L’antica fiamma

Анатолий Петрович Ершов

L’antica fiamma

(Древний огонь)

Избранные стихотворения

Книга посвящается бесценной душе Екатерины Кантеевой (Ершовой)

«…conosco I segni dell ’antica fiamma»

«…узнаю знаки древнего пламени»

Данте, Рай ХХХ, 46-48

Часть 1

Древний огонь

Стихотворения 2014–2018 гг.

«Не слеза старика, не банальная катаракта…»

Не слеза старика, не банальная катаракта, —Это туман любви, с рождения до последнего часа,Где объятия тел – вершина любовного акта,Как сорваться в пике для молодого воздушного аса.Мы бродим в тумане, долго, вслепую и в муке блуждаем.Не различаем даль, не желаем видеть, пожалуй.То к ней, то от неё бросаясь, не понимаем, но знаем,Так осенью ветер пристрастен к огню и пожару.Вроде жизни конец, а так и не хватает умаПодаться в киники, проглотить пошлое c’est la vie.Что за дымка в глазах – ушедшей любви туманИли густой туман ожидания новой любви?

Tonkünstler[1] Йозеф

Спозаранку на нотные ветви летятСтаи звуков, за ними вдогонТо летучее облако – лёгкий разлад(В до минорный меняется ton[2]),То сияющий луч пробежит, словно знак,И октавы как истинный шёлк,То вошёл человек, оглядел так и сяк…«Вы великий», сказал и ушёл.На таможне себя называя гончар,Мастер ton‘a почти не шутил.Потому его песни так редко горчат,Что душевно их künstler[3] крутил.Не за фрак голубой, не за сладкий токай,Не за сажени дров и свинью. —Он музыке служил, он любви потакалЗа бессмертную душу свою.

Дитя войны

Я лишился и чаши на пире отцов…О. МандельштамИ с благодарностью не раз помянешь.Была у матери голодной грудь пуста,И потому сосал мальчишка хлебный мякиш.Без молока он выжил неспроста.Война слепила тело худощавым,Красневшим на пелёнке, как снегирь.Над колыбелью, ящиком дощатым,Склонялась молча строгая Сибирь.Отец и мать – орудия завода,Придатки механизмов и машин;Отчизне – неучтёнка из расхода,Себе – добытчики съестного и морщин.Наёмный угол, ящик, мякиш хлебныйВ платке, младенцу заменивший грудь.Война и смерть, церковные молебныО душах умерших, затмивших Млечный Путь.Мой путь и свет. По роковому ладуВ них искры пламени на берегу земли:Дом деда моего зимой, в блокаду,На части разобрали и сожгли.Огонь и свет отеческого кроваСедьмой десяток в памяти горит.Как рана зарубцуется, и сноваОткроется, и ноет, и крови́т.…Свою печаль из рукава пустогомне приживил военный инвалид?

«На ледяной горе был поздний вечер…»

Детство определяет начала духовной жизни человека.

Л. Н. ТолстойНа ледяной горе был поздний вечер,Посередине прошлого столетья.Как было не скатиться, словно ветер?Да отчего не мог бы осмелеть я?Тот вечер горькой памятью отмечен.Восторгом звёзд светился небосвод.Нет, ужасом восторженным, как лёд,Черневший и змеившийся по склону,На ямине подкинувший меня.Вселенский лёд и я, расшибленный, посконныйМальчишка, безотцовщина, как в сонномПараличе лежал. И не было огняПод замершей горой. И не было души,Которая могла б меня поднять,Руки, желающей меня и лёд разнять,Отнять у бездны звёзд, космической глуши,Обнять меня, мою беду отнять.

«Воображению я всем обязан…»

Воображению я всем обязан,Оно мой крестик, спрятанный в горсти,Зарытый в детстве под великим вязом, —Чтоб век побегам от корней расти;Убежище, где люди не опасны,Великодушнее, чем сами есть,И менее животные, а честь —Призвáнный бог для приходящей паствы;Гнездо, где мысли-птенчики, приплод,Толкаются на волосок от смерти,Куда слетают к ним то ум, то сердце,Выкармливают их на первый взлёт;Подспудная и сладкая работа,Сок дерева, текущий под корой, —Воображение! Мой дом второй,Надёжный, даже первый для кого-то.

Молодость

Терзания плоти, работа да редкая сволочь тоска.Прекрасная молодость! Если б не книги, когда быНе женские бёдра, ложбины, не вызов груди и соска,Когда б в ре миноре не грозные Баха октавы…Восстать из невежества, праха, не это ли значит судьба?Не это ли стать или быть человеком по воле?Прекрасная молодость, как же. Она уязвима, слаба.Познание разве возможно без страха и боли?

Апрель

В. Гандельсману

Вот селезень, красавец и умелец,Высокий, с изумрудной головой,Молчит на чаек: что вы расшумелись?Скрывается под быстрою волной.Он одинок. Счастливый соплеменникС подругою в промоине глухойУединился. Богоравный мельникИх осеняет снежною крупой.Час парности! Утиное гуляньеОкончило свой зимний хоровод,И самка, словно жертву на закланье,Молчальника, охрипшая, зовёт.Невидная, как все её товарки,Мелкá и сèра, краше ли других?!Чем зов её неотразим, не жаркий?Как объяснить природный выбор их?

Говори, память…

В. Н.

Рождествено, река, велосипедС фонариком горящего карбидаДа юноша вторую сотню летвсё катятся, и девочка КипридаВ сетях дождя, за белою колоннойВсё ждёт его и пояс теребит…И вот он, мокрый и влюблённый,С глазами ярче, чем карбид,С тропинки, отороченной жасмином,Свернёт, сойдёт с седла, протянетАнтоновское яблоко. Со смехомОна вздохнёт, но есть его не станет,Глаза закроет, будет целоватьПылающими пухлыми губамиМои солёные от памяти глаза…Любовь, одна лишь ты могла сковатьНевидимую, долгую с годами,Как старая и сильная лоза,Цепь от Гефеста. Ей ли, золотой,Не удержать любовников навек?…Рождествено, под вечною листвойлюбил не бог, а юный человек.

Осень

1

«Пришла, накинулась с дождями…»

Пришла, накинулась с дождями,Влетела долгой серой мглой.Мы не такую осень ждали…Стань ярко-синей, золотой,С багрово-жёлтой оторочкойОпушек и лесных дорог.Не та, не та, чужой, непрочнойВдруг стала жизнь. И лес продрог.Дают не песню, так урок. —Всему свой срок, всему свой срок.

2

«Да что ж ты глядишь исподлобья…»

Да что ж ты глядишь исподлобьяНа бедную землю чуть свет?С угрюмою скрытой любовьюТак старый живой домосед —Смотрел бы на женское тело;Так тёмный глядит небосклон,В котором и ярко, и смело,Сквозь узкий прищур и сквозь сонСвет солнца всё шире над чащей…И в этом просвете горящем,О чём только ни говорящем, —Защита от горя, заслон.

3

«Одинокий, пятипалый…»

Одинокий, пятипалый,Цвета мокрого песка,Не слетел и не упал ты,А зима совсем близка.Лист каштановый, огромный,Встал, прижавшись ко стволу,Не бросаясь в путь бездомный,Со звездою на плаву.

4

«Сентябрь. Серебристый смех…»

Сентябрь. Серебристый смехСтремительных стрекозНад строгою водой, поверхВсего, что не всерьёз.Геликоптёрная играЗелёно-синих тел…Пришла прощальная пора,Лес поредел.Стоят ночные холода,И утром листья розИскрятся, как в реке вода,С видением стрекоз.

«Если бог – это время, ветер…»

Если бог – это время, ветер,Для деревьев – вызов небес,То на вызов ясень ответил,И под ним шевелится лес.Быть на голову выше леса —Это первым видеть рассвет,Человеческого железаНе расслышать, будто бы нет.Быть возвышенным не отрада,Не презрение сверху – вниз.Это комлем быть в два охвата,Чуть шуметь на бурю и свист.Обречён, если ты инаков,В одиночку стоять окрест.Так боролся хромой Иаков —И невидимого потряс.

«Закрытый человек покажется нам внешне…»

Льву Дановскому

Закрытый человек покажется нам внешнеНедобрым бирюком, к нему не подступись!Когда и ты таков, то вряд ли ветром вешнимВас опьянит врасплох взлохмаченная жизнь.Но дружба отрезвит, когда она случилась, —Не мазать лестью, не рубить с плеча.У сосен принята спокойная учтивостьИ гордость помыслов как высшая печаль.На высоте души открытым быть не больно.Как жаль, что в юности я этого не знал.Через полсотни лет прости меня. НевольноЯ нелюдимостью обоих наказал.

Лиза

Два чёрных солнца в голубых белкахУ девочки в конце восьмого годаПульсируют – потворствует природа!И сердце не было ещё в бегах.Ещё возлюбленные девочки спешатПривить себе иные увлеченья,Они бегут от всякого ученья,И вздорные девчонки так смешат!Но скоро, скоро нежность, смуглота,Изящность тонких пальцев, рук и шеи,И плавность речи, взгляда и движенийОтнимут речь. Тогда слюну глотать!Дюймовочка, подольше не взрослей.Страдания да разминутся с ней.

Кредо

Время варваров длится. Подождём,С тёмным солнцем разума, под дождёмНеиссякаемой любви, под снегомБеспамятства, остаться человеком,Доколе хватит сил.Chaire[4], Диоген. Ты не гасилФонарь-синема-ноутбук.Значит, плохи наши дела, мой друг.Время варваров навсегда,Если будет хлеб и вода?И личное дело быть человеком,Быть личностью, а не банковским чеком.С вождём? С республикой? Гиль! ПодождёмВозрождения-2 с любви дождём,С золотым на ветру плащом.

Метро

Она не всмотрится, её мелькнувший взглядНе остановится: ты ей не интересен.Те, что галдят в углу и старость злят,Её ровесники, воспитанники песенАнглоязычных, эти-то просты,Понятны ей, по Маугли, единокровны.В понятиях любви и красотыТак примитивны, площе и нескромны.Все поколенья видят лишь себя,Поверхностно, а вдумчиво не часто.Как общества недружная семьяБезлюба и к друг другу безучастна!

«Кахетинское, 10-й…»

Кахетинское, 10-й,Цвет соломенного поля…Вышел тучей тать усатый,Горы-долы тьмой наполнив.Кровью, болью и слезамиЗахлебнулась, истекая,Мать-земля в обнимку с нами…Что ж ты, матушка, такая?

Из прошлого

Три года, трилистник судьбы.Родство, словно за три столетья.Любовью сквозь тучи борьбыК тебе не могу не светлеть я.Не в этом ли счастье: воследЗа хмурью, дождями и стынью,Всегда будет ясный рассветДышать клеверами, с полынью.

Лев Декарт

Он, временем отмеченный, сидитНа холмике и слушает саванну,Которая всегда за ним следит,Тревожится: его молчанье странно.Ужасен львиный рык, но ясен всем.О чём, задумавшись, молчит он всё же?«Я лев. Я есмь. Под золочёной кожейМой рык неизречённый – голос божий.Я тех, кто сомневается, не съем».

«Жестокосердие, душевная болезнь…»

Жестокосердие – душевная болезнь.Она растёт невидимо, как плесень.Болезнь, не терпящая шума, песен,Охотница в кого б ещё пролезть.Её питает дом благополучный,Дом бедняка, богатый особняк.Для ненасытной всё не так,Всё недовольна: сладко бы помучить.Жестокосердие – убийственная сила,И у своих детей не-вы-но-сима.

Столетие

Июль 17 года —Холодный, аномальный, ветреный.Неравнодушная природаДетей испытывает: верно ли,Что всё они простят неласковой. —Бесплодные сады и ливни,Вдруг заливающие наскороДеревни, города, долины.Простят ли грозы ошалелые,Когда бросаются в падучейНа землю и плоды незрелые;Грозят, гремят огромной тучейИ градом бьют, как пеной белою.Привычен людям даже град.Как пережить духовный глад?Смотрю окрест, роптать? Смеяться ли?Сквозь земли и все нацииФантомной болью год 17-й.Кровавый и решительный,Благой и разрушительный.

«Здравствуй, фиванский философ, поэт…»

Здравствуй, фиванский философ, поэт, астроном.В доме твоём через краткие двадцать вековChaire[5], говорю, улыбаюсь, сижу за столом,Слушаю, думаю: словно по розе ветров,Знания греков летели, как семя маслин,В дикие земли, где разум был в прах угнетёнСтрахом природы. Но сущее – разум, а с нимКульт возникал, покорял, и, божественный, онРим, и Визáнтий, и мир захватил, осветив.Призрачный жёрнов столетий народы растёр,Царства, богов, языки, словно зёрна олив.Греческий отжим был первым. Латинский terror[6]Скрылся от солнца Эллады в потёмках души.Гордость, свобода, бесстрашие: я гражданинМира и разума! Руды подняв, иссушивСмрадные хляби, я – сердце цветущих долин.Отжим четвёртый мы видим в отчизне своей.Сладок и горек, но горечь, пожалуй, сильней.

«Только имени звук Анаит…»

Только имени звук Анаит.Что же сердце тоскует и ноет?Не откроет, смущённо таитНе своё, не чужое, иное.А душа, пуританка на вид,К несвободе привыкшая с детства,Повторяет себе: АнаитИ не знает, куда бы ей деться.

«Собрать рассеянных по миру…»

Собрать рассеянных по миру, —Забрать у мира редкий ум,И третий храм создать раввину,Не подражая прежним двум.Шатёр не будет ни кедровый,Ни каменный, но шель заав[7], —Ракетный, радужный, бескровный.Он щит, угрозу опознав.Храм, не опущенный на Купол(Скала[8] и есть великий ам[9]),Необозримый, словно Гугл,и бесподобный, вечный храм.

«Вы не ждите, что скоро я буду…»

Вы не ждите, что скоро я будуСокрушённым и жалким, не факт.Ум с достоинством светит покуда,Как высочество носит фрак.Ум, как ни был бы долго беременвольнодумством, не просит: держись.Ум изменчив и несвоевремен,Он растратил испуганно жизнь.Отвратительны или прекрасныБытования беглые дни, —Горе, радость и слёзы, гримасыИ слова из любой трепотни.Утомительны, глупо отважны,Плотоядны земные дела.Ради них мне природа однаждыВ ноосфере сказаться дала?!Неприглядно, чтоб кто-нибудь виделИзведённую жалкую плоть.…В старом парке измученный дятелпотаённо исчез. Исполать.

«Не сказано – не значит, что забыто…»

Не сказано – не значит, что забыто.Не сказанное – несказáнно.Когда сокровище зарыто,То сыск ума идёт азартно.Найти не сможет и извлечь.Но будет час, когда очнётся речь,Придя в себя от шока отчужденья,Сырая от тумана заблужденья,Она прервёт с глаголом страстной суетыОбет молчания на тему «я и ты».

«Она, с поникшими плечами…»

…И над безмолвным увяданьеммне как-то совестно роптать.А. Фет «Георгины»Она, с поникшими плечамиБыла отчаянье и гнев.Глаза неправду уличали,Слова, от страха побелев,Неслись к обыденной печалиЧерез угрозы, слёзы, блеф.…Душа с пожизненною даньюмолчать велела мне опять. —При раздражённом увяданьемне как-то совестно роптать.

«Нет-нет, покорно доживать…»

Нет-нет, покорно доживатьСедьмой десяток я не стану.Жиреть и всё-таки жевать?Жалеть себя за то, что тайнуВсеобщей жажды бытияЗа суетой я не расслышал?Желать? Всего! Хотел бы я,Всех обладаний свыше,Сжимать с уверенностью смелой —Дающую любовь ладонь.О да, негаснущий огоньЛюбви, сознания, вселенной!

«Военный фильм со скорбью и печалью…»

Военный фильм со скорбью и печальюХудожник, как поэму, написал.В ней пепелища с русскими печами,Как души умерших, взывают к небесам.Вопит молодка, к лесу убегая.Молчит бесслёзно старая вдова.Не думайте: не наша боль, другая,Не наши горе, слёзы и слова.Но этой ночью отчего ты плакал?Ты девушку бежавшую не спас.Двуногий зверь о двух умелых лапахВеками нарождается у нас.Ему война как матушка родная.Грабёж отец? А может быть, разбой?О нём тоскует женщина: одна я.Жестокий, кровожадный, но родной.И душегубы, хищники азартноМеняют, как напёрстки на столе,Тюрьму сегодня на свободу завтра,На деньги жизнь, а смерть на пистолет.

«Меня переживёт и эта чашка…»

Меня переживёт и эта чашка!Да, если чашку я не разобью.А как же будет ей без кофе тяжко. —Я крепкий Carte Noir люблю.Должно быть, затуманится, бедняжка,Что верную уже не пригублю?Кто в будущем и чем её наполнит?Заглянет ли задумчиво на дно?И что она доверчиво напомнитС горячей укоризной заодно?Простое слово, точно полотно,Спасибо ей напившийся промолвит?

«Я ценю твою привязанность…»

Я ценю твою привязанность,Многоликий ноутбук,Терпеливость, недосказанностьИ отзывчивость наук.Хорошо, когда приветливоТы напомнишь то и сё.Сайты, ссылки: белкой с веткою —Крутишь солнца колесо.Вещи, если мы их выбрали,Привыкают нас любить,И в разлуке стонут выпями,И не могут нас забыть.Вещи скромницы, но гаджетыКак ревнивая жена. —То в глазах её: и гад же ты!То дрожит, как зверь, она.Вещи намертво прилепятся,Дом ли, женщину смени.И, казалось бы, нелепица, —Вещи преданней семьи.Непременные, усердные,Соприродные почти…Так положим ближе к сердцу мыВсё видавшие очки.

Меценат

Жил-был кардинал Оттобони.Он церкви бесстрастно служил,Но с пылом играл на гобоеИ новый талант сторожил.Скарлатти, Корелли, МарчеллоИграли о «жизнь коротка»,Чтоб музыки пламя согрелоПалаццо и ночь старика.И кресло, и жизнь кардиналаНа гребне клавирной волныКачались, как воды канала,Дробили ночные огни.И воск, утомившись, не капал.Камин догорал и остылПрекрасного пепел и пыл.…А что Оттобони стал папой,Так папою кто же не был?!

«Октябрь алеет, желтеет, царит…»

Октябрь алеет, желтеет, царит.Бряцает дубовою лирой.И сердце, вздохнув, не о том говорит,Мол, время условно, мой милый.На солнечном ветре бы сердцу парить,Смеяться б над завистью листьев,А ветер хотел бы с красоткой острить,Смущаясь того, что неистов.Он будет порывистый, яркий, морской,Ещё не студёный покуда,Лететь за ребёнком, старухой, за мной,Неверящим, чающим чуда.

«Цепь удовольствий, размышлений…»

Цепь удовольствий, размышленийТебе откроет, не стыдясь,Как ненадёжна эта связьПереживаний, ощущений.В тенёта речи уловиИх, кратковременных и слабых,Как улетучившийся запахДухов и женщины. Любви.

«Когда сатанеешь от гнёта…»

Когда сатанеешь от гнётаТого, что в сердцах сотворил,Подслушай у хаоса что-тоИ долго считай не своим.Признайся с печалью и молча —Себе самому, что не вдругПришла настороженность волчьяК чужому движению рук,И к острому взгляду, и слову,И к хитрости полулюдей.…Не смоешь их липкую злобу,как запах и пот лошадей.

«Гурджаани, грузинская лёгкая грусть…»

Гурджаани, грузинская лёгкая грусть,Послевкусие страсти томятся в глазах и гортани,Всё горланят, картавят о давних годах наизусть. —Там сердцами целуется юность, не ртами.Гурджаани, соломенный запах любви,А горчинка её это время, как горы далече.Всякий раз были нежностью удивленыГубы, пальцы мои, погружаясь в горячие плечи.Нáни, гордое пламя за дверцей печи,За щелями гудящая тяга желанья.…Вот открыл и, сияя глазами, молчи.Ты не мысль о любви, ты звучанье её и пыланье.

«Очарованье старины…»

Очарованье старины —Давно забытая морока.И современнику без прокаКасаться головой Стены[10].Собрать друзей у фортепьяно,На вечер Баха пригласив, —Несовременно, даже странно,Какой-то бзик, паллиатив.Как может нравиться старушка,Которой больше сотни лет,Её манеры, букли, рюшки,Удушье, пудра, полубред?…Так просвещенье, если честно,Унизило высокий слог. —Почтенье к прошлому исчезло,Как из кадильницы дымок.Оно в умах не часто тлеет,Действительность к уму строга.…Не оттого река мелеет,что стали выше берега.

Privè 1938 г.

Брат арестован. Как же тыпоехал на футбол?Брал прелести жены…Да и была ли боль

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Tonkünstler (нем.) гончар, композитор.

2

Ton (нем.) глина, звук.

3

Künstler (нем.) мастер.

4

Chaire (франц.) радуйся

5

Chaire (франц.) радуйся. Повседневное приветствие древних греков.

6

terror (лат.) ужас, страх.

7

Шель заав (иврит) золотой.

8

Купол, Скала – скала в Иерусалиме, основание мира, по убеждениям иудеев, место, где стояли два храма израильтян и куда Б-г опустит третий храм.

9

Ам (иврит) народ.

10

Стена плача в Иерусалиме.