Кто в тереме?

Замначальника отдела уголовного розыска Бурлаков, опрашивая потерпевшего, испытал укол зависти: это ж надо, какая любовь! И к кому – алкашок, бич. Он слегка морщился, слушая горячечные речи супруги потерпевшего о покушении. Собственно, Бурлаков и явился-то сам в больницу лишь потому, что заявление в полицию было составлено именно так, с требованием расследовать дело о покушении.

Жаль, сразу с материалом не ознакомился, поленился, а то, если бы знал заранее подноготную, отправил бы кого-нибудь из оперативников, а то и вовсе сплавил бы дело по прямому назначению – участковому. Ну какое покушение, на кого тут покушаться? «Хулиганка», без сомнений! Выпили, подрались, приложили хорошенько по голове, а потом испугались, что убили, и бросили в колодец.

– А что он делал на заброшенных дачах?! – зловеще вопрошала Лидия Федоровна, когда Бурлаков в очередной раз подвергал сомнению ее доводы.

– Пил, что же он там делал!

– Сколько раз вам повторять, он не пьет! Я не знаю, что должно было случиться, чтобы он выпил! Что, вернее, кто, мог заставить его выпить! Нашли у него в крови алкоголь?

Бурлаков кисло улыбнулся. Не говорить же этой горем убитой милой женщине, что и заставлять-то шибко сильно не требовалось… Он, естественно, уже позвонил, куда надо, и прояснил для себя краткую биографию Игоря Юрьевича – Гарика.

– Нашли, конечно. В таком количестве, что на двоих с лихвой бы хватило. Вот ему станет лучше, и он сам нам все расскажет!

Пока же Гарик не говорил – шелестел что-то почти неслышно. Состояние тяжелое, но стабильное. Упал он с довольно большой высоты, а на дне колодца была груда битых кирпичей.

Многочисленные ушибы и повреждения, да два серьезных перелома могли быть следствием падения. Но могли и не быть. Как минимум по черепушке его хорошо приложили еще до колодца, это однозначно. Судя по найденным в ране занозам, били чем-то деревянным. Причем, травма оказалась глубокой, а к содранной коже, как рассказал врач из «скорой», прилипли кусочки старой краски – белой и синей. Значит, нападавший использовал не просто доску или палку из штакетника, а нечто тяжелое и не один раз перекрашенное. Что именно – пойди угадай.

Плюс, оглушенный Гарик провел целую ночь на земле, в сырости. А куртку и ботинки с него сняли. Еще одно свидетельство, что собутыльники позарились? Или беглый вор, из тех, что отсиживаются подальше от посторонних глаз на брошенных дачах? Или шпана местная? Бог его знает.

Жена говорит, куртка была приличная. Ноябрь в этом году хоть и теплый стоял, даже для их южного края, но все же плюс пять, не лето красное. Да дождичек, да ветерок – переохлаждение. Как следствие – двухсторонняя пневмония. К тому же, не мальчик, полтинник одолел. И бурную биографию нужно учесть, общую ослабленность организма.

Но не зря говорят, что пьяным Бог помогает. Трезвый человек при таком раскладе уже точно в морге бы находился. Вовремя она его нашла, жена-то. Еще денек пролежал бы там – все, хана мужику.

Но какая интуиция!.. Неужто и правда, у некоторых женщин сердце – вещун? Только не у его собственной жены, увы…

А с другой стороны, действительно, чего это Гарик поперся на дачи, отдежурив в музее? Распить бутылку можно и в сквере на лавочке, если так загорелось. Или уж в гости к себе пригласить, или самому в гости пойти… А может, он и сходил в гости?

Супруга продолжала рассказывать о своем совместном с соседкой расследовании.

Батюшки-светы! Соседка оказалась старой знакомой! Бурлаков мысленно перекрестился: к добру или к худу появление в этой истории Людмилы Петровны?

В прошлый раз, нужно признаться, она со своими двумя подругами неплохо поработала. Хотя их сыскной метод – всего лишь умение слушать сплетни да байки и сводить воедино концы! Да даже и не сводить, их как бы сама судьба подталкивает.

И сейчас, во всяком случае, их поход на «биржу» имел несомненный результат: полицейским «биржевики» ничего бы не рассказали из классовой неприязни. Будем откровенны, ему и самому не пришло бы в голову идти туда за информацией. А так – нарисовался некий бывший кореш Игоря Юрьевича Херсонского – Виктор Легостаев, вроде бы проживающий на дачах, но не известно, где пребывающий на данный момент. Хоть какая-то зацепка.

А потерпевший пусть пока оклемывается, выздоравливает. Пару-тройку дней можно его не беспокоить. Бытовуха, не резонансное же преступление.

* * *

Гарику поставили капельницу, нужно было не прозевать, когда закончится раствор во флаконе. Медсестричка Оленька, прощебетав Лиде руководящие указания, упорхнула – то ли истории болезней заполнять, то ли вздремнуть в ординаторской. Но, вполне вероятно, на ночное рандеву с молодым симпатичным больным, который ждал ее в одном из укромных уголков старинного длинного двухэтажного здания артюховской городской больницы.

Мужская палата спала, всхрапывая, стеная, вскрикивая. Один – тот, что в углу у двери, ругался с кем-то, причем разговаривал вполне членораздельно, изъясняясь отборным матом.

«Даже во сне матерятся. Не маму зовут, не жену – все воюют с кем-то. Ну, мужичье!» – поражалась Лида. Гарик тоже, бывало, храпел. Когда Лида в шутку пеняла ему утром, он и отшучивался чужой шуткой:

– Я не храплю! Мне снятся мотоциклы.

А когда она после регистрации, по бабьей отвратной манере, изредка начинала приставать к мужу на тему, счастлив ли он, он сокрушенно пожимал плечами и тянул задумчиво:

– Ну… Естественно. А куда деваться!

Она-то знала, что и он счастлив.

Лида изо всех сил боролась со сном. Днем ее подменила Люся, буквально вытолкала домой – поесть, помыться и хоть пару часиков вздремнуть. Какой там был сон! В глаза как будто спички вставили! А сейчас мужской храп звучал для измученной Лиды слаще колыбельной.

Она все же провалилась в сон на какое-то время, потом вскинулась, как будто кто в бок толкнул. Нет, слава богу, жидкости в пузырьке еще оставалось прилично! Но если она еще раз вот так отключится – запросто прозевает момент, когда пузырек надо будет менять!

Лида, тихонько отодвинув свой стул к стенке, вышла из палаты – решила пойти умыться, чтобы прогнать сон. Умывшись, некоторое время постояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Несколько неказистых сосен, растущих в больничном дворе, с высоты второго этажа не выглядели однобокими и жалкими, наоборот. Ночь превратила их в роскошных красавиц, а сыплющаяся с неба морось и свет фонарей посеребрили. Словно инеем припорошенные, сверкали они, напомнив Лиде городок ее детства. Не слишком счастливого детства, но и в детстве несчастливом есть моменты, при воспоминании о которых сладко щемит сердце…

Зимой по пути в школу сойдешь, бывало, с накатанной дороги, к которой вплотную подступает сосновый молодняк, и, проваливаясь в сугроб, с ближней молоденькой сосенки отломишь ветку с шишками. И весь день она у тебя в парте источает немыслимый хвойный дух, рождая ощущение праздника.

А летом? Их с братом Вовой довольно часто посылали в гости в деревню к тетке – двоюродной сестре отца. Шесть километров лесом, правда, по прямой накатанной дороге, но разве сейчас такое можно представить? Маньяки, педофилы, киднэпперы, да и – все-таки лес!

Конечно, в то время Лида уже была знакома со сказкой про Красную шапочку, но никаких аналогий у нее не возникало. К тому же, она ведь была с братом! И они шли, горланя песни, иногда сходили с дороги и, далеко от дороги не отходя (все же родительские инструкции были суровы и четки), собирали землянику, случались и грибы. Маслята росли под соснами, упругенькие «сопливчики», с приставшей к шляпке сосновой иголочкой.

Иногда проезжала телега, и их подвозили, изредка случалась и машина. Конечно, «милицейских детей» многие в округе знали, но ведь наверняка были у отца недоброжелатели, да и враги. А вот поди ж ты… Нет, что ни говори, время было другое, люди другие.

Лида не очень любила эти походы-поездки в Жихаревку, особенно зимой. У тетки было шестеро детей, и спать Лидушку укладывали почему-то всегда на русскую печь, с двумя младшими девочками. Эти малышки, шести и семи лет, очень ловко скатывались с печи, а гостья, старше них на три и на два года соответственно, трусила, высоты боялась, да и не знала тех опор-выемок, с помощью которых малышня играючи слетала с верхотуры. И, когда ночью возникала необходимость пописать, застенчивая Лида терпела, сколько могла, а потом, не хуже Люсиной Ксюни, начинала скулить.

Младшая из сестер была Лидиной тезкой, но, в отличие от Лиды (Лидушки) звалась Лидуней. Она была сущим дьяволенком, и в тандеме кузин-тезок играла ведущую роль.

Как-то шли они компанией ребятни на пруд купаться, Лидушка с Лидуней – последними, в хвосте. Навстречу соседка несла на коромысле ведра с водой. Лидуня, поравнявшись, плюнула в ведро. Вечером бабушка спросила у внучки:

– Лидуня, а зачем ты плюнула-то в ведро?

Малолетняя преступница, потирая следы материнской педагогики на заднице и сотрясаясь от затухающих, остаточных всхлипов, попробовала проанализировать случившееся.

– Водичка была такая гладкая, ровная, мне захотелось, чтоб она поколыхалась.

Лидуня же была автором оригинального ноу-хау. Когда перед поздним ужином отмытую ребятню отпускали ненадолго на улицу, Лидуне очень хотелось сменить угвазданное за бурно прожитый день платьице на чистое, как старшая сестра к вечерним посиделкам. Но кто ж ей позволит – перед сном-то, второе платье за день? Где же их набрать столько, платьев-то?

Лидуня переворачивала платьишко задом наперед и шла на бревна к общественности в чистом платье. Она интуитивно чувствовала, что важен фасад, а на тыл не всякий посмотрит.

Она же преподала городской Лидушке из культурной семьи мастер-класс по матерщине. Странно, но Лида не помнила, чтобы отец ее даже в пьяном виде матерился. Казалось бы, крестьянских кровей, прошел фронт, университетов, как говорится, не кончали, а вот поди ж ты… То ли уж так хотел соответствовать статусу руководящего товарища, принадлежащего к сливкам общества городка районного значения. То ли мама, матерщины не выносившая, умела как-то влиять? Во всяком случае, в их доме нецензурщина не звучала.

С каким же ужасом и тайным восторгом приобщалась Лидушка, благодаря Лидуне, к сокровищнице русского мата! Гостевать в селе у тети Раи Ломовцевой не означало целыми днями болтаться на улице, объедаться яблоками и сметаной, купаться в Грязном озере. Городских гостей задействовали в посильных работах. Лидушка с Лидуней пасли гусей на лужке за деревней. Тут-то Лида и попробовала на вкус впервые табуированные слова.

Табу, конечно, было формальным. Матерились в деревне все – женщины, подростки, старики. Если же родители слышали ругательство от своего дитяти, вступал в силу воспитательный момент.

– Как вмажу сейчас по губам! – звучало беззлобно, в профилактических целях. – Еще молоко на губах не обсохло!

– А вам можно?!

– Нам – можно! А ты шнурки под носом завяжи!

На пустынном лугу, где соглядатаев и наушников, кроме гусей, не было, можно было оторваться по полной. Они орали похабные слова, стараясь перекричать друг друга, и валились в траву от хохота. Слышала бы мама!

А какие частушки, соленые, скабрезные пела тетя Рая, когда случались застолья! Подразумевалось, что дети спят уже в соседней комнате, за шторкой, по крайней мере, обязаны! Она умела играть на балалайке, и когда гости доходили до нужной кондиции, наступал ее коронный выход. Лида одну до сих пор помнит, потому как исполняла ее перед матерью. Самую приличную.

Говорят, после измены

Куска хлеба не едят,

А у меня после измены

Килограммами летят.

Нет, не Жихаревка, вспомнила Лида. Жердяевка – вот как называлась деревня!

Все связи с той родней были оборваны, мама постаралась забыть свое прошлое как страшный сон. А ведь именно там Лидушке был преподан первый урок честности! Второго не потребовалось – она хорошо усвоила, что красть – стыдно.

Лазить по чужим садам считалось шалостью, а не воровством, и, когда Лидуня подбивала на этот подвиг сестру-гостью, она обставляла это дело именно как подвиг: слабо тебе? Почему-то на сей раз в действо был вовлечен и Вова, обычно тусивший со старшими братьями и сестрами.

Ночью они пролезли в соседский сад. Бобик тявкнул, было, но, видимо, признал соседей за своих. Яблоки, за которыми полезла троица, росли и в саду Ломовцевых, но были еще зелеными и кислыми, как яд, а у бабы Тани казались значительно более спелыми.

Набив, как карманы, заправленные в трусы майки яблоками и пообломав в темноте немало веток, малолетняя шпана благополучно возвратилась из своего рейда. Утром, рассортировав в схованке ночную добычу, троица вынуждена была признаться в своем заблуждении: яблоки в соседском саду еще не дозрели.

Выбросив их в уборную, дабы сокрыть улики, троица возвратилась домой и во дворе узрела бабу Таню собственной персоной. Баба Таня Зверева соорудила из своего фартука сумку на животе, присборив нижний конец и зажав его в кулак. Она стала как кенгуру-мамаша, но в ее сумке находился не детеныш, а яблоки. Не те, за которыми охотились воришки, а уже вполне созревшие, ранний сорт. Яблоня росла в другом конце сада. Тете Рае соседка рассказывала:

– У Семена же астма, мы в саду ночуем. Видим, лезут. А его, как на грех, приступ одолевает. Он бегом из сада, чтоб не раскашляться, не напугать детей. Вот, угощайтесь, надо будет тебе осенью саженец дать, у вас таких нет…

Городских гостей, конечно, выпороть не посмели. Лидуне пришлось отдуваться за троих.

…Гарик на Новый год признавал только живую елку, и именно – сосну. Гарик… Мое запоздалое непутевое счастье…

Лида подошла к палате, бесшумно открыла стеклянную дверь и замерла. Над кроватью Гарика склонилась фигура в белом халате. Дорожка ли света от слабого ночного коридорного освещения, что прочертила палату, движение ли воздуха коснулось его, но пришелец резко выпрямился и шагнул в сторону Лиды.

– Что, доктор? Все в порядке?

Доктор в медицинской маске грубо отшвырнул женщину, так, что она всей массой шлепнулась между койками (хорошо хоть, не на кого-то из прооперированных больных!) и рванул к выходу, только подошвы замелькали. Крайне изумленная реакцией нервного доктора, сильно ушибленная, Лида, женщина довольно габаритная, кряхтя, еле выкарабкалась из узкого пространства между койками. Твердо решив, что она этого инцидента так не оставит, направилась к койке мужа.

Уж утром она узнает, кто из врачей дежурил ночью. И маска не поможет! Мало ему не покажется. Тоже мне, эскулап! Врачеватель! Ну, испугался ее неожиданного появления, ну, не захотел разговаривать, чтобы не побеспокоить больных. Но драться-то зачем!

Гарик лежал у самого окна. Света от уличных фонарей и тусклого коридорного освещения было достаточно, чтобы заметить, что лицо у него как-то изменилось. Лида поняла это, бросив первый взгляд на лицо мужа.

Второй ее взгляд был – на штатив, к которому крепился пузырек с физраствором. Жидкости в пузырьке оставалось всего ничего.

Третий ее взгляд опустился на руку мужа с закрепленной в ней иглой с трубкой, по которой поступало лекарство. Сейчас иглы в руке не было, вместе с резиновой трубкой она валялась на полу.

Лида кричала так, что сбежалось все отделение: дооперационные больные бежали рысью, прооперированные ковыляли, как могли.

Гарика не спасли.

Лида, пережившая истерический припадок, обколотая успокоительным, пришла в себя в палате женского отделения.

«Не спасла», – ворочалась тупая ленивая мысль. – «Не уберегла».

Пока что она могла думать именно в таком ключе: я виновата! Если бы не торчала возле окна туалета, погрузившись в идиотские воспоминания, ничего бы не случилось.

Но как ОНИ узнали, что она выйдет в туалет? Следили за ней, что ли? Кто они? Как? Зачем?

Замначальника уголовного розыска Приволжского РОВД города Артюховска, капитан Бурлаков Вадим Сергеевич, сидел в своем кабинете над раскрытой папкой. Материалов в папке было – кот наплакал.

«Вот тебе, бабушка, и юрьев день!, – думал Бурлаков. – Вот тебе и безобидный алкашок! Вот тебе и бредовые речи Лиды Херсонской о покушении. Вот тебе и „бытовуха“, вот тебе и нерезонансное преступление…»

Людмила Петровна

Людмила Петровна неторопливо, прогулочным шагом приближалась к пятиэтажке, где проживала еще одна ее близкая подруга – Людмила Ивановна Каргина. «Куклусклан», именовали их дружную троицу знакомые – фамилии всех троих начинались на «к». Они были тезками, но, как Людмила Петровна спокон веку ходила в Люсях, так Людмила Ивановна с тех же времен прозывалась Милой.

В данный момент Милка обреталась в Саратове, куда ее на три месяца отправило родное учреждение на повышение квалификации. Если говорить точно, в Саратов она отправилась осваивать новую квалификацию – бухгалтера музейного дела.

За свою долгую трудовую биографию Миле пришлось поработать бухгалтером в Роспечати, когда она еще именовалась Союзпечатью, и главным бухгалтером на местной кондитерской фабрике, но музейная бухгалтерия была для нее делом новым.

Мила, энтузиастка по жизни, оставалась ею и в свои шестьдесят четыре года, и с восторгом ринулась осваивать бухгалтерские тонкости музейного дела. Приглядывать же за своей однушкой на третьем этаже старенькой пятиэтажки доверила, естественно, лучшим подругам – Люсе и Зайке.

Зайка – Зоя Васильевна Конева – на сегодняшний день тоже пребывала в отсутствии: она укатила в санаторий под Астраханью оздоровлять свою сердечно-сосудистую систему.

Людмила Петровна из-за трагических событий в семье соседей поневоле манкировала своими обязанностями: она боялась оставлять Лиду одну после похорон Гарика. Мало ли, сдуру руки на себя наложит. В течение дня Люся находила поводы несколько раз забежать к Лиде, усаживалась чаевничать или приглашала на чай к себе, напрашивалась на ночевки под предлогом, что ей снятся кошмары, пока Лида ей не сказала однажды:

– Люсенька, спасибо тебе огромное. Но, ты только не обижайся, ты меня притомила. Я уже хочу побыть одна. Ты за меня не беспокойся, пока я этих тварей не найду, я ничего с собой не сделаю.

– Ка-каких тварей?! Ты с ума сошла?!

– Нет, не сошла. Но этот Бурлаков… Он не мычит, не телится… И до сих пор ничего с места не сдвинулось. Так и спустит все на тормозах. А Гарик там будет лежать неотомщенный!

– Откуда ты знаешь, что не сдвинулось? Перед тобой же не отчитываются!

– Ну, он же приглашает меня… на беседы, – презрительно усмехнулась Лида. – Толку от его бесед! Как будто я знаю больше него!

– Ты напрасно так. Насколько я знаю, Бурлаков – мужик толковый. Да и времени прошло не так уж много. Не все же преступления по горячим следам раскрываются!

– Тебе, конечно, виднее, – опять усмехнулась Лида, – ты с ним не один пуд соли съела.

– Ну, зачем ты так! Какой пуд! Люди так говорят… А нас с ним просто однажды случай свел, ты же знаешь.

– Да, только в твоем случае никто из вас троих не пострадал. Мой случай всех злее, – в третий раз страдальчески усмехнулась она.

– И ты собралась мстить? Лида, ты что задумала?! Ты понимаешь, что твоя самодеятельность может плохо кончиться?

– Да угомонись ты! Я же не собираюсь покупать пистолет и идти стрелять всех подряд! Чай, не в кино!

– А что ты собираешься?..

– Просто порасспрашиваю людей…

– Каких?!

– Всяких-разных. Какие попадутся. Слухами земля полнится!

– Их полиция расспрашивает. А ты, смотри, дорасспрашиваешься!

– Уж кто бы говорил, а ты бы молчала! Лучше б я тебе и не говорила ничего!

– Лида, окстись!

– Хорошо-хорошо, успокойся! Не буду никого расспрашивать.

– Честно? Обещаешь?

– Обещаю. На «Битву экстрасенсов» поеду, если что… Поедешь со мной?..

На том, вроде бы, и порешили.

Короче, Людмила Петровна подзапустила выполнение своих обязательств, налагаемых дружбой, на предмет присмотра за квартирой и, главным образом, полива цветочков, во множестве стоявших на подоконниках и полочках и висевших в кашпо по стенам.

Милкина пятиэтажка в стройном ряду нескольких собратьев, постройки семидесятых годов, ничем не выделялась. Все они пребывали в одной цветовой гамме – тоскливого блекло-зеленого цвета, словно майка китайского производства после первой же стирки. И в состоянии одинаковой же обшарпанности. Летнее жаркое солнце и осенние затяжные дожди уже свели на нет весенние старания коммунальщиков – придать домам праздничную новизну.

Запасы небесной влаги, видимо, временно истощились, и уже пару дней бледное солнце с переменным успехом боролось с тучами, а ветру удалось подсушить асфальт и тротуары. В душах артюховцев традиционно затеплилась надежда, что, авось, вскоре дожди и совсем прекратятся, а к Новому году, глядишь, и распогодится. А там – чем черт не шутит – и морозцы ударят! Хотя бы к рождеству, а уж к крещенским – обязательно!

Недалеко от Милкиного подъезда вольготно раскинулась огромная лужа, лишь слегка уступающая размерами обмелевшему Аральскому морю. Ветер, забавляясь, гонял по ней туда-сюда волны. К его забавам присоединились двое детей. Мальчик лет шести-семи и девочка постарше, лет девяти-десяти, оба в ярких резиновых высоких сапожках, стояли в центре лужи.

Как только очередная волна подкатывала к их ногам, дети с восторгом лупили по ней сапогами, преобразовывая волну в грязный фонтан. Фонтан рассыпался мутными брызгами, окатывая мореходов. Людмила Петровна, неспешно двигаясь вдоль берега этого, не зафиксированного географическими картами моря, затормозила на полпути, сраженная услышанным.

Мальчик произнес:

– Катька, я уже весь мокрый и грязный. Пошли по домам!

Катька ответствовала:

– Потерпи! Надо ценить грязные моменты жизни, пока нас не отмыли.

Людмила Петровна не понаслышке знала, что устами младенцев частенько глаголят истины, и еще какие, но в подобные философские глубины ей приходилось нырять не каждый день.

С одного из балконов раздался пронзительный женский визг:

– Катька, зараза, немедленно вылазь из лужи!

Девочка подняла голову, какое-то мгновение смотрела вверх, потом пробормотала себе под нос: «Сама зараза!». И, не дожидаясь очередной волны, с яростью ударила по воде сапогом.

Бессильная ярость адресовалась кричавшей, но досталась ни в чем не повинной луже. Восхитительно высокий фонтан окатил детей. Мальчик не захотел уступать пальму первенства даме и, упоенно проорав клич: «Сама зараза!» – изо всех сил врезал следующей подкатившей волне.

Людмила Петровна отскочила на приличное расстояние, поскольку в воздух взмывали фонтаны не хуже царскосельских, сопровождаемые новыми истошными воплями: «Сама зараза!» К детским воплям присоединился уже знакомый пронзительный визг сверху:

– Ах ты, зараза! Вылезай немедленно, дрянь такая! Вот я тебя сейчас сама вытащу, мало не покажется!

Вскоре из подъезда вылетела седовласая фурия, без платка, в калошах на босу ногу и наброшенной кое-как на цветастый халат куртке – человек одевался в спешке.

Зараза-Катька перестала избивать волны и с опасливым интересом воззрилась на, по всей вероятности, бабушку, мысленно прокручивая варианты: каким способом бабуля будет извлекать ее из лужи. Бабушка беспомощно топталась на берегу, слишком поздно вспомнив одно из главных правил педагогики: нельзя грозить ребенку наказанием, которое не можешь исполнить.

Почувствовав, что теряет лицо, женщина задрала голову и прокричала в небо:

– Наташка! Наташ! Гляди, что твой Темка творит! – признавая тем самым свою педагогическую несостоятельность и перекладывая ответственность на чужие плечи.

С другого балкона раздался еще один вопль возмущения и ужаса, уловив который, Темка обреченно посеменил к берегу. Волны захлестывали ему в сапожки.

Катька осталась в луже. Кажется, до нее начало доходить, что она перегнула палку, но как выйти из положения – не могла сообразить. Темка, ретроград и отступник, ретировался, и она осталась один на один со своей разъяренной бабулей.

Бабуля, однако, тоже пребывала в растерянности. Поиски решения с обеих сторон затягивались.

– А вы идите домой, а то простынете, – подсказала способ решения проблемы Людмила Петровна. – Не будет же она здесь всю ночь стоять мокрая. Не будешь ведь, Катя?

– Шли бы вы, женщина, – не приняла подсказки самолюбивая бабушка, – куда идете!

– Буду! – проявила солидарность с бабушкой Катька.

– Извините, – сказала Людмила Петровна вслух. «Две ослицы», – мысленно провела она генетическую прямую от бабушки к внучке, вспомнив Ваню из ее группы.

Уже много лет она работала ночной няней в круглосуточном детском садике для детей с ДЦП. И члены их педагогического коллектива работали там, в основном, по много лет.