От Мировой до Гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920

31 июля/13 августа был, наконец, назначен день отъезда главной квартиры из Петербурга. Весь состав разместился в пяти поездах, кроме конвойного Лейб-казачьего полка, который отправился заблаговременно. Морское управление следовало вместе с управлением дежурного генерала и военных сообщений во втором эшелоне, а Верховный главнокомандующий с отделом генерал-квартирмейстера в третьем. Морское управление состояло всего из пяти лиц: меня, двух штаб-офицеров капитанов 2-го ранга, Немитца[37] и Бубнова,[38] и двух обер-офицеров лейтенантов, Яковлева и Апрелева.[39] При управлении еще состоял великий князь Кирилл Владимирович[40] со своим адъютантом князем Ливеном.[41]

Для всех нас был отведен вагон 1-го класса, и каждому досталось отдельное купе, очень просторное и удобное. Если бы был шкаф для платья, то совсем было бы похоже на приличную лейтенантскую каюту на корабле. В этих каютах нам пришлось прожить больше года, и мы так к ним привыкли, что не захотели перебраться в комнаты, когда это стало возможно.

В 8 часов вечера поезд отошел от Царскосельского вокзала. Было много провожающих, но публика была настроена сосредоточенно, а потому «ура» вышло довольно жидкое. Мы двигались по графику воинских поездов по 300 верст в сутки и потому прибыли на место только на третьи сутки. Оказалось, что пунктом нашего назначения была станция Барановичи,[42] и секрет был соблюден так хорошо, что мы узнали о месте Ставки только по прибытии к месту назначения.

Ставка

Место Ставки было выбрано удобное, в узловом пункте железных дорог, занимающем центральное положение по отношению к фронту начального развертывания. Мы все помещались в вагонах, а управления и канцелярии разместились в бараках и домах железнодорожной бригады, занимавшей это местечко в мирное время. Помещения бригады были расположены совершенно отдельно от местечка Барановичи, а потому изоляция Ставки была очень удачна как в смысле охраны великого князя, так и в смысле борьбы с проникновением шпионов.

Поезда, в которых мы жили, стояли в лесу на вновь построенных тупиках, и летом было достаточно места для прогулок. Зимой стало гораздо хуже, вследствие выпадения глубоких снегов, и приходилось прогуливаться только по немногочисленным расчищенным дорожкам. Самое местечко, исключительно еврейское, имело около тридцати тысяч жителей и было расположено по другую сторону от железной дороги, приблизительно в версте от Ставки. Мы в нем почти не нуждались, так как ежедневный курьер привозил все необходимое из Петрограда. Столовались мы в вагоне-столовой на две очереди по сорока человек в каждой. Плата была чрезвычайно малая, всего один рубль в день за завтрак из трех блюд, обед из четырех и три раза чай с хлебом и маслом. Разница в цене уплачивалась из особых сумм штаба. Великий князь со свитой имел свой стол в своем поезде, и мы туда приглашались человек по десять в день.

Поезд великого князя стоял около небольшого дома начальника железнодорожной бригады, где помещалась канцелярия оперативной части и находились аппараты связи. Таким образом великий князь находился в непосредственной близости от центра всех сообщений, а в случае надобности и сам мог подойти к аппаратам для переговоров с главнокомандующими армиями фронта или Царским Селом. Поезд состоял из вагонов великого князя, начальника штаба, генерал-квартирмейстера, свитского, иностранных агентов, прислуги и вагона-столовой. Место вокруг поезда было оцеплено постами полевых жандармов, и без письменного пропуска от коменданта пропускались только известные жандармам лица.

Домик начальника бригады состоял из нескольких комнат и весь был занят канцелярией, но очень скоро места для аппаратов не хватило и пришлось делать специальную пристройку. Другой поезд, в котором помещались чины штаба, стоял в сотне саженей от первого, ближе к железнодорожной станции, вне пояса специальной охраны. Туда доступ был свободен, но находился под наблюдением специальных агентов.

В начале войны состав штаба был очень невелик. Всего во всех управлениях было 85 офицеров и чиновников, кроме конвоя, свиты великого князя и иностранных агентов. Впоследствии в Могилеве число чинов штаба возросло до 500 человек, из коих добрая половина была совершенно лишняя. Все чины штаба, благодаря полной изолированности, быстро перезнакомились и даже сошлись друг с другом. Потекла монотонная и скучная жизнь: все интересы сходились вокруг войны, и все переживали удачи и неудачи, совместно радуясь и горюя, смотря по обстоятельствам.

Должен сказать, что, несмотря на обширное поле для интриг всякого рода, их почти не было. Каждый занимался своим делом и в свободное время развлекался кто как умел и мог. Это, конечно, следует отнести на счет благородного характера великого князя. Постепенно и я близко ознакомился со всеми обитателями Ставки. Сейчас еще не наступило время давать характеристики главных лиц, но все же не могу удержаться, чтобы не высказать общего впечатления. Ставка, представлявшая мозг армии, где должны были быть собраны наиболее способные люди изо всей армии, далеко не удовлетворяла этим требованиям. В ней было много очень милых и симпатичных людей, но, к сожалению, и только. Талантами она не блистала. Общее впечатление было серой будничной посредственности. Наиболее яркими фигурами были генерал-квартирмейстер Данилов и полковник Генерального штаба Свечин,[43] первый по своему твердому характеру и логическому мышлению, а второй был несомненно талантлив. Между тем Ставке предстояла серьезнейшая и ответственная задача. Нужно было собирать опыт войны, обрабатывать его и на основании сделанных выводов уже во время самой войны реорганизовывать и перевоспитывать армию, закованную в старые традиции. Эта задача оказалась не по силам нашей Ставке. Мозг армии не справился со своей задачей.

Первые дни в Ставке

Через несколько часов после нашего поезда пришел поезд великого князя. Мы, т. е. прежде прибывшие, построились на платформе вокзала по управлениям. Великий князь со свитой и со значком обошел фронт и сказал по нескольку любезных слов всем начальникам управлений. На этом окончилось представление, и великий князь удалился в свой вагон, а мы направились восвояси, т. е. в свой поезд, на текущую работу.

В нашем управлении дела было немного. Каждый вечер мы получали сводки сведений по Балтийскому флоту, а когда началась война с Турцией, то и по Черноморскому. Эти сведения обрабатывались и, смотря по их важности, посылались или докладывались мною лично начальнику штаба, который докладывал великому князю только особо важные дела.

В день поступало от десяти до пятнадцати телеграмм, из которых половина шифрованных по всевозможным вопросам. В начале офицерам управления приходилось много работать с расшифровкой и набором шифра, но вскоре мы соединились прямыми проводами как с Петроградом, так и с Севастополем, и шифрованных телеграмм стало приходить очень мало. В общем, можно сказать, что флот не доставлял много беспокойства, после того как выяснилось, что немцы наступать не собираются. Сами же мы до готовности наших дредноутов были слишком слабы, чтобы действовать активно. Таким образом весь интерес сосредоточивался на армии.

В это время наступление немцев на Западном театре уже определенно обозначилось. Геройская бельгийская армия уже была сломлена, Брюссель с часу на час должен был быть очищен, и нужно было скоро ожидать соприкосновения французской и германской армий. Французы нас бомбардировали просьбами о скорейшей готовности. Главная квартира стала нажимать на генерала Жилинского,[44] командующего Северо-Западным фронтом, и в результате мы поспешили с наступлением. В особенности 2-я армия генерала Самсонова[45] пошла в бой, далеко не закончив свою мобилизацию и, возможно, что это обстоятельство сильно повлияло на постигшую ее катастрофу.

Я не мог в точности узнать всей закулисной стороны этой злосчастной операции, но приблизительно из различных слышанных разговоров представляю ее себе таким образом: мы начали наступать, не собрав всех предназначавшихся для этого войск, вследствие чего между 1-й и 2-й армиями не было должной связи. Ренненкампф[46] начал операцию с четырьмя корпусами и по переходе границы вступил в бой сначала у Сталупенена,[47] а затем у Гумбинена.[48] Бой продолжался три дня, и, по словам очевидцев, тактический успех был скорее у немцев, тем не менее они в ночь на 20 августа быстро отступили и оторвались от наших войск. Ренненкампф послал в Ставку победную телеграмму, а сам почил на лаврах и даже, имея огромную кавалерию, не позаботился узнать о направлении немецкого отхода. В Ставке, получив известие о блестящей победе, воспрянули духом и решили, что покончить с разбитыми немцами, имея свежую армию, совершенно пустая задача, и потому стали усиленно нажимать на Самсонова. Последний был вынужден выступить с совершенно неустроенным тылом, почему его войска начали терпеть нужду во всем еще до встречи с неприятелем, но тем не менее при первых столкновениях имели некоторый успех. Между тем Гинденбург[49] собрал кулак на нашем левом фланге, смял его и отрезал путь отступления 13-му и 15-му корпусам на юг. Два немецких корпуса из армии, действовавшей против Ренненкампфа, внезапно оказались на путях отступления на восток, и таким образом оба наших корпуса оказались окруженными и почти целиком погибли. Ренненкампф после поражения Самсонова был вынужден остановиться и занял оборонительную позицию на Ангерат.

В Ставке после донесения Ренненкампфа о победах царило торжественное настроение. Начали поговаривать о торжественном въезде в Берлин. Обедая у великого князя, я слышал его беседу с сербским военным агентом полковником Лоткиевичем[50] по поводу двух одновременных побед, нашей и сербской, причем он не скрывал своих надежд на скорое окончание войны. В Ставке говорили также, что армию Ренненкампфа нужно двигать скорее к Варшаве и далее по направлению на Берлин, так как Самсонов и один справится с разбитыми немцами.

Перемена настроения стала замечаться только с 27 августа. Все лица, не принадлежавшие к оперативному отделению, получали обыкновенно сведения о ходе военных действий от так называемых ночных полковников. Это были дежурные офицеры, разбиравшие поступившие за ночь сведения о положении всех корпусов нашей армии и наносившие их на карту для доклада начальнику штаба и великому князю. Сведения сообщались за утренним кофе в вагоне-столовой, и когда полковники опаздывали из оперативной части, их обыкновенно ожидали и даже отказывались идти к своим занятиям.

27 августа полковники пришли несколько сумрачные и объявили, что идут бои и перемен нет. В следующие дни оказалось, что полковникам запрещено было давать какие-либо сведения о ходе операций до выпуска официального объявления, которое в отпечатанном уже виде появлялось после 12 часов. Объявления выходили в эти дни очень краткие, а о Северо-Западном фронте не было почти ничего. Все стали говорить тише, и, видимо, что-то надвигалось. Наконец 29 августа стало известно, что связь со 2-й армией прервана и Млава занята немцами. Окончательные сведения о катастрофе были получены уже 30 августа вечером. На другой день в Ставку приехал на автомобиле генерал-квартирмейстер Северо-Западного фронта генерал Леонтьев.[51] Я его видел из окна вагона и по его виду заключил, что дело совсем плохо. В тот же день у меня был доклад у начальника штаба. Я нашел его с измученным лицом, сидящего за самоваром и хотел его утешить, но он только махнул рукой, не читая подписал принесенные мною бумаги и отпустил меня.

Скоро катастрофа выяснилась окончательно, и понемногу стали собираться беглецы из погибших корпусов. Из 13-го вернулись лишь отдельные люди, а из 15-го собралось до пяти тысяч, причем некоторые роты и команды пришли целиком. Это те части, начальникам которых при катастрофической обстановке удалось сохранить присутствие духа и дисциплину в своих частях, при твердом желании не сдаваться врагу. Им пришлось двигаться ночью и днем, скрываться в лесах, зачастую не имея ни пищи, ни питьевой воды. Кроме этих корпусов пострадали сильно части 23-го корпуса и почти целиком погиб гвардейский Кексгольмский полк.

Когда начали судить и рядить о причинах нашего поражения, то приводили всевозможные доводы. Говорили, что во всем виноват генерал Жилинский, командовавший издалека и стеснявший командующего армией, виноват командир первого корпуса генерал Артамонов,[52] не сумевший удержать нашего левого фланга, виноват генерал Благовещенский,[53] вводивший свой корпус в бой по частям, виноваты германская тяжелая артиллерия и бронированные автомобили, которых у нас не было и которые подавляли моральные качества наших войск, виновата неоконченная мобилизация и т. д. Это были суждения массы, но я слышал и суждения отдельных серьезных лиц, которые приводили другие причины. Они говорили, что в этом бою выяснилось прежде всего превосходство немецкой военной школы, военного искусства и военной дисциплины. Выяснилась неподготовленность нашей армии к маневренному бою крупными частями войск, выяснилось неумение наших частей держать связь как между собою, так и с высшими и низшими инстанциями. Выяснилось отсутствие инициативы у начальников и руководящей военной идеи, проникающей во все слои от мала до велика. Все остальные вышеприведенные причины, если и существовали, то не имели решающего значения.

Урок был дан: Гинденбург с меньшим числом войск наголову разбил нашу 2-ю армию. Нужно было отдать себе ясный отчет в причинах поражения и приступить к врачеванию своих недостатков, благо обстановка позволяла это сделать.

Немцы, будучи слабы численно, не могли предпринять серьезной наступательной операции на нашем фронте и давали нам возможность подготовиться к новым действиям. На самом деле этого сделано не было. Сменили нескольких командиров корпусов и начальников дивизий и на этом успокоились, отдав на жертву общественному мнению генерала Самсонова, благо он пропал без вести. На мой вопрос у начальника оперативного отделения, кто занимается изучением уроков этой войны и проведением в жизнь новых тактических инструкций, я получил ответ, что это делается в штабах фронтов, а когда вскоре после того я обратился с тем же вопросом к полковнику Генерального штаба, приехавшему с Северо-Западного фронта, мне ответили, что это дело Ставки. На самом деле этим никто не занимался и стали заниматься только спустя год, когда начальником штаба сделался генерал Алексеев. Таким образом, весь опыт войны в продолжение целого года никем не собирался, и каждый участник войны приобретал опыт в своем деле без всяких пособий. Отсюда ясно, сколько было принесено напрасных жертв и сколько энергии растрачено непродуктивно.

Галицийская операция

На австрийском фронте дело шло лучше. Во-первых, вследствие войны с сербами, австрийская мобилизация и сосредоточение несколько запоздали, что дало нам возможность стянуть значительные силы к моменту их наступления, тем не менее первоначальный успех был с их стороны. Они потеснили 4-ю армию генерала Зальца[54] и обрушились главными силами на 5-ю армию генерала Плеве.[55] Положение его было весьма тяжелое, но он вышел из него блестящим образом, неся тяжелые потери и отступая шаг за шагом, защищая каждую пядь земли. Южная группа генерала Рузского[56] между тем наступала форсированным маршем, разбила австрийцев на Золотой и Гнилой Липе, заняла Львов и стала угрожать правому флангу и тылу главной массы австрийских войск. Прибытие новых корпусов позволило нам начать наступление на левый фланг австрийцев, прикрываясь Вислой, и таким образом они подверглись риску быть охваченными с двух сторон. Плеве был спасен, так как австрийцы были вынуждены к перемене плана действий. Они бросились главными силами на Рузского и Брусилова,[57] чтобы парализовать создавшееся для них тяжелое положение, но Плеве быстро оправился и в свою очередь перешел в наступление. Его прибытие к месту боя решило Галицийскую операцию. Австрийцам пришлось спешно отступать, и вся Галиция, кроме крепости Перемышль, попала в наши руки.

Из рассказов очевидцев у меня сложилось следующее мнение об этой операции. Мы победили благодаря численному превосходству, так как австрийская армия была подготовлена к войне хорошо, но славяне-солдаты совершенно не желали воевать с Россией и при первой возможности охотно сдавались в плен. Что касается до командного состава, то он действовал прекрасно. Движения австрийцев были быстры и всегда разумны. Благодаря хорошему командованию, австрийцы очень счастливо вышли из тяжелого положения, не оставив в приготовленном для них стратегическом мешке ни одной крупной войсковой части, хотя общее число пленных было очень велико.

Наибольшая заслуга в Галицийской операции принадлежит, безусловно, генералу Плеве, выдержавшему главный удар и быстро от него оправившемуся, с тем чтобы самому явиться на решительный пункт в решительный момент.

Мне пришлось видеть генерала Плеве один только раз, когда он приезжал в Ставку уже год спустя в качестве главнокомандующего Северным фронтом. Маленький хромой человек с неприятным и злым лицом. Подчиненные его не любили за сухость, граничащую с жестокостью. Он не был талантлив, но был систематик с громадной волей и упорством. Внушая страх подчиненным, он заставлял их работать, напрягая все силы, а в случае неудач безжалостно сгонял с мест. Этой системой он выбирал из своих войск все, что они могли дать, а потому почти не имел неудач. Рассказывают, что его начальник штаба генерал Миллер[58] шутя говорил, что, когда умрет, завещает написать на своем памятнике: «он был начальником штаба у Плеве», считая, что всякий человек его поймет и пожалеет.

В Ставке впечатление от Галицийской победы было чрезвычайно радостное. Все ходили как именинники, и поражение под Сольдау как будто стерлось из памяти. Я сам в это время очень тяжело переживал наши неудачи. Помню, как под влиянием известий о тяжелом положении Плеве я пошел в церковь помолиться и вошел туда в самый момент молебного пения «разумейте, языцы, яко с нами Бог». Это мне показалось хорошим предзнаменованием, и действительно, возвращаясь из церкви в вагон, я встретил бегущего с телеграммой в руке полковника Александрова,[59] громко кричащего: «Победа, победа!». Телеграмма была о победе генерала Рузского над Брудерманом.[60]

Учреждение речных флотилий

В это время окончательно выяснилось, что в Балтийском море нам ничто не угрожает. Связанный английским флотом, германский не рисковал предпринимать ничего серьезного в наших водах, и, кроме того, надвигалась зима, которая должна была прекратить всякую деятельность в Финском и Рижском заливах. В нашем управлении возникла мысль оказать посильную помощь нашей армии, которая вылилась в предложение организовать речные флотилии на Висле и на Немане. Я доложил начальнику штаба об этом предложении, и он отнесся очень сочувственно и командировал меня в штаб Северо-Западного фронта, чтобы сговориться о деталях с чинами штаба. Я выехал на автомобиле вместе с капитаном 2-го ранга Бубновым в Белосток, где находился штаб фронта. Путь пролегал по хорошему стратегическому шоссе, и расстояние было около 350 верст, но мы все-таки ухитрились заблудиться и попали в Рожаны,[61] сделав сорок лишних верст. Тем не менее я об этом не жалел, так как увидел остатки прежнего величия – замок князей Сапег-Рожинских.[62] От величественного дворца осталось целым только одно крыло, построенное в стиле ренессанс, в котором помещался лесопильный завод какого-то купца и массивные ворота без ограды с огромным щитом, украшенным гербом рода Сапег-Рожинских: «Sic transit Gloria mundi»![63]

По приезде в Белосток[64] мне в тот же вечер удалось повидать главнокомандующего генерала Жилинского и его начальника штаба генерала Орановского.[65] Я им изложил наше предложение, которое оба горячо одобрили, и затем спросил, может ли флот быть еще чем-нибудь полезен. Генерал Жилинский, видимо, не утратил своего оптимизма после катастрофы 2-й армии и сейчас же заявил, что надеется на содействие морской тяжелой артиллерии для осады немецких крепостей и в особенности Торна.

Генерал Орановский ничего не говорил, но только нервно ерзал на стуле. Когда я к нему зашел на квартиру, спустя некоторое время, он заговорил другим языком, чем генерал Жилинский. Он мне прямо и откровенно сказал, что левый фланг генерала Ренненкампфа висит в воздухе и может быть легко обойден, что ни о каких осадах нечего и думать, а дал бы Бог удержаться на Немане, если немцы перейдут в наступление. Ближайшее будущее показало, что он был прав.

На другой день я вернулся в Ставку тем же порядком, а Бубнова послал по железной дороге к Ренненкампфу для переговоров относительно Неманской речной флотилии, но там уже подготовлялась катастрофа. Бубнов застал Ренненкампфа в Инстербурге,[66] где была его штаб-квартира, в самом радужном настроении. Ренненкампф его хорошо принял и говорил, что на днях начнет наступление, так как имеет достаточно войск. Но на другой день уже в штабе началось беспокойство, а на третий был отдан приказ о спешном отступлении. Оказывается Гинденбург сосредоточил свои лучшие войска между озерами и бросил эту ударную группу узким Леценским проходом, оставив против нашего центра и правого фланга ландштурмистов и резервные войска. План был смел и даже дерзок, но он удался. Наш левый фланг, подвергшийся нападению превосходных сил, был быстро смят и отброшен, и нам угрожало повторение Самсоновской катастрофы, но быстрое отступление устранило катастрофу. Тем не менее мы потеряли часть артиллерии и обозов, попавшихся в руки неприятеля. При постоянном отступлении корпуса перемешались, и командующий потерял с ними связь; некоторые части продолжали отходить и за Неманом, так что их пришлось потом возвращать. В Ставке создалось в начале впечатление, что армия совершенно разгромлена, и потом были приятно удивлены, получив телеграмму Ренненкампфа, где он сообщал о незначительных потерях и что он надеется скоро опять перейти в наступление. Эта телеграмма временно его спасла, но главнокомандующий фронтом генерал Жилинский был заменен генералом Рузским. Как я потом узнал, начальник штаба первой армии генерал Милеант[67] находился в таких отношениях с командующим, что был им фактически устранен от всякого дела, и вообще генерал Ренненкампф не советовался ни с кем из компетентных чинов своего штаба, а окружил себя несколькими любимцами из молодежи.

Тем временем я написал морскому министру о желательности учреждений речных флотилий на театре военных действий, и министр, отнесшийся к предположению очень сочувственно, сейчас же назначил гвардейский экипаж и две роты от флотских команд для отправки на театр военных действий. Гвардейский экипаж выделил два батальона двухротного состава, из коих первый под командой капитана 1-го ранга князя Ширинского-Шихматова[68] направился в Ковно[69] на Неман, а второй под командой капитана 1-го ранга Полушкина[70] в Новогеоргиевск[71] на Вислу. Третий батальон морских команд под командой капитана 1-го ранга Мазурова[72] отправился в Ивангород.[73] Все три батальона участвовали в делах против неприятеля, а третий даже понес большие потери при отражении атак на Ивангород в период первого германского наступления на Вислу. Командовавший им капитан 1-го ранга Мазуров сделался правой рукой коменданта крепости Ивангород генерала Шварца[74] и так сумел рекламировать свою часть, что его батальон развернули в полк, а впоследствии даже в бригаду, причем сам он был произведен в генерал-майоры.

Выступление Турции

Между тем на юге уже назревали события, которые еще увеличили наш и без того колоссальный фронт. Проникновение германского влияния в Турцию началось уже давно, но после вторичного появления у власти младотурок с Энвером и Талаатом[75] во главе оно совершенно укрепилось. Управление турецкой армией перешло в руки немцев, и генерал фон Сандерс,[76] присланный в 1913 году с особой миссией от императора Вильгельма, сделался полным хозяином этого дела. Как противовес турецкий флот оставался в руках англичан,[77] но положение английского адмирала делалось все более и более трудным. Когда началась Мировая война, англичане реквизировали все находившиеся у них в постройке иностранные корабли, в том числе два турецких дредноута. Турки заявили горячий протест и попросили английскую морскую миссию удалиться. Одновременно они объявили мобилизацию своей армии, объяснив это как предохранительную меру. Тем не менее положение Турции было еще вполне неопределенное. С реквизицией своих дредноутов Турция была гораздо слабее России на Черном море, а сухопутные пути сообщения с Арменией были настолько трудны, что Россия совершенно могла не бояться серьезного удара по Кавказу. Германцы также не торопились вовлекать Турцию в войну, пока надеялись справиться сами, не желая ни с кем делиться добычей, но Марнское[78] и Галицийское сражения решили вопрос окончательно, тем более что с приходом в Босфор линейного крейсера «Гёбен» и легкого крейсера «Бреслау» являлась возможность оспаривать владение Черным морем у русских.