они ведь не сидят, сами навстречу поспешают. Так-то оно так, но получилось шагать подольше. Иногда вообще никуда не идти, то в стогах, то в дуплах лесных отсиживаться. Чаше всего, после того как немцев поустрашаю удачными выстрелами. А жути действительно мог на любого нагнать. Представляешь, как я выглядел? Когда к ручью нагибался воды попить, то даже рыбешки врассыпную разбегались. До фронта немного только и не дошел под конец августа. Уже и канонаду было слыхать, наши, наконец-то, на запад двинуть решились. И немчуры, к моей радости, по округе столько, что патронов бы только хватило. Но все группами сволочи норовят. А мне, как уже упоминал, по одиночке-двойке их шлепать вроде как сподручнее. Вот тут к чугунке – железной дороге меня нелегкая вынесла. Смотрю, эшелон шлепает, на тендере паровозном пулеметчик сидит, как грудная мишень на пятидесяти метровой дистанции. Грех не потренироваться в стрельбе по движейся, или как правильно-то? Короче двигающейся цели. Выстрелил я вроде удачно, но вдруг поезд тормозить стал. Кто бы подумал, что из-за одного какого-то охламона фрицы решили весь график движения сбить. Состав протащился, а на последней платформе зенитный пулемет в мою сторону развернулся и давай уже желтеющие березки лесополосы брить. Вжался бы в землю поплотнее. Она родная, может быть бы и уберегла, но я толи от жалости к деревцам, толи к самому себе, бахнул в зенитчика. Удачно видать, пулемет смолк, но тут же землю мины рвать начали. Сразу несколько осколков меня хорошо зацепили. Сознание, правда, не сразу отъехало, увидел как фашисты с платформы спрыгивают и в цепь растягиваются. Сейчас и самому странно, а тогда не смерти боялся, а что живым в плен опять возьмут. От боли в глазах уже двоилось, но еще не утратил желания трепыхаться. Еще стал стрелять. Попал ли нет в кого, не знаю. Но в меня попали твердо, как колуном по башке. Врут, что перед кончиной вся жизнь перед глазами проносится. Или это только для тех, кто достоин? Я же просто отключился и все. Не знаю, через, сколько времени, увидел я белые тени перед собой, обрадовался – думал ангелы. Оказалось фашистские лепилы, то есть врачи лагерные. Зачем с того света фрицы вытащили, почему около железки не добили, – кто знает? У гансов свои законы. Наши бы наверняка возиться не стали. Выходили немцы, отвезли снова в Польшу. Там снова сбежать удалось, но не далеко и не долго бегал. Снова ранили, снова вылечили. Увезли в свою Рейхсляндию. Короче если все пересказывать, то почти шолоховская «Судьба человека» получается, только кончилось не всё так красиво.

Из лагеря, где наши воеенопленные вроде как восстание подняли да не успевших разбежаться инвалидов эсэсовских перебили, американцы высвободили и советам передали. А там, следователь с каждым беседовал. Ну и со мной, почти ласково, – как в плен попал, да где за четыре года побывать удалось? Молоденький, улыбается во весь рот – сучонок. И я, ему, улыбаясь, все рассказал, и про партизан, по глупости беспросветной, упомянул. Счастливый на родину убыл с эшелоном таких же как я, но под охраной. То, что под конвоем мы да у теплушки оконце колючкой затянуто, немного тревожило, только ведь против своих не грешен – так чего зря волноваться? А дома, в Расеи, другой следак встречает, только старый и хмурый.

– 

Тут – говорит, – с тобой сопроводиловка прибыла, – наговорил ты на себя, хоть сейчас на имя Верховного Главнокомандующего представление пиши о присвоении к звезде героя, но появились у моего коллеги сомнения, вот и посиди еще у нас немного, пока эти сомнения развеются.

Вскорости на быстреньком суде объяснили, староста, который меня прятал, расстрелян был партизанами, как пособник немецко-фашистских оккупантов. А вот командир партизанского отряда жив, имеет правительственные награды и доверие. Он и показал, что такой-то, такой-то, действительно находился в партизанском отряде, с такого-то по такое-то, но из подразделения дезертировал. Следовательно, закрытое заседание суда установило мою вину и приговаривает к десяти годам лагерей, да десяти спец. поселения. Мол, скажи спасибо, с войной без тебя покончили, то бы справедливый расстрел. Вот так до середины шестидесятых я грехи в наших зонах замаливал, да и сейчас ответствую. Только не пойму, толи за души более чем полусотни немцев убиенных мной – у господа прощения просить, толи за души не отомщенных наших. Да еще с десяток, которые вроде наши, но ведь за немцев были. А убил то их все одно я.

Вот еще вспомнилось, смешно тому, кто не понимает. Я то все ж немало заповедь не убий нарушил. А знаю тут мужичка одного. Бывший хохол, можно сказать. Западенец. Так тот и лагерей хлебнул и обрусел, за то, что за винтовку подержался. Рассказывал он, – когда к ним советы пришли, страшно обрадовался, тому как отменили в школе урок ненавистного закона божьего, а самого учителя, – ксендза, который порол нещадно за любую провинность, куда-то отправили. Потом немцы пришли. В селе это заметили только когда с дома того самого сосланного слуги божья, сняли один красный флаг и повесили другой, такой же красный, только со свастикой посередке. Так и жили они тихо-мирно едва зная о проходящей где-то войне. Но в один заметный, но не самый замечательный день, приспели люди в шинелях мышиного цвета. Дали парню, как и многим односельчанам, тяжелую винтовку. Так хлопчика распирало от гордости, что в руках всамделишное оружие. Об одном жалел, когда из дому уходил, пострелять с винтарю пока не дали. Потом три дня он топал по грязи со всеми и уже не радовался, а проклинал груз военного желиза. Но тут откуда-то взялись добрые дяденьки с красными звездами на пилотках и показали, куда надо бросить бестолковую грашку94. А дальше дяденьки построили их, как и прежде, и повели все в том же направлении, на восток. И так до самого Урала, где так много леса надо свалить в Ныроблаге, и так много уголька поднять на гора в Кизеллаге. За десять лет парнишка только и управился. А потом еще почти столь же на поселении с живописным видом на горушку Кваркуш. Предателям, как я, и националистам, как парнишка, сроки не скашивали.

Ты не подумай, мол оправдываюсь. Сидели, вернее, только говорится – сидели, а на самом деле вкалывали в наших лагерях в основном не овечки безвинные, а волчары. Не от одного слышал: – бил комиссаров еще в гражданскую. Потом, удирая от красных, грозил кулаком родине: – я еще вернусь! И вот ведь вернулся, – выданный властями союзников после второй мировой. Зря клевещут, что тут расстреливают направо и налево. Тут вкалывать надо так – сам возмечтаешь сдохнуть.

Я не из таких, кто всем сердцем ненавидел нашу власть, но тоже был хищником, умеющим только убивать. Вот мне клыки и подравняли. Теперь мирный пахарь, изредка без особой тоски вспоминающий о своей бытности. Был хумляльт, да стал кусь ко овад – так комипермяки зовут длинноного комара, того что не кусаеться.»

– 

Такую вот историю рассказал мне старый электрик. У меня с нее голова перестала болеть и похмелье улетучилось. Я тогда еще подумал, расскажи он ее какому писателю, такой роман насочинять можно. Хотел еще, как нибудь его послушать – интересно он рассказывал, мне так не пересказать. Но в тот день гулеванить к друзьям заспешил. Потом все как-то не было случая с расспросами приставать, а чуть позднее в армию забрили. Больше того бирюка и не встречал.

А к тому историю его поведал, что как моих ребяток заживо сожженными увидел, слово себе дал, за каждого по ханю к их богу отправить. Даже по десять, следуя логике старшины саперов с сорок первого года. Ханей, поди, раз в десять больше чем нас. Но только видимо не судьба мне. Придется тебе, Володя….

Вовчик нащупал в темноте горячую руку прапорщика. Да, видимо и голова столь же перегрета. Такое отморозить.

– 

Ну что ты, Васильич, ты выкарабкаешься, я знаю. Мы с тобой еще так повоюем, чертям весело станет.

– 

Твои бы слова да богу в уши, но что-то фортуна повернулась ко мне улыбкой не с тех губ. Знаешь, за столько лет что под пулями был, и на границе, и особенно в Афгане, ни разу даже легко ранен не был, пока с вами мчудилами не встретился. Ну, ты не обижайся на частые повторения. Это я так, для красного словца брякнул. Иди-ка лучше спать, завтра снова в горы пойдешь. Чует мое сердце, прав аксакал, надо нам отседова перебираться.

Старшина в пересказе деяний бирюка опустил один момент которого ему видать было крайне неприятно касаться. Только ведь жизнь такова, у каждого отыщется свой скелет в шкафу за который постесняешься, а за чужие так еще и побрезгуешь.

«Одиночка я. Так уж повелось и видать только смерть отменит. Но, пока она меня сторонится. У немцев в лагере в одиночном боксе типа – хоспитале валандался. Там никто долго не задерживался. Кому заразу, какую привьют и тот окучится сам, а выживших так поисследуют, стрелять не надо. Сам в крематорий рвется. А у меня только кровь брали. Смеялся им, сколь вашей пролил, столь с меня ввек не сцедить. Вряд ли с них кто понял моего трёпа, но выжимать до донышка не торопились. Видать приговор на меня – повесить, навешанный блюли, но с исполнением чего-то подзадержались. Кончилась их власть, чтоб примерить смог нашенскую лагерную, которая от хозяина жестковата, да не столь непотребна как по понятиям блатарей. Впрочем, в том сам виноват. К фронтовикам, по политическим иль мордобойным статьям чалившимся, не сунулся. Я ж как изменник и предатель числюсь. К пособникам оккупантов и националистам по мне тоже не ко двору. Ну, а для блатных я фраерок гунявый и чушка бесхозная, коею раз шестерить ломается, то и опустить не зазорно. Вот тут вспомнить стыдно, да не забудешь. Один уркаган со свою шохой дое_лись до меня так, что по горячке напророчествовал обоим недолгую жизнь. Такой базар не прощают и чтоб не бакланил чо не попадя, надумали опетушить и сварганить с меня машку подшконочную. А во мне в ту пору запор страшенный приключился. Я даже к лепиле за слабительным обратился, да чой-то сразу не помогло. Вот тогда-то скрутили меня вчетвером, на нижних нарах раком распяли. Огрызнешся да не рыпнешся. И конечно, вездесущих сук из секции дисциплины и порядка сразу же поблизости не сказалось. Козырный один было пристроился да и пробил заглушку мне жизни не дававшей. Опростался я на него тем, что почитай неделю копил. Да и запашок соответствующий. Брызнули от меня воры в разные стороны, даже попинать побрезговали. Но знал точно, теперь вскорости замочат. Ладно коль по-тихому загасят, а то потешаясь забьют до полусмерти чтоб сам о кончине помечтался. Но я хоть и простой кныш на зоне, но еще помнил, что перед своей смертушкой врагов вперед пропустить должен. Этой же ночью я подкрался к шконке урок. За войну не только стрелять сносно наловчился, но ходить так что и в сумеречном лесу под ногами ничего не хрустнет. А по бараку так того проще, подвалить к кочумарищиму, да его, его же клифтом и придушить. Блатарь, хоть и козырного с себя корчил, а спросонья только пару раз брыкнулся и притих насовсем. Хотел тут же и шестерку его завалить, но тот каким-то калачиком согнулся, голова почти промеж ног. Хоть и щупленький, но пока ему до дыхалки доберешься еще шумнуть вдруг да успеет. Ништяк, подумал, коль доживу до следующей ночи, то он её не переможет. Да не сбылось мне руки попачкать. Наутро, при скореньком разбирательстве следак с вохры постановил, повинен в убийстве своего подельника, тот до кого я не дотянулся. По совокупности с предыдущими статьями ему вышку вломили. Как и где того грохнули я не знаю, но меня блатные трогать перестали. Видать за проклятие мое кто всерьёз что подумал. А скорее всего, пахан смотрящий просек чо к чему, но поскольку я убрал неугодного, то изрек по своей фене об меня более руки не марать.

Да, неверно давече сказал, мол у фрицев и наших в лагерях почти одинаково. У фашистов вся система была продумано настроена на физическое уничтожение человека. И кто там выжил, то просто повезло. У наших же все рассчитано и вершится для уничтожения личности в человеке. И если кто при этом издох, то считалося, что бедолаге просто не подфартило.

ВАСЬКИН

                                          Человек по природе своей добр.

Мен Цзы

Проснулся Вовчик от какого-то кошмара, весь в испарине, как ровно заразился ранением от Пермякова. Хандру иль даже невезучесть подцепить по неосторожности да неча делать, а как можно заразиться от пулевой раны? Утро за окошком блезилось хмурое, туманное. Старшина, не отключившийся в бессознанку и возможно не уснувший всю ночь, предрек, что днем распогодится. – Ты, там, в горах на солнце осторожнее, злое оно, на нем не загоришь, а сгоришь в момент, шкура пластами слазить начнет.

Ну, он совсем меня за пацана держит, – раздраженно подумал Вовчик, – словно я не в горах воюю скоро как десять лет. В слух же со всем участием, на какое был способен, спросил, – ну как ты? Сегодня полегче себя чувствуешь? На поправку пошло? В ответ прапорщик не просто грустно, а как-то даже обречено улыбнулся. – Полегче, видать на поправку. Ты погодь, чуток притормози…, выслушай…. Мне вот мысль ночью одна пришла, о перекрестках судьбы. Сам, небось, не один их в жизни пересек не задумываясь? Пригрезилось мне, что занесло нас на таковой, с которого нормального выхода нет. Но у тебя-то есть еще время спрыгнуть с этой подножки. Брось-ко меня. Сколь бензину хватит, на газоне проедешь, а далее пешочком, но подалее.

– 

Это ты зря Василич. По-разному, но вместе нас вынесло на эту раздорожицу. Вместе и выкарабкиваться станем. Спрыгивать надо было,

перед тем как Аджицкую военную присягу принимал, иль еще раньше, сразу после выпускного вечера в школе.

Да и твой путь, ты сам рассказывал, предопределил своим желанием мстить.

– 

Да пойми мне-то не убежать, поскольку бегалка слегка разостроилась, но и тебе бестолковой привязкой быть в тягость. Оставь меня без глупых измышлений…. Чо? Нет? Ну и дурак. И я дурак,

поскольку здесь и сейчас. А ведь многажды мог жизнь повернуть.

Вот ночью вспоминал, как проскочил один особо памятный поворот. И к чему вспомнилось-то…. Перед тем как учиться в школе эсэс – совершенствования состава, ну то есть на прапорщика, дали мне отпуск на родину. И пока дома без дела болтался, закрутилась у меня такая любовь с одной бывшей одноклассницей. Все бросить был готов, только всю жизнь рядом с ней быть. Вот женился бы на ней, не поехал в сраную прапорскую школу, вся бы жизнь по-другому пошла, и здесь бы не оказался.

– 

А чего ж не женился?

– 

Наверное, испугался. Она, как уже тогда говорили, – крутая была, машину свою водила, на отлично в университете училась. И папашка ее большой начальник. А кто я? Голь перекатная. Опять же слово начальнику дал, что вернусь на заставу. Вот так уехал, и оборвалась ниточка. А ведь часто потом мечтал хоть одним глазком на нее взглянуть. Вот может действительно настоящая любовь, если до сих пор душу щемит.

– 

В отпусках ведь бывал, чего ж не нашел её.

– 

Да вот не нашел. Узнал стороной, все нормально у неё, – пацан растёт, работа, муж и всё прочее. Не стал соваться в чужую жизнь.

– 

Не бери в голову. Была б настоящая любовь, от нее не уехал бы. От нее, говорят не спрятаться, не скрыться.

– 

Нет, такое напридумали те, кто алиментщиков по стране разыскивал.

– 

Ага, а те в ответ: – «мой адрес не дом и не улица….». Только что-то заболтались мы. Коли олух царя небесного и не дашь спокойно помереть, то може вечером погуторим. Сейчас поезжай, базу запасную подготавливай. И прихвати с собой из машины лопату, да топорик маленький, там они сподручнее будут.

Вовчик согласился, только решил еще и ведерко глины смешанной с кизяком, для ремонта печи, прихватить. Все это, плюс пол ящика консервов загрузил в один мешок, и пристроил на спине лошади, с другой стороны, для противовесу, пристроил едва не полный мешок крупы. Хотел еще и сам верхом забраться, но сообразил, животинка сдохнет на полпути, тогда все самому тащить придется.

Отойдя совсем немного от грязной кошары, которую язык не поворачивался назвать домом, Вовчик задумался о словах Васильича про перекрестки. Вона сколько их пересек, не задумавшись особо на какой свет. А теперь перед тобой горит не красный или зелёный, а «Тот» иль пока еще этот. В этой прострации он едва не наступил на зайчишку. Зверёк, до смерти напуганный прятался в невысокой траве до последнего момента, а потом подпрыгнул вверх, почти на уровень Вовчикикова носа, и, петляя, бросился наутек. Васькин и сам напуганный не меньше, вскинул китайский пистолет-пулемет. Одумался стрелять в последнюю секунду. В магазине оставалось только тринадцать патронов, а как переводить стрельбу на одиночный огонь офицер так и не смог разобраться. – Ну, серенький, мать твою! Нагнал страху, я чуть порты95 не испачкал. Вот, видимо, почему встречу с тобой раньше считали плохой приметой. Стрельнуть бы в тебя, чтоб под ногами не путался, но разнесет в клочья. Для бульона Куску по кусочкам надо будет с травы соскребать.

Дотащились до места только много позже полудня. Перегруженная кляча не шла, ползла в гору. Да и сам он после вчерашних пробежек и почти бессонной ночи чувствовал себя неважно. – Думал сдохну по дороге ежели половину припасов не скинуть, а вот смотри-ка всё в целости довез. – Ага, ты довёз – ответила кобылка, но человек, по своему обыкновению, толи не просёк иронии, толи предпочел не опускаться до разговора с животным. Поэтому, стреножив лошадь и отпустив пастись, сам прислонился к прогретой солнцем деревянной стене заимки и сомлел.

Сквозь дремоту Васькин расслышал отдаленный отзвук грозы. На сердце стало так тоскливо, словно потерял чего-то самое дорогое в жизни. Он приподнял голову чтоб определить, откуда надвигается ненастье. Но небо было безоблачное и до боли прозрачное. И тут майор краем глаза заметил какое-то движение у себя за спиной. Кто бесшумно, по-звериному подкрадывался. Друзей чтоб внезапно напугать, в этих краях не обозначилось. Значит враг. Вовчик напрягся как пружина, и кончиками пальцев дотронулся до автомата. Тут же он уловил, откуда исходит угроза. Мгновение, и почти не соображая что делает, майор, передернув затвор, послал длинную очередь по направлению опасности. Сам тут же откатился в сторону, и только затем уже рассмотрел, куда направил огонь. Несколько пуль прошили грудь человека в незнамой военной форме, отбросив последнего на несколько шагов. Но дальше стало еще интереснее. Враг и не думал падать, а тем паче умирать. Улыбаясь протянул к Вовчику безоружные руки. – Неплохо боец, весьма неплохо. Но вот патронов много пожог, а попал, смотри, только три раза и смертельная рана всего лишь одна. Видишь, вот здесь пуля перебила позвоночник. При этом незнакомец показывал на себе следы рваных ранений, сквозь которые струился легкий дымок. В следующий раз будь бережливее с боеприпасом. Не кино попал, где с одной обоймы стреляй хоть целый день и врагов вали пачками. Да и супротивники тоже восхотят тебя угомонить. В моей практике всякое бывало. Случалось и неоднократно, человек даже с пробитым сердцем успевал произвести несколько выстрелов. С появлением автоматического оружия это даже очень просто. Так что бей в голову, у человека то самое лишнее место. С этими словами незнакомец приветливо махнул рукой и направился в сторону долины. Вовчик при этом торчал широко раскрыв рот. Отойдя на несколько шагов, прострелянный военный обернулся, и задорно крикнул. – Да, а после моего удара в мозгах все еще звенит?! Ты не расстраивайся, теперь до самой смерти не пройдет. Постарайся, чтоб она не слишком скоро за тобой пришла. Других отправляй к ней, сколько осилишь, – я просто понаблюдаю, а интересно станет, может и не просто….

Проспав бессовестно почти до вечера, Вовчик удивлено осмотрелся вокруг, – странно, везде сухо, а мне сквозь сон гроза пригрезилась. Эй, красавица, как там тебя зовут, коняжка. Подь сюда, домой собираться будем. До потемок не доберемся, заблудимся еще, – крикнул он лошади. Та словно ждала команды, со связанными передними ногами неловко прыгая, принялась передвигаться вниз по склону. Э нет, сегодня мы в догонялки играть не станем. Сегодня ты степенно пойдешь шагом, как приличествует твоему возрасту, а я гордо поеду на твоей спине, как джигит, мать его. Как завещал первый человек, оседлавший вашу породу.

– Странный народ эти расейские – ездить толком не способны, а туда же лезут и причем-то постоянно приплетают какую-то мать. То мою, царствие небесное тому, что осталось после бешбармака, то как вот сейчас, каго-то джигита? И ведь в сказанных им словах твою и мать вроде как ничего пошлого нет, а когда обращаясь к тебе употребляют их словосочетание, то почему-то обидно.

На душе Вовчика было неспокойно, муторно, но гнать кобылу не стал, и не потому, что жалел лошадь, а лелеял себя не умеющего держаться даже в седле. А тут без седла подавно можно рухнуть, костей не соберешь. И чо у пастухов ослика не оказалось?

По мере приближения, к какому ни на есть, но все же дому, беспокойство бывшего майора возрастало в мыслимой прогрессии. Сначала показалось, что донесся запах сгоревшего пороха, но затем его перебила вонь горящей резины. – Что за хренатень? Хани нашли наше убежище, но откуда резиной пахнет? Грузовик наш сожгли, но смысл? Чего до нас двух убогих докапываться? Ответа на эти вопросы узнать пока было не у кого, и пусть хотелось разрешить оные поскорее, недавний горький опыт заставил двигаться с удесятеренной осторожностью. Приблизившись сколь возможно, чтоб быть не замеченным со стороны кошары, он вообще стал красться на полусогнутых, да еще и грозил кулаком громко топающей и неприлично оглушительно фыркающей лошади. Абрис автомобиля чернел скелетом кузова и кабины. Немного чадили только останки шин. Дальше, хоть и непривычно и неприлично для офицера, только ползком. Дом не сгорел, но скорее всего поскольку в нем почти нечему гореть. Даже в быстро сгущающихся сумерках было заметно, он выдержал хороший обстрел. Поосмотревшись внимательно по сторонам, и не заметив ни единой живой души, Васькин настороженно двинулся к расстрелянной мазанке. Коняжка, повод которой давно выпустил из рук, шла немного впереди. Осторожно принюхиваясь к незнакомым запахам и пофыркивая, она направилась к яслям кошары, в которых, знала, для нее оставалось еще немного овса. Как произошел взрыв, Вовчик не понял. Краем сознания, уловив вспышку из-под передних конских ног, он инстинктивно бросился пластом назад себя. И видимо вовремя, так как жар пронесшихся мимо осколков ощутил прям носом. Еще бы с пяток миллиметров, и нечем было бы ощущать. От звукового удара в ушах зазвенело с удесятеренной силой. Но всеж не ранен. Да они тут, суки, – табуном понеслись мысли, – еще и заминировать все успели. Интересно, секрет, где оставили? Щас узнаю, когда очередью пластанет…. Нет, похоже, слишком высокого самомнения о себе. Сторожевой пост ради моей мелкой персоны слишком большая роскошь. Просто наблюдателя позднее, дней через несколько пришлют. Чтоб зафиксировать, как отпрыгался.

Впереди в нескольких шагах билась и дико всхрапывала лошадь, и нужно было пристрелить ее, чтоб не мучилось невинное животное. Совсем как рассказывал старшина накануне ночью. И жалость в сердце оставалась только для умирающей кобылы.

Почти не целясь, Вовчик осторожно нажал на спусковую скобу маленького автомата, который теперь постоянно таскал с собой. Последовал гулкий выстрел. Пуля, точно направленная в голову, едва угадываемую в потемках, мгновенно прервала агонию несчастной животины. Вот и приспособился стрелять одиночными, – горько усмехнулся майор. Осторожно, стараясь следовать своему маршруту движения, отполз назад, к деревьям. Прислонившись к стволу корявой ели, он думал о том, что как-то сразу не осталось сил двигаться. Да и не уйти никуда в кромешной мгле. Думал о том, как хоронить старшину, если все вокруг заминировано. Он почему-то решил, что прапорщика оставили убитого в доме. Еще он думал о том, что боялся даже представить себе в последние дни, – как выжить, оставшись одному. Думал о том, что так мало дней назад была совсем другая жизнь, в которой было все просто и еще оказывается так замечательно. Была у него одна любимая фраза, придуманная еще в дни студенческой юности, и так часто повторяемая им на различных пирушках. – Счастье, это состояние в котором ты сейчас находишься, только поймешь, что именно это и есть счастье, какое-то время спустя.

      Слезинка стояла в краешке глаза, отражая свет равнодушных звезд. Иногда понимаешь, счастье уже было, да всё куда-то кануло и отмерянный для него промежуток времени был несправедливо недолог.