Письма с фронта. 1914–1917

Горнштейна жду с минуты на минуту и никак не дождусь. Все четыре карточки предо мною, я смотрю на них ежесекундно – и как будто я с вами. Начинает мне казаться, что и ты как будто ничего, не так уж бледна и худа, особенно, если я смотрю вечером при огне.

Позавчера взял ванну и выкупался на славу, Осип вырезал у меня все, что только можно, а другой – Пономаренко, ему помогал; болтали они мне без умолку, рассказали все свои нужды и впечатления. Если тебе будет можно, пришли мне к твоему мундиру широкий ременный пояс, а то мне находят здесь все узкие…

Сейчас выходил, чтобы присутствовать на спевке; у меня это дело все не налаживается; конечно, на войне оно и трудно, но я все пытаюсь его улучшить.

Сколько ты тратишь ежемесячно, я пробовал говорить с Осипом, но он мне не дал определенного ответа. Как ты делишь расходы с мамой и делишь ли?

Начинают в полку подходить ко мне с разными попытками, особенно, когда начинается боевое затишье, и мне приходится делать разные лики. Ребятам не хватает штанов, остальное все вволю; если бы в Петрограде кто об этом подумал и прислал нам вместо теплого или нижнего белья… штаны сильно носятся, но в голову никому не приходят; нужно защитной и прочной материи.

Фотографируй детей и шли карточку. Получу сегодня твои письма и опять буду писать. Давай себя и малых, моя славная, милая, бледная женочка. Я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.[Без начала] 15 декабря 1914 г.

…относительно телеграмм (без Андрея и с Андреем) я рад бы сделать – что я не сделаю для моей драгоценной женки – но забуду все равно… нет сил запомнить при нашей обстановке такие вещи. Телеграммы я посылаю раза два в неделю и не менее одного раза, но, вероятно, доходят они не все и скорость их движения зависит не от моего поручителя… сегодня, напр[имер], я послал с нашим поставщиком и, конечно, он исполнит поручение внимательно, но в какую кипу телеграмм попадет моя, в этом весь секрет дела, в этом условие скорости достижения ею тебя. Я не соберусь написать Ане, напиши ты, что я получил ее письмо и страшно был рад.

Прелестно, что ты читаешь Мережковского; особенно, если делаешь это, лежа в качалке и посасывая конфеты. Прочитай что-либо из новой литературы, а то ведь мы с тобой сильно отстали.

Сейчас два часа гулял на дворе: выпал небольшой снег, в воздухе тихо, погода прелесть. Думал над некоторыми мудреными вопросами по управлению полком; надо сделать некоторые шаги против взаимных интриг и некоторой развязности хозяйственной части полка, и я все взвешивал в голове, как бы это сделать умнее, не лопаясь, подобно ракете. Вчера собирал офицеров и беседовал с ними на разные темы и нравственного, и тактического характера, и лишний раз убедился, какой прекрасный состав дал мне Бог, как внимательно они меня слушали и каким искренним и откровенным тоном я мог говорить с ними…

Получила ли ты 600 руб., пересланных тебе в начале декабря? Ты, пожалуй, дивишься, что я так много тебе высылаю, но дело в том, что я много теперь и получаю; если считать 99 твоих квартирных с 10 руб. на прислугу, то всего выйдет более 800 руб., считая тут полевые порц[ионные], дровяные, фуражные и т. д., а так как в месяц я проживаю на себя рублей 25–30, то за месяц и накапливается рублей до 400, которые я тебе с оказией и высылаю…

Берусь за дела. Давай, женка, твои губки и глазки и давай малышей, которые стоят сейчас предо мною на столе. Я вас буду целовать, обнимать и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Твое благословение всегда на службе кладется на аналой, и мы все к нему прикладываемся. Ан[дрей].

[Без указания места] 16 декабря 1914 г.

Дорогая моя и драгоценная женушка,

целую тебя миллион раз и твою маленькую тезку, поздравляю со днем ангела и желаю вам всяческих благ, веселья, здоровья и удач. Вероятно, я поздравляю несколько ранее, но завтра я посылаю капельмейстера в Екатеринослав и даю ему это письмо и телеграмму.

У меня сапожный кризис, и хотя вчера интендант прислал мне уведомление о высылке 900 пар, но я все-таки поднял бурю и экстренно высылаю капельдудку (как единственно свободного человека), чтобы купить или заказать 1000 пар сапог. Образую запас на четверть состава всех людей, и нам будут не страшны никакие превратности.

Сегодня гулял по двору, ко мне подошел Осип, и мы стали вновь переживать все эпизоды и мелочи вашей жизни. Конечно, Ейка в его воспоминаниях появлялась гораздо чаще, чем ей надлежит; обсуждался и Генюша, и только мой милый Кириленок как-то стоял в стороне… Только и упомянул, что, пришедши со своих танцклассов, он берет свою лопаточку, идет на двор – и только его и видели. Выяснили мы с Осипом и то, что тебя более всего волнует; это именно мысль, что я не стану малодушно избегать опасностей и рискую зарваться вперед, но, моя голубка, для меня вопрос кристаллически ясен: я ни шагу не сделаю для рисовки или во имя одного только риска, но когда долг позовет меня на опасность, я ее избегать не могу и не буду. С таким полком, как теперь, я могу быть в значительной мере спокоен, – он должен меня выручать и не должен заставить идти вперед, в качестве отдельного бойца… все остальное в Божьей воле… Что касается той мысли, что в полку чужие люди и меня предадут, то теперь они мне хорошо знакомы и близки, и не выдадут.

Как-то пройдут у вас дни двойных именин? Что получит Ейка? Тут собираются праздновать твои именины. Ну, подходите обе, именинницы, я вас буду целовать особенно, крепче, больше.

Поздравляю папу и маму с именинницей.

Обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.Ст. Самбор, 20 декабря 1914 г.

Дорогая Женюрочка!

Твое описание боя (в письме от 9 декабря) заставило меня много смеяться; я второпях его даже и не понял, и только твое «крикливое посредничество» объяснило мне, в чем дело. И настоящий бой, моя золотая, мало чем отличается от вашего, с тою разницей, что ваш воин рискует синяком, а здешний – жизнью… шум же, горячность, лопающиеся шрапнели, это и там, и там одинаково. Ты все спрашиваешь про Осипа, мне досадно, что я не протелеграфировал о его отбытии, хотя сейчас ты, конечно, об нем знаешь от Горнштейна. Мы с адъютантом ждем его уже с неделю и всё руками разводим, где он делся. Одинаково приходим к предположению, что ты обложила его посылками и он с ними стрянет на всех закоулках.

Тебя, по-видимому, более интересует Легкомысленный, чем Машка, переименованная теперь в Галю, но последняя мне милее и первого, и красавца (действительно, картина) Орла… Я на ней езжу мало, но ласкаю ее много и забочусь о ней больше, чем о других… Она меня вырвала из когтей смерти, а сама при этом пострадала страшным ранением (большая рана в грудь; лечилась более месяца), и мне это всегда приходит в голову, когда я вижу ее или еду на ней. Что она Галя, узнал сегодня… я начал в дороге трепать [ее] по шее, повторяя: «Машка, моя Машка», и вдруг сзади слышу бас Сидоренко: «Какая она Машка, это не хорошо, она у нас Галя». Это мне понравилось, и с тех пор она у нас Галя…

В прошлом письме я поздравил тебя и Ейку со днем Ангела, а сегодня с адъютантом (у которого жена тоже Евгения) посылаем посыльного, чтобы он, когда нужно, послал телеграмму… едва ли мы потрафим. Получил письмо от Зайцева (из Холма), очень приподнятое, в восторге от наших мальчиков и особенно Ейки. Скоро возвращается в Петроград… зови к себе их чаще, они были ко мне очень хороши и внимательны, а главное: они очень любят детей. Получил также письмо от Яши [Ратмирова], очень веселое (сын его отличается и получает 5-ю награду). Как-нибудь залпом отвечу и Ане, и Кае. Эти дни я тебе наладился писать чуть ли не через день. Готовимся к праздникам и полны хлопот об елке, солдат[ском] спектакле и т. п. Пожалуй, письмо получишь под Новый год, тогда с ним и поздравляю. Прижмись, моя золотая голубка, с детками ближе, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.Яб[лонка] Ниж[няя], 26 декабря 1914 г.

Дорогая моя Женюрка!

Почтарь едет чрез 20 мин[ут], и я спешу черкнуть тебе несколько слов. Служба утром 25-го прошла прекрасно; жителей набралось полно, позажигали разные свечи, певчие пели чудно, старик церковник упрямо звонил в колокольчик, несмотря на протесты батюшки… словом, была какая-то прелесть униатского, и настроение было торжественно-приподнятое. Сегодня батюшка служил по просьбе поселян, стосковавшихся по службе; солдат, занятых работами, было мало. Ты видишь из этого, что если наши духовные вожди не будут слишком формальны, возврат униатов в лоно Православной Церкви совершится скоро и сам собою.

Получил твое письмо от 15 дек[абря] с описанием вашей репетиции и случая с помятым туркой… прочитал вслух, и картинка всем очень понравилась… пиши так, это так оживляет предо мною всех вас, и я моменты живу снова с вами… Получил вместе с твоим письмо от Зайцевой (кажется, Стефания Фирсовна); поблагодари ее за память (открытка); она так хорошо говорит о наших пузырях; я ей не могу ответить и по времени, и по незнанию точно ее имени. Кто тебе написал из офицеров, не знаю, но Антипин (ст[арший] врач) написал наверное. По твоим письмам сужу, что Горнштейн до сих пор еще в Петроград не прибыл… Это меня очень озадачивает, не заболел ли. Поторопи его, если он прибудет. Елка для детей прошла хорошо, как мне говорили офицеры; собралось много народу, пели коляды, восторг детей был полный…

Почтарь торопит. Целую вас всех крепко. Поздравляю с Новым годом, так как, вероятно, получишь это письмо как раз к нему. Куда это, моя голубка, ты еще стала ходить? Какая-то организация Государыни Императрицы? Крепко обнимаю, целую и благословляю вас.

Ваш отец и муж Андрей.

P. S. Умудрился написать папе с мамой.

[Здесь и далее без указания места]12 января 1915 г. [Открытка]

Дорогая моя Женюрка!

Сегодня получил два твоих письма и вижу, что ты кутишь… очень рад. На карточке узнал тебя по боа, а потом рассмотрел сквозь лупу… кажется, ты молодцом… Целуй всех, с кем ты там снялась. Значит Саша Попов остался дома; как это вышло? Думаю, что он очень томится. В ближайший раз жду от тебя большое письмо, которое ты мне будешь писать под Н[овый] год. У нас погода благодатная, все покрыто снегом, и я между делом люблю погулять в своей солдат[ской] шинели… Если будешь для нас собирать [посылку], то пропагандируй нижнее белье. Я и по письму Каи вижу, что об этом чаще всего забывают… белья этого можно нашить много, а нам это очень нужно. Приехал ли папа? Я так рад за него. Целую, обнимаю и благословляю тебя и деток.

Ваш отец и муж Андрей.18 января 1915 г.

Дорогая моя женушка,

если я не заставлю себя насильно сесть за письмо тебе, то я это не скоро сделаю; бой идет непрерывно уже неделю, и я все время занят решением вопросов, с ним связанных. 16-го, напр[имер], когда я получил два твоих славных и ласковых письма (от 31 дек[абря] и 2 янв[аря]), положение моего полка было кислое: на него напирали четверные силы противника, и я должен был решить вопрос, отгрызаться ли от него зубами или отбиваться кулаками. Пустив в ход пулеметы, артиллерию и штыки, я успешно продержался до ночи, а ночью стал трепать моего соперника непрерывными атаками, с утра их возобновил и в конце концов убедил его, что не он сильнее меня вчетверо; а я сильнее его… в результате – его отступление с позиции.

Но я заболтался и увлекся в сторону: так вот, в такие-то кислые минуты я получил твои божественные письма… я наскоро пробежал их и пошел распоряжаться; часа через 2–3 уловил момент и еще пробежал, и опять распоряжаться. И ты, моя золотая женка, вдохновила меня в эти минуты, подняла мои нервы и сделала меня непреодолимым. Кто-то мне сказал, что как бы не пришлось отойти, но я ответил со смехом, что буду держаться полтора месяца и не отойду и на полвершка… я продолжал думать о твоих письмах. Когда же прошла ночь успешно и с утра я стал уже дерзким, я выбрал длинную минуту и прочитал твои письма еще раз, строчка от строчки. Спасибо, моя славная девочка, и за ласку, и за добрые мысли. Нам, русским, правда, они так свойственны, уже такая мы Богом обласканная порода. Как это ясно на войне, как ярки здесь русские черты характера!

Когда я еще был у Павлова и отбивался против обхода (за что представлен в генералы), я долго потом ждал сотни с боевого участка; а особенно запоздала одна, и это меня волновало, так как нам предстоял страшно трудный путь, горами, лесом, в ужасно темную ночь… Она появилась поздно, 8 человек несли большие носилки с раненым, что их и задержало… Я первую минуту вообразил, что принесли нашего офицера, и каково было мое удивление: это несли грузного раненого австрийца, с которым они часа три пред этим вели жаркий бой. И они несли его, чередуясь чрез 100–200 шагов, и мучались, и спотыкались, и утирали свои потные лбы… и все это после больших трудов боевого дня. Кому даны такие подвиги кроме нас, русских?

Приводит солдат ко мне пленного мадьяра (в одном кармане торчит кусок хлеба, из другого высматривает шмоток сала – кто-то сунул на дороге) и весь сияет… «Почему одного? Чему рад?» «Так что, Ваше Выс[окоблагороди]е, мы их на снегу нашли пять человек, этот еще глазами трошки лупил, а тех четверых как ни ворочали, ничего не вышло… замерзли. А этого терли-терли, притащили к себе и отходили… И я теперь его будто своим считаю», – заканчивает он свои объяснения, весело и любовно посматривая на своего «врага». Вчера приводят ко мне 18 пленных мадьяров (так как они прошли уже через солдатские руки, то из карманов, как сказал выше и как всегда бывает, почти у каждого высматривало то или другое солдатское достояние); наши денщики заволновались и забегали: чем будут угощать, пока делается расспрос… порезали сало в куски и зажарили, отдали свои хлеб, табак, сахар, один стащил мой запас конфет… Мадьяры ушли не более как через полчаса, а проводы были, как будто год знакомы: пожиманье рук, хлопанье по плечу, фразы «кланяйтесь там, земляки, нашим» и т. п.

И таких примеров сколько хочешь, на каждом шагу, и как все это трогательно просто и красиво. И это их не только поражает, а прямо потрясает до глубины сердец; даже суровые, измученные и упрямые лица венгров не в силах выдержать, и на них, после нашей русской обработки, налетает теплая благодарная улыбка. Пока прекращаю писанье; поговорю по телефонам, как обстоит наша «обстановка»…

19 января 1915 г.

«Обстановка» задержала на целые сутки. Я забыл тебе сказать, что присланные тобою 10 пар сапог (с Горнштейном) я раздавал лично; думал отдать солдатам и высматривал только, кому; но случайно один офицер стал жаловаться на «босоногость»; я предложил ему выбрать и дал; за ним через полчаса явились три офицера, тоже взяли… в конце концов, кроме двух пар, все пошли офицерам и доставили им несказанное удовольствие; сапожный вопрос здесь одинаково труден как для солдат, так и для офицеров, но первым помогаем мы, и они у меня, напр[имер], теперь прекрасно обуты, а офицеру как помочь: он не просит, а на подошву ему посмотреть не догадаешься. Во всяком случае, обутые офицеры были страшно тебе благодарны и собирались посылать признательную телеграмму с подписью «благодарные босяки». Может быть, послали (все это от меня держится в секрете), а вернее, скоро стало некогда.

Позавчера поздравил своего ефрейтора (фамилия Ктитор) унтер-офицером, обещал ему Георгия 2-й степ[ени] (4-й имеет, а 3-м пошло предст[авление]) и в конце короткого слова приказал целовать «своего командира полка». Солдатишки кругом застыли от волнения, у Ктитора (огромный страшной силы малый) выступили на глазах слезы. Незадолго до этой сцены Ктитор вынес или частью вывел из-под огня раненого – одного из моих штаб-офицеров, в снегу по пояс и на длинную крутую гору. Чтобы понять силу его дела и вообще трогательность обстановки, должен добавить, что шт[аб]-офицер приказывал себя бросить (мало было шансов, что его вытащат) и спасаться самим, но Ктитор не послушался и выпер своего офицера на гору. Рана хотя и оказалась очень серьезная, но шансы на жизнь теперь полные.

Писал ли я тебе, что 30 декабря последовало мое утверждение; из твоего письма от 31 дек[абря] я вижу, что ты этого еще не знала: что же смотрят мои товарищи по Глав[ному] упр[авлению] Ген[ерального] штаба. Жду, что будешь рассказывать о впечатлениях папы; как это мило с его стороны, что с «полей битвы» он привез мальчикам подобранное немецкое «оружие»… я думаю, рассказано моим воинам в этом духе. У меня сейчас в одной роте два милых добровольца (один говорит – ему 16 лет, а другой 17… тот и другой несомненно убавляют); младший с Георгием, старший получит Георг[иевскую] медаль. Отдал их моей «красной девице»… у меня есть такой рот[ный] командир (слабость моя и всех) – идеалист, мечтатель, службист и несказанного мужества. Теперь он и возится со своими двумя малышами: смотреть и крайне забавно, и умилительно… ребята молодцы и очень храбрые.

Надо кончать, а то я и это не пошлю. Стоят холодные дни, кругом белые с лесами горы и непрерывно гудит орудийная музыка. Давай себя и малышей поближе, я вас много, крепко и сладко расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму; я ей из-за этих боев никак не могу собраться написать… целуй и обнимай их. Андрей.

Вчера, в воскресенье, заказал батюшке обедню, но с утра началась всяческая трескотня – орудийная, ружейная, пулеметная… Офицеры меня спрашивают, пойду ли я молиться (около трех четвертей верст в сторону). Я ответил: «Буду я из-за гов…ков лишать себя удовольствия помолиться Богу». Пошел, и ни одного тревожного донесения.

21 января 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюра!

Так некогда, что только могу черкнуть открытку. Сейчас получил четыре твоих письма… В какую новую квартиру вы въехали? Что рассказывает папа? Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.22 января 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюша!

Меня тревожит оговорка в твоем письме, где ты говоришь о входе в новую квартиру. Если правда, то какой адрес? О таких случаях повторяй в письмах несколько раз подряд, на случай пропажи или запоздания какого-либо из них. В последнем письме (от 8 янв[аря]) ты говоришь, что давно нет от меня писем. Имей в виду, что не менее одного раза в неделю я телеграфирую, не менее двух раз пишу, притом каждый из этих раз набрасываю короткую открытку, вроде этой. Обнимаю вас, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.22 января 1915 г.

Дорогая моя и ненаглядная Женюрочка,

вырываю свободную секунду, чтобы использовать отходящую почту. Ты, кажется (судя по одной оговорке), переменила квартиру, но адреса я не знаю; пока не получу нового, буду писать по старому… посылай за справками к швейцару старой квартиры или заяви на почте. В письме от 8 янв[аря] ты говоришь, что давно не получала от меня писем; правда, последние 10–11 дней я страшно занят и могу разве только помечтать о своей маленькой женушке в промежутке между двумя распоряжениями, но до этого я был сравнительно свободен и писал не менее двух раз в неделю. Вообще же имей в виду, что раз в неделю я телеграфирую и не менее двух раз в неделю стараюсь писать, притом каждый раз кроме закрытого письма и одну открытку.

Чтобы не забыть, расскажу тебе о вчерашнем случае: дозор (человек 5) моего полка пред рассветом подкрадывается к неприятельскому окопу, чтобы выяснить его очертание и число народа в нем. Подошли люди очень близко, и вдруг один из них (особенно, вероятно, с тонким ухом) услышал из окопа храп; поползли дальше, храп стали слышать и другие и по всему окопу… ближе, и что же видят: в окопе в разных позах спят глубоким сном 13 мадьяров, а между ними лежат 5 с пробитыми головами… это те, которые неосторожно высунули головы и были убиты нашими. Стали будить защитников и еле-еле разбудили; оказалось, пролежав в снегу ночь, они к утру закоченели и заснули сном замерзающих. Приди наши полчасом позднее, они нашли бы там 18 трупов. Поднятые еле держались на ногах и еле дошли до наших хат, где их по обыкновению отогрели и накормили.

У нас сейчас стоят холодные дни, форменная и глубокая зима; я своих людей закутал тепло и обул в валенки; приказал мяса закладывать, сколько влезет (страшно ругаюсь, если, пробуя пищу, нахожу недостатки), ни в коем случае менее полутора фунтов на человека, даю много сала (хорошо греет) и т. п., словом, при помощи моих славных офицеров стойко борюсь с той обстановкой, которая нас окружает, и, вероятно, благодаря этому у меня нет ни отмороженных, ни изнуренных. Но с другой стороны злосчастный наш противник страдает несказанно; несколько дней тому назад одна венгерская рота, выдвинутая против нас вперед, провела в окопах почти всю ночь; пред утром она была замечена и нами атакована; много было убито или переколото, свыше 50 чел[овек] взято в плен, остальные бежали; пленный фельдфебель рассказал, что в этой роте было 160 человек и из них до момента нашей атаки убыло в госпиталь 44 с отмороженными ногами. Когда мне приводят пленных (за последние 2 дня моим полком захвачено 2 пулемета и взяты в плен 2 офиц[ера] и свыше 600 ниж[них] чинов, не считая пока раненых… мы все страшно горды и довольны, так как до сих пор полк ни разу не взял такой массы пленных и пулеметы также берет в первый раз. Я их уже зачислил в пулемет[ную] команду, и пулеметчики с утра ходят с задранными кверху носами), то я не могу смотреть на них без горечи: холодные, голодные, мокрые, от изнурения и лишений прямо одичавшие; дадут им хлеба, они набрасываются на него как собаки (прости грубое выражение).

Вчера получил от Mad-me Пацапай письмо; она пишет, что слышала о смерти своего мужа и просит меня, как найти и перевезти его тело; она жалуется, что никто из дивизии не написал ей ни слова. Я ответил телеграммой, что давно вне дивизии, указал телеграфировать Петровскому и выразил свое сочувствие. Напиши ей (ее адрес Киев, Крестовский переулок, д. 6, кв. 6) и утешь ее; может быть в браке она и не нашла много радости, но ведет сейчас она себя, как хорошая и правильная жена военного.

Относительно Платова ты меня поразила громом… в такие минуты – и увлекаться личным, и к тому же грязным делом; одно объяснение, что он рехнулся… у него есть кто-то в семье.

Напиши мне номера Высоч[айших] приказов и числа награждения меня Влад[имиром] 3, получения Георг[иевского] оружия и утверждения в должности командира полка. Сегодня еще напишу открытку: она вернее и скорее дойдет. Давай, моя драгоценная женка, твои губки… когда мой полк дерется и я веду руководство, я мечтаю о тебе, моя детка, под звуки артилл[ерийского] и ружейн[ого] огня, и мне чудится тогда, что ты рядом со мною и помогаешь мне в великом труде. Целую, обнимаю и благословляю тебя и малышей.

Ваш отец и муж Андрей.22 января 1915 г. [открытка]

Дорогая Женюша!

Рад, что мальчики начинают кататься на коньках; по своим воспоминаниям знаю, как это захватывает. Купи и Кирилочке, пусть учится, но только, чтобы не перетрудил больную ножку, которая, по твоим словам, еще устает. О визите Еички к крестной матери говорила и Саша в письме к Осипу. На вопрос, где он, Ея ответила: «Осичка на войне с Андрюшей». Целуй всех, кто прислал мне поцелуи и поклоны… мне отцеловаться будет легче, в привычку: я обыкновенно целую солдат, которые получают кресты и Георг[иевские] медали. Крепко вас, мои милые, обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой.

24 января 1915 г.

Дорогая Женюрочка!

Дня через два думаю выслать к вам Осипа; надо переслать ассигновку, да кроме того, меня беспокоит незнание твоего нового адреса, и я через него хочу справиться. Он теперь приказный и имеет Георгиевскую медаль, почему его кверху смотрящий нос стал смотреть еще выше, делая новоиспеченного героя совсем курносым.

Твое последнее письмо, в котором ты описываешь свое катанье на коньках с сыновьями (младший тебя замучил, а старший воображает себя призером на третьем месте), как Кирилочка начинает читать; а дочь критикует старые шляпы, сильно меня взбудоражило… гуляя по дорожке, я воображал вас живо пред собою, и, наконец, так живо, что, по свойственному мне суеверию, стал бояться… все ли вы здоровы? Я думаю, Генюша должен кататься до одури: я кататься любил страшно и выкидывал невероятные штуки (напр[имер], с ледяных гор задом наперед с прыжком в воздухе и с поворотом корпуса в нормальное положение); первые дни обучения я не ел и не пил, и зазвать домой хозяйка (в Нижне-Чирской станице) меня не могла. Что Кириленок любит читать, это прелестно, а что Ейка критикует старые шляпы, это непохвально… мы с тобой глубокие демократы, нас могут не любить равные или высшие, но низшие всегда будут любить за доступность и простоту. И Ейке не годится фанаберии набираться. И вперед, золотая женушка, пиши больше про наших малышей; если бы ты могла меня наблюдать после твоего письма: как много я улыбался, бродя по тропинке.