Звезда на одну роль

– Так нельзя, Вань, – утешал его собеседник. – Эти ощущения… Сходи-ка ты к психоаналитику. Хочешь, подкину адресок?

– У меня есть психоаналитик. Жесткий последователь Фрейда. А что толку, Сеня? Едва его пациенты заикаются о том, что помышляют о самоубийстве, он сразу требует плату за пропущенный сеанс. Нет, все это не то, – вздыхал Ваня, встряхивая гривой каштановых волос. – Душа обязана почувствовать вкус жизни. Вкус, понимаешь? Ее соль, ее боль, ее сладость. Только тогда она сумеет адекватно отразить свои переживания на сцене. А разве они это понимают? А? Разве им это доступно? Катя бочком проскользнула мимо философствующих актеров. Мещерский последовал за ней, он то и дело оборачивался.

– Они все так здесь говорят? – шепнул он в изумлении.

Катя кивнула.

– А я думал, что так изъясняются только книжные герои.

– Они, Сереженька, и есть книжные герои. В их лексиконе полный набор готовых фраз из самых разных пьес. – Катя открыла дверь в зрительный зал.

Они с ходу окунулись в театральный мирок: сумрачная прохлада маленького партера, запах пыли, старых кулис, застоявшегося пота, духов. Ярко освещена была только сцена. Да еще в проходе пятого ряда горела канцелярская лампа на столике, заваленном бумагами. За столиком спиной к залу, лицом к сцене сидел Борис Бергман. Щуплая миниатюрная девица в трикотажном брючном костюме – явный помреж по виду – погрозила вошедшим пальцем и указала на кресла.

– Давай пока посидим, не будем им мешать, – шепнула Катя. Они укрылись в дебрях галерки.

– Не получается, не могу… Кого вообще интересует ваше настроение? Что, зритель приходит в театр ради вашего настроения? Он приходит в театр ради настроения Отелло, Макбета, Гамлета, – хрипло ворчал Бергман. – Они интересны зрителю. Они, а не вы. – Ворчание его относилось к двум молодым актерам, уныло слонявшимся по сцене в свете прожектора. – Наша профессия, дорогие мои, и состоит в том, чтобы забывать все личное: все эти «не могу», «устал», «не хочу», «не получается», и играть, играть, несмотря ни на что, едва только открылся занавес! Эх вы, да разве великий Лоуренс Оливье когда-нибудь ставил свое творчество в зависимость от своих личных невзгод?

В сорок седьмом, когда у его жены Вивьен Ли начались проблемы с психикой, знаете ли вы, что пережил этот человек? Однажды они сидели за ужином в гостиной, – вдохновенно вещал Бен. – Вы можете себе представить, как они выглядели, какая пара! Боже мой, какая пара! И вдруг у нее начался припадок. Она завизжала и вонзила вилку ему в руку. А потом у нее сделались судороги. Вы можете вообразить, с какими прелестями связана эпилепсия, мне не надо вдаваться во все физиологические подробности. А он держал ее в своих объятиях, успокаивал. А вечером уже играл в «Олд Вике» короля Ричарда Третьего, и театр плакал! Плакал и ревел от восторга! А где было сердце Оливье в это время, когда он выходил на свои поклоны публике? А?

И потом, когда Вивьен Ли уже лежала в нервной клинике, когда ее больной рассудок заставлял ее выкрикивать мужу оскорбления, угрозы, когда она до крови кусала ему руки, когда он пытался дать ей лекарство, замечали ли зрители его кровь, его боль, его отчаяние? Нет! Напротив. Все критики, все его биографы признают, что этот гениальный актер играл в тот ужасный для себя год так, как он не играл никогда прежде.

После «Ричарда Третьего» его называли Великим Оливье. А какой ценой досталось ему это величие? Какой, я вас спрашиваю? – Бен махнул рукой на повесивших головы актеров. – Я все понимаю, ребята. Но и вы поймите: «Снегурочка» – языческая пьеса. И вы обязаны дать почувствовать зрителю это язычество. «Не могу» – это не разговор. Идите, отдохните, подумайте. Я объявляю перерыв на тридцать минут. Потом будем прогонять всю сцену заново.

Актеры, тихо переговариваясь, удалились за кулисы. Катя окликнула Бена.

– Ой, ребята, привет. А мы тут отношения выясняем. – Он улыбнулся, пожимая руку Мещерскому.

– Борь, нам столько надо тебе рассказать, – начала Катя. – Ты просто не представляешь, что произошло.

– Идемте в костюмерную, там и поговорим, а то здесь сейчас начнутся танцевальные репетиции. Верочка, тридцать минут в твоем распоряжении! – крикнул он девице в трикотаже. – Ставим «Снегурочку», Катюш. Давно я о ней мечтал, это ж с ума сойти, какая пьеса! – говорил он, ведя их по тесному коридору, начинавшемуся за кулисами. – Старик Островский сорок лет писал о своем Замоскворечье, искал типажи – купцов, охотнорядцев, приказчиков, чиновников, – в общем, своих современников, бичуя пороки, поучал, читал мораль. А в семьдесят лет вдруг взял да и сочинил весеннюю сказку о любви! Вот ведь чудеса! – Он мечтательно вздохнул. – Весна, весна на дворе. О, этот пьяный воздух марта! Мы тут с нашими даже в лес ездили, чтобы ощутить на природе дух языческой Масленицы. Дух подтаявшего снега, мокрой хвои, смолистой коры…

Катя и Мещерский украдкой переглянулись. Бергман говорил слишком поэтично. Катя чуть прикрыла глаза – что делать, режиссер «Рампы» всегда такой.

– Слушай, Кэтти, может быть, подашь мне дельный совет, а? Ну, помнишь, как в конце последнего действия говорится: «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря…» – Бергман распахнул дверь и пропустил их в костюмерную, одновременно служившую и раздевалкой и гримерной. – Располагайтесь вот здесь на диване. Вот. Дело в том, что я уже неделю бьюсь над этой фразой. Печальная кончина Снегурочки – она тает. На сцене это чертовски трудно организовать. Но все-таки можно: светоэффекты, лужа воды, девичье покрывало. Но вот «страшная погибель Мизгиря»! Это для меня камень преткновения. Как добиться, чтобы зритель почувствовал этот страх? Как?

– У Островского Мизгирь, кажется, бросается в озеро? – спросила Катя.

– Но это же происходит за сценой! Зритель просто констатирует факт: был Мизгирь, торговый гость, и нет Мизгиря. Но где же здесь вложенный в эту фразу Островским ужас, трагедия? Ведь гибели-то главного героя зритель не видит. Зритель – не очевидец событий, вот что обидно.

– Может быть, поставить действие так, что он вонзает себе нож в сердце? – вдруг робко предложил Мещерский. – Тогда все произойдет прямо на глазах публики. Можно даже переборщить с красными чернилами. Лужа крови на сцене – это ли не впечатляет?

– Кровь на сцене? – задумчиво переспросил Бергман. – Ну нет, это как-то уж чересчур. Слишком натуралистично. Я вообще не переношу вида крови. Мизгирь умирает ради любви. Это должно вызывать у зрителя слезы, а не тошноту.

– Борь, к сожалению, мы сообщим тебе сейчас нечто такое, что и слезы… и тошноту… ну, в общем… – Катя запнулась, а затем, собравшись с духом, начала рассказывать обо всем, что ей удалось узнать в Каменске.

Смуглое лицо Бергмана посерело.

– Ужас! – прошептал он, когда Катя умолкла. Встал и в волнении заметался по костюмерной. – Кто же с ней сотворил такое, а?!

– Кто! Следствие только началось, прокуратура дело возбудила. Вас всех будут допрашивать.

– Да ради Бога, только что мы сможем сказать? Эх, Светка, Светка, что же с тобой, девочка, случилось? Где же его искать, этого подонка? – Его трясло, словно в лихорадке.

– Слушай, Борь, а Лавровский здесь не объявлялся? – осторожно спросила Катя.

– Толька? Нет. А ты его разве на куртуазниках не видела?

– Да видела, только… Ему оперы из Каменска повестку оставляли, а он почему-то не явился, даже следователю не позвонил. Здесь сейчас нет никого, кто бы мог сказать, где его можно найти?

Бергман задумчиво почесал сизоватый бритый подбородок.

– Посидите-ка здесь минуточку. Я сейчас Ваню Полетаева поищу. Он царя Берендея играет, следующая сцена по плану – как раз его. Должен уже подойти. – Бергман стрелой выскочил из костюмерной.

– Странно, что они ставят именно «Снегурочку», – заметил Мещерский тихо.

– Почему? – Катя задала вопрос машинально, она напряженно думала.

– Ну, сейчас все больше какие-то навороты в моде: жизнь подвальная, героиня, философствующая на унитазе, постельные сцены из жизни бомжей. А тут Берендеи, Снегурочки, любовь… Классика, в общем. Несовременно. – Голос Князя дрогнул.

– Красиво, нежно. Иногда хочется, как верно замечали наши предки, «воспарить душой». Бен – романтик. К тому же он просто помешан на сказках и мифах. Еще на третьем курсе он поставил «Дикого охотника» – баллада есть такая старонемецкая. И знаешь, как поставил!

– Возьми меня с собой на премьеру «Снегурочки», ладно? – попросил Князь.

– Конечно, возьму. Только если ты к тому времени не уедешь в свой знойный Серенгети.

– Но ведь я вернусь.

– А, ну тогда конечно…

– К тебе вернусь, Катенька, я…

Появился Бергман. Следом за ним в костюмерную, точно смерч, влетел тот самый долговязый парень Ваня, рассказывавший своему собеседнику о тяге к самоуничтожению в автокатастрофе.

– Так, значит, Светку убили?! – выпалил он прямо с порога. – Кто?! Где он?!

– Тише, Ваня, тише. Они не знают, следствие только началось, – успокаивал его Бен. – Ты вот лучше скажи, куда Лавровский запропастился?

– Лаврик? Да откочевал куда-то. Дома его нет. Я ему и вчера, и позавчера названивал.

– То есть как это откочевал? А его контракт? А театр? – Бен возмущенно засопел.

– А может, квасит у какой-нибудь подружки, – хмыкнул Полетаев. – Он ведь расслабляется время от времени. Ты же знаешь.

– Простите, а вы не могли бы подсказать, где он чаще всего бывает? – спросила Катя. – Вот он называл нам одного человека. Павел, Павел…

– Пашка? Могиканин? Вот, точно! Может, он у него на якорь встал. В мастерской. У Пашки деньги появились, он очередную статую толкнул на выставке. Скорее всего, празднуют.

– А где он живет?

– Могиканин? Да обычно в мастерской и живет. – Полетаев заулыбался. – Он, когда работает, встает в шесть утра и иногда даже есть забывает. Ну так Роден, Эрнст Неизвестный же! Мастерская его в старом цехе на Котельнической набережной. Там консервный завод накрылся, так Строгановка сняла в цехах помещения под свои студии. Там крыша стеклянная, света много, просторно и мусорить можно сколько душе угодно. Все условия для работы. Они там даже отливают кое-что сами. Кустарно, правда, но для эскизов сойдет, – рассказывал он.

– А как найти этот цех? Как туда добраться? – деловито осведомился Мещерский.

– Несложно. Дом на набережной высотный проедете и вдоль реки. Там будут все домики, домики, а затем фабрика старая с трубами. Мимо нее, следующее здание и в глубь двора. Цех номер три. Да там богема, народу полно всегда: художники, мазилы. «Улей» вся эта канитель называется. Спросите любого – сразу вам мастерскую Могиканина покажут.

– А как его настоящая фамилия? – не отставал Князь.

– Могиканин и есть настоящая, – усмехнулся Полетаев. – Это его псевдоним. Все давно привыкли, зовут только так. Настоящую-то, я думаю, он и сам уж забыл.

– Может быть, ему можно позвонить в мастерскую? – спросила Катя по своей репортерской привычке.

– Там нет телефона. Да так езжайте! Только с утра надо. Утром он всегда там торчит, а вечером или по друзьям, или по Арбату шляется, – сказал Полетаев, поднимаясь с дивана. – Ну ладно. Мне еще переодеться надо для репетиции. Вы меня в курсе держите насчет Светкиного дела. Я с этим гадом сам разберусь, когда дознаюсь. Никакой милиции мне для этого не потребуется. – Он стиснул костлявый кулак и продемонстрировал его недошитому костюму боярина, висящему на двери костюмерной.

Бергман проводил Катю и Мещерского до вестибюля.

– Ребята, звоните. Мы все поможем, чем сможем, – сказал он на прощание. – Если Лавровский объявится, передадим, чтоб срочно связался со следователем в Каменске. Ты мне, Катюша, напиши его телефон и фамилию.

Катя написала.

– Спасибо, Борь! – Мещерский крепко пожал ему руку. – Это просто чудесно, что ты сейчас задумал ставить «Снегурочку». Удачи тебе…

– Сегодня к Могиканину не поедем, – решила Катя, когда они возвращались к машине. – Пять часов уже. Темнота. Ищи там этот «Улей» в подворотнях. Мы туда с тобой, Сережа, на днях соберемся. Я тебе позвоню.

– Как скажешь, – покорно ответил Мещерский.

Катя вздохнула: Князь был существом покладистым, не то что…

Глава 9

ТРУП В ЛЕСУ

Этот день – 2 марта – запомнился Кате надолго. Утром, едва только она переступила порог пресс-центра, следом за ней ворвался Тимка Марголин – шеф телегруппы.

– Петровская, живо, одна нога здесь, другая там, иначе опоздаем! – распорядился он, на ходу бросая Кате мятный леденец.

Она ловко поймала конфету.

– Куда мы опоздаем, Тимофей Владленович?

– Как куда? Ах, правда, ты же не в курсе! Притон, притон берут в Луговцах! Едут прямо с утра – пока они еще тепленькие, не очухались. Ты же сама меня просила – возьми да возьми с собой!

– Ой, Тимочка, и правда. Гран мерси. Я мигом. – Катя лихорадочно нашарила в ящике стола блокнот, запасную ручку и, прижав сумку к груди, понеслась вслед за Марголиным.

У главка разводили пары старенькие желтые «Жигули». Внутри битком набились крепкие ребята из наркотического отдела. За рулем важно восседал третий оператор телегруппы Лева Львов. Катя с трудом примостилась с краю.

– Камеру, камеру не повредите! – тревожился Марголин, юлой вертевшийся на переднем сиденье. – Леш, я же тебе ее в руки дал, в руках и держи. Не клади Бондареву на живот! Я кому сказал! Чуть машина на ухабе подпрыгнет – и ау, прощай техника!

– А остальные где? – спросила Катя.

– Да остальные минут уж двадцать как отчалили, – ответил тот самый опер, в живот которого упирался марголинский «Панасоник». – Лева, голубь, жми на всю железку. Мы должны быть там через полчаса.

«Жигули» ехали быстро, даже слишком, на Катин взгляд. Тряслись, завывали, визжали тормозами на ухабах и поворотах. На крыше мигал прилепленный Львовым синий «маяк».

– Мы что, с такой вот штукой прямо к самому притону подъедем? – недоумевала Катя. – Так они же все сразу разбегутся.

– Это для столичных гаишников, – пояснил Марголин. – Они наши номера знают, да еще мигалка на крыше. Значит, область куда-то по делам мчится важным, служебным – не моги задерживать. А там, Катенька, за эти двадцать минут форы притон уже приступом взят, будь спокойна. Чуть опоздаем, но не беда. Самое интересное начнется, когда «травку» искать будут.

Миновали Кольцевую. Москва кончилась. Дальше, дальше – сосновый лесок по обеим сторонам шоссе, домики, деревеньки. У железнодорожного переезда Львов свернул с автомагистрали на заснеженный проселок. «Жигули», точно желтая жаба, заскакали по ледяным колдобинам.

– Камеру держите! – завопил Марголин, Катя вцепилась в спинку переднего сиденья.

– Вон тот дом, – указал один из оперов на одиноко стоявший у подножия невысокого холма, поросшего жидким леском, двухэтажный кирпичный особняк, огороженный высоким забором. У настежь распахнутых железных ворот – три легковушки и маленький автобус. – Крепость взята. Уже и без нас.

– А кто там живет? – спросила Катя, разглядывая мощные кирпичные стены, железную крышу и сводчатые окна особняка.

– Кто-кто в теремочке живет? Братья ромалы, – усмехнулся опер, – цыганское племя. Египетские короли.

К их машине уже бежал Валентин Петров из отдела по борьбе с наркотиками.

– Быстрей подключайтесь! – крикнул он. – Дусю уже привезли. Сейчас она скажет свое веское слово.

Катя хвостом прицепилась к Марголину, вооружившемуся «Панасоником». Они взошли на каменное крыльцо и открыли дверь цыганского дома. Шум, визг, вой – Катя едва не оглохла. В прихожей – гора обуви: детские башмаки, больше похожие на опорки, женские сапоги и туфли со сбитыми каблуками. И ни одного мужского ботинка!

В огромной комнате, смахивающей на спортивный зал, никакой мебели, только ковры на полу и на стенах. Грязные, затоптанные ковры. В углу на корточках сидели пять жирных старых цыганок и две молодки. Все одеты по турецкой моде: в нелепых кофтах с кружевами и люрексом, цветастых юбках. Над ними, «яко утес на Днипрэ», возвышался омоновец. У окна застыл второй.

Женщины галдели наперебой, то и дело тыкали грязными пальцами в сторону милиционеров и время от времени начинали подвывать. Одна из старух, этак килограмм на полтораста, поднялась с корточек и, выпятив вперед увесистый бюст, подплыла к омоновцу.

– Где ваш начальник? – пророкотала она хриплым басом. – Давай его сюда!

– Сейчас подойдет, – невозмутимо ответил тот.

– Не кричи, не кричи, тетя Маша! – миролюбиво отозвался из коридора Петров.

– Сюда иди! Объясняться будем! В мой дом ворвались! Это что?! – гудела тетя Маша.

– Ты мне лучше скажи, что за гости у тебя на кухне, как дрова, лежат? – спросил Петров.

– Я их не знаю! – отрезала цыганка. – Переночевать попросились, мы пустили.

– Пустили да «травкой» и угостили. Опием, – уточнил Петров.

– Не было этого! Никакого опия нету! – Агатовые глаза цыганки яростно блеснули. – Ищите! Хоть весь дом обшарьте – ничего не найдете! Крестом клянусь!

Марголин ринулся на кухню. Катя пошла за ним. Там ее поразила удивительная смесь грязи и комфорта. Ржавая раковина, потолок весь в потеках, стены заляпаны жирными пятнами. Зато – два огромных холодильника «Дженерал электрик», две микроволновые печи, липкие и жирные на ощупь, тостеры, ростеры, электрочайники, кофеварки. Все это немытое, тусклое, захватанное.

На полу в углу кухни в обнимку спали трое волосатых парней в кожаных «косухах». Марголин снял их крупным планом. Подошедший опер потряс одного за плечо. Тот что-то нечленораздельно промычал.

– Готовы. Двойная доза. – Он задрал одному рукав кожанки. На сгибе локтя – две ярко-алые точки. У второго и третьего – то же самое.

– Шприцы ищи, – велел коллеге Петров. Шприцы отыскались быстро – в мусорном ведре под раковиной.

Там же среди пакетов, картофельных очисток, банановой кожуры – сломанные иголки, окровавленная вата и целый выводок рыжих тараканов.

– Тоже кайф словили, – хмыкнул Петров.

– В таком свинарнике? – Катя брезгливо поежилась.

– Им, Катенька, все равно, где дракониться, – ответил он. – В подворотне, в подъезде, в луже, в переходе. Здесь крыша, доза под боком – только плати цыганкам за косяк да за постой. А грязь, тараканы – наплевать им на это. Это ж наркота! – В его голосе сквозили презрение и жалость.

– А товар нашли? – деловито осведомился Марголин.

– Идите наверх. Там у них общественная спальня. Там сейчас Дуся вовсю шурует, – усмехнулся Петров.

«Что еще за Дуся?» – гадала Катя, карабкаясь по узкой крутой лестнице вслед за оператором.

Цыганская спальня оказалась такой же огромной, что и гостиная, почти во весь второй этаж. У стены сразу две дорогие стенки. За стеклами горок разная фарфоровая дребедень – мопсы, балерины, пастухи, пастушки. Тут же богемский хрусталь, тут же микроволновая посуда из дешевой керамики. На полу – полосатые матрацы, перины, ковры, подушки, одни скатаны в рулоны, другие расстелены прямо на неметеном линолеуме.

Вдоль стенок медленно прохаживались несколько человек. «Это понятые, ребята из наркотического, – определила Катя. – А это… Господи ты Боже мой!»

– Дусенька, умница, здесь, да? Ты уверена? – тихо спрашивал высокий молодой парень в джинсах и потертой кожаной куртке. Слова эти адресовались низенькой и кривоногой таксе. Вытянувшись в струнку, она внимательно принюхивалась к нижней секции стенки. Затем тявкнула и поскребла лапкой дверцу. – Понятые, пройдите сюда, пожалуйста, – попросил опер в куртке. Два парня в рабочих спецовках приблизились. Марголин приготовился снимать. Сыщик открыл нижний ящик. Там – мешки и мешочки. Он развязал один и сообщил: – Сахар, Дуся.

Такса презрительно тявкнула и, встав на дыбки, сосредоточенно обнюхала мешочки. Затем она начала в них возбужденно рыться. Опер вытащил еще несколько пакетов и…

– Ага, есть. Молодчага, Дуся.

Извлеченный на свет Божий пакет с маковой соломкой тянул на шесть килограмм. В последующие два часа такса Дуся обнаружила еще несколько подобных пакетов в тайниках в стене спальни, под мойкой на кухне и среди грязного тряпья, наваленного в кладовке. В уборной и шкафчике сыщики отыскали также восемь пузырьков с мутной жидкостью.

– Там сырье, здесь – готовый продукт. Экстракционный опий. – Петров рассматривал пузырьки на свет. – Экспертиза точно подтвердит. Ну, ребята, вот теперь идемте с ромалами беседовать предметно.

Ромал допрашивали несколько часов. Катя и Марголин присутствовали при самой интересной беседе: Петров находил общий язык с тетей Машей.

На изъятые в доме наркотики она прореагировала спокойно.

– Э, глупости! Это вы, может, сами мне подкинули.

– Изъято при понятых, – парировал Петров.

– Понятые тоже люди, люди деньги любят, – не сдавалась тетя Маша.

– Ты ж меня знаешь не первый год, я с людьми проверенными работаю. Они мзды не берут.

– Да? – Тетя Маша колебалась.

– Кто изготавливал? Кто сбывал? – настаивал Петров. – Давай называй имена, конкретные имена. Иначе заберу всех твоих дамочек. И тебя тоже.

– Они многодетные матери! – вскипела тетя Маша.

– Тем лучше. Будет кому передачи носить. Жизнь сурова, а ответственность за сбыт наркотиков еще суровее. Не назовешь конкретного ответчика, заберу всех. Весь кагал ваш. И будем предъявлять обвинение табору.

– Не уважаешь ты меня, нет, не уважаешь. – Тетя Маша покачала седой головой, затем взяла со стола пачку «Кэмела», вставила сигарету в рот. – Прикурить дай.

Петров царским жестом щелкнул зажигалкой. Она закурила, выпустила из ноздрей клубы дыма. Катя украдкой покашляла.

– Ну, тетя Маша, решай. Все в твоих руках.

– Лелька и Рада, – процедила цыганка. – Они вдвоем. Их вещи, их дело – их ответ.

– Рада, кажется, мать-героиня? – спросил Петров. – У нее сколько детей?

– Девять.

– А у Лельки?

– Пять. Зато все мальчики.

– Что ж ты их не жалеешь, тетя Маша?

– Почему не жалею? – Глаза цыганки так сощурились, что превратились в аспидные щелочки. – Их дело – их ответ. А пожалеть… Деньги соберем – на залог. Сейчас под залог суд из-под стражи любого выпустит.

– Только не торговца наркотиками.

– Это смотря сколько предложить, – усмехнулась бандерша, раздавливая окурок о ладонь. – И за кого. За мать-героиню залог возьмут. Детей зря, что ль, рожала? Медаль получала? Неужели и послабления ей никакого не выгорит?

Петров только тяжело вздохнул.

– Ладно, идем с Лелькой и Радой беседовать.

Когда они ушли с кухни, Катя спросила Марголина:

– Она их сдала, да?

– Да. И глазом не моргнула. Выбрала самых выгодных. Сейчас они всю «травку» на себя возьмут, а там – дети, залог и…

– А ее саму разве нельзя арестовать? Она же хозяйка этого дома.

– Дом по документам принадлежит ихнему барону. У цыган женщины собственностью не владеют. На тетю Машу, хоть она и всем тут заправляет, показаний никто не даст. Клан жертвует власти двух соплеменниц. Вынужденно жертвует. Затем будут выручать. Цыгане своих на произвол судьбы никогда не бросают, – пояснил Марголин.

– И эти Лелька с Радой во всем признаются?

– Бандерша прикажет, признаются как миленькие.

– Пойдем посмотрим на них, – предложила Катя. Цыганок уже выводили, как говорится, с вещами. Рада и Лелька оказались теми самыми молодками в турецких кофтах с люрексом. Их сопровождала целая туча ребятишек от двух до двенадцати лет. «Откуда дети-то взялись? Их ведь во время обыска не было», – удивлялась Катя. Молодки голосили, но все больше для вида. Вокруг Петрова увивался чумазый полуголый малыш, не к месту повторявший странную фразу:

– Дядь, дай доллар, на пузе спляшу.

– Валь, а где ихние мужчины? – спросила Петрова Катя. – Они что, здесь не живут? Смотри, даже обуви нет мужской в прихожей.

– Мужики кочуют, – ответил тот. – «Травка», транзит, охрана, денежная выручка – это все их дела. Они тут только наездами бывают. Сейчас где-нибудь по Рязани, по Казани шуруют.

С цыганским притоном управились только к четырем часам. Катя украдкой вздохнула: «Нет, нелегкий хлеб у сыщиков. Нелегкий. Весь день на ногах и…»

– Эх, буфет закроется, пока до главка доедем! – сокрушался Марголин на обратном пути. – Я есть хочу, как стадо динозавров!

Дома, в «управе», Катя только-только успела сбросить шубу и включить самовар в розетку, как вдруг зазвонил телефон. Она подняла трубку.

– Петровская? Привет, Колосов.

– Здравствуй, Никита.

– Ты просила взять тебя как-нибудь на место происшествия… Если хочешь – едем.

Катя с тоской взглянула на начинающий закипать самовар. Да, это правда. Как-то она заикнулась о таком своем желании. Колосов тогда от нее просто отмахнулся. А тут вдруг… Что же случилось? Зачем он берет ее с собой? Ведь шеф «убойного» никогда ничего не делает просто так, он…

– А что произошло?