Рудник. Сибирские хроники

Он сразу знал: жалость к мужу, горькое отчаяние толкнуло ее на этот шаг. И воспользоваться ее слабостью было грешно. Она умоляла Кронида вернуть мужу должность и обещала помочь ему уговорить Илью признать донесение об излишках ошибкой нарядчика. Яков ведь торговал кой-чем, не спросясь брата – чего его жалеть!

Лицо Лампии, ненавидящее, но нежное, вдруг напомнило ему лицо его собственной матери, Марьи Гавриловны, особенно вполуоборот, – сквозь Кронида прошел насквозь обжигающий ток узнавания: родинка Лампии была та самая, что и у матери под подбородком, на высокой шее, чуть ниже и левее уха, – эта отметинка, считал Глухов, составляла какую-то особую ее прелесть.

Тяжко дышащая Агриппина подслушивала за стенкой Кронидова кабинета. Ее праправнучка, такая же черноглазая и грубая лицом и телом, почти через сто лет после Агриппининой смерти, – а дожила она до революции 1917 года, и сын ее стал председателем одного из алтайских колхозов, – начнет портить мои отношения с мужчиной, который мне понравится, ничего не зная о пульсирующей в собственных генах жажде отмщения. Но ей не удастся стать черной кошкой. И когда через несколько лет он будет сидеть со мной в дачной беседке, то вдруг улыбнется и скажет, что, наверное, уже не боится смерти, потому что знает: душа его, ставшая от любви светом, никуда не исчезнет…

Агриппина, услышав то, что третьему слышать не должно, зарыдала по-мужицки глухо, со всхлипами, вжимая в цветастую подушку тяжелые щеки, вдавливая нутряные всхлипы в пуховую мякоть, чтобы не услыхали подземного гула прорвавшейся ее страсти раскачивающиеся на качелях между жизнью и смертью Кронид и Лампия…

Но и с Ильей стало твориться что-то непонятное. Он стал жалеть Кронида.

Ранее он был уверен в своей правоте, ведь написал он о незаприходованных излишках в интересах казны, то есть подталкиваемый чувством справедливости, а еще врожденной щепетильностью: они все были такие, кроме Якова, который был внуком не от пономаря, а от второго мужа бабушки, с которым она прожила два десятка лет; крючковатый нос его с детства пугал Илью – так и чудилось, когда ребенком болел и лежал в жару, что не нос это, а крючок, на который подвешивал дед в сетке гуся, откармливая его к Рождеству.

И не было у него сомнений – да и Лампия согласилась: прав ты, нельзя допустить, чтобы излишки Кронид брал себе, ведь это воровство. И управляющий был ему так неприятен своей нечестностью, что, нарушая правила соподчинения, часто не называл его Илья в донесениях господином управляющим, как полагалось, а писал просто: «Управляющий рудниками». И сама фамилия его казалась ему мерзкой. Маляревский. Сестра бабушки скончалась от малярии. Трезвучие «рев» напоминало нелюбимую с детства реку Катунь: в ней утонул брат отца, одиннадцатилетний Иннокентий. Как ни странно, он иногда снился Илье, всегда о чем-то предупреждая или предостерегая. Однажды пробудился от его молитвы: беленький остроносый мальчик стоял на коленях и просил, чтобы Бог не дал Илье утонуть. Через несколько дней лодка, где плыли Илья и его старый друг Павел, перевернулась в грозу. Они спаслись чудом.

* * *

А вот о болезни Олюшки не предупредил: спасти ее не удалось, несколько дней была она в страшном жару, металась в постели, что-то все повторяла, иногда пытаясь подняться, мотала головой, слова ее никто не мог разобрать – точно на чужом языке вскрикивала и лепетала. Был бы прадед-фельдшер Еропкин жив, может, и вылечил бы, а он отошел в мир иной ровно за месяц до ее болезни: выпил крепко и тут же умер. Мощный был старик.

Лампия не отходила от дочки – но как-то однажды, поздно вечером, после бессонной ночи бледная, а оттого еще более красивая, встала, подошла к зеркалу и как-то долго смотрела точно не на свое отражение, а куда-то за него. Смерть я видела, Ильюша, призналась после, в черном она была, лицо накидкой закрыто, а под накидкой пустота, за мной приходила, но только-только руку ко мне протянула, Олюшка к ней под ноги кинулась – и под ее черным длинным подолом пропала, только крикнула: «Папа, папочка, где ты?» Я прямо все так отчетливо увидела, что самой жутко, но, когда Олюшка пропала и смерть вместе с ней, вдруг вроде какой-то светлячок возле меня оказался. Беременная я опять, кажется.

– Господи, – сказал Илья, – раньше бы это известие было для меня радостью великой, а сейчас только горе множит. Перестал я верить, милая, в справедливость. Не только моя честность никому не нужна – она всем как соринка в глазу. Наверное, излишки хотел Кронид не просто себе лично приписать, а и еще с кем повыше поделиться. Кронид наш не самое большое зло, все-таки не стал он прихватывать тут же мое пашенное производство, а ведь ему это было сделать легко, мы же с ним все организовали вместе, на двоих. Просто таков он потому, что понял систему и к ней приспособился: не нужна ей честность, а нужны хитрость и обман.

– Но ты ведь, Илья, приспособиться бы так не смог?

– Не смог. Верно. И не смогу. Оттого система меня и вытеснила. А вылетая из нее, как птенец из дупла, я зацепил и Кронида. Так что упадем вместе.

– Не верю, Ильюша, крепко он сидит в дупле. И все еще твое присвоит: и зерно, и скот, и машины, – только пока осторожничает. Не жалей его!

– Летит он уже… А сидеть ему, может, и придется. Однако уже не в таком теплом дупле. Но сам я вряд ли этого дождусь.

– Что ты говоришь?!

– Падение меня не убило, а губит система, насквозь пронизанная казнокрадством. И не должен сметь маленький человек, сын простого камнереза, подавать против нее голос. Это, знаешь, как колесо телеги: если оно вдруг повернется боком, чтобы ехать в другую сторону, то колесо это просто снимут и выбросят, заменив другим. Так и Кронид сделал. Только и он теперь горит, потому что система, чтобы себя самое спасти, вынуждена будет и с ним расстаться.

– Выходит, ты, Илья, победил?

– В войне нашей нет победителей, все – жертвы.

– А я все-таки верю, – сказала Лампия, нахмурив черные разлетные брови, – верю, что твоя правда будет доказана.

Илья шел по Семипалатинску: выгнал их старик, когда вернулся с Ирбитской ярмарки и узнал о смерти любимой внучки. И сам слег. Нашел Илья временную работу от Товарищества горных промыслов в киргизской степи, на прииске Святомакарьевском, это если ехать через Каркаралы…

* * *

Родившуюся девочку назвали Марией.

* * *

Его Превосходительству

Господину Начальнику Алтайского Горнаго Округа

Горнаго кандидата, горнаго уставщика,

служившего в Сугатовском руднике

Ильи Дмитриева Ярославцева

Прошение

23 Апреля 1887 года во время моей службы в Сугатовском руднике мною заявлено Вашему Превосходительству об остатках руд и флюсов при руднике, получившихся вследствие неточнаго счета выхода руд из кубической сажени с 1883 и по 1886 год.

Управляющий медными рудниками личным распоряжением от 12 Мая 1887 года меня от службы в Сугатовском руднике устранил, приняв не допускаемые ни установившимся законом, ни чувством справедливости меры по скорейшему меня выселению. По случаю крайне короткаго срока, назначенного мне Управляющим, на очищение занимаемого мной помещения, имея, как известно Вашему Превосходительству, большое хлебопашество и скотоводство и не имея возможности взять всего с собою, я в силу необходимости должен был оставить скопившееся зерно, земледельческие инструменты и машины в построенных на мои средства в Сугатовском руднике амбарах; необмолоченные хлеба, по уборке в числе б/кладей с 230 десятин насевов двухлетнего урожая, оставив на арендованных мною полях. В аренде, в дачах Сугатовского рудника, привычной местности для выпуска и сенокоса, Управляющий отказал, и скот был выгнан мне.

Прослужив 14 лет в управлении отдельным рудником, отличаясь опытностью, исполнительностью и старанием, – ведь производительность рудника была доведена до наибольшей выгодности, – причиной такого карательного выселения я считаю личное неудовольствие и (неразборчиво) Управляющего медными рудниками Горнаго Инженера Маляревскаго вследствие сделанного мной Вашему Превосходительству заявления; предъявленные им обвинения, собранные через месяц после моего устранения, непроверенные, пристрастные, основанные только на слухах, причины устранения не представляют. Но действия Управляющего медными рудниками могут быть направлены к тому, чтобы наличность руд привести в соответствие с книгами и так мое заявление сделать ложным. Я просил Главное Управление Алтайского горнаго Округа о назначении следователя для определения этих руд и зачисления их на приход.

Приступив ныне к выгрузке и отправке в Семипалатинск находящееся в моих амбарах в Сугатовском руднике зерно (неразборчиво). При первой же нагрузке заведующий рудником уставщик Антипин заявил, что выгрузку и отправку (неразборчиво) он вследствие приказания Управляющего медными рудниками не допустит и воспрепятствует этому силою до приказу последнего. Доверенный при погрузке крестьянин Подкорытов обратился к Управляющему рудниками за разъяснением и получил в ответ, что половина всего находящегося хлеба принадлежит ему, Горному Инженеру Маляревскому, и он ничего не отдаст, то есть не позволит взять остальное зерно ввиду какого-то фиктивного договора, и наконец, заперев амбары с находящимся в них моим имуществом, запечатал их печатью.

Ввиду этих действий я через Кабинет Высшее Правление просил об истребовании доказательств законности их от 31 Декабря 1887 года, но таковых до сих пор не получил; притеснения и притязания свои Маляревский не останавливает.

Ввиду вышеизложенного покорнейше прошу Ваше Превосходительство назначить специалиста по горному делу, поверить (вместо проверить. – М.Б.) как правильность сделаннаго мною заявления, так и предъявленных обвинений, послуживших будто причиною моего отстранения от службы; а также и последующих действий Управляющего Медными рудниками Горнаго Инженера Маляревскаго, по случаю сведений, запятнывающих мою репутацию; если при этом проступков и преступлений, вызвавших мое устранение от службы, не окажется, то покорнейше прошу Ваше Превосходительство справедливо выдать мне за мою четырнадцатилетнюю службу формулярный список, необходимый для определения детей в учебные заведения и для приискания рода службы, – выданное мне свидетельство, как временное, документом служить не может.

О сделанном по сему прошению и распоряжению покорнейше прошу не оставить уведомлением, на которое и прилагаю гербовых марок на восемьдесят коп. Февраля 11 дня 1888 года.

Горный уставщик Илья Ярославцев.

Жительство имею Семипалатинской области Каркаралинского уезда прииск Святомакарьевский Товарищества Горных промыслов в Киргизской степи.

* * *

Лампия спешилась, пустила лошадь пастись на лужок, за недальние кусты, спустилась по камням к озеру. И вздрогнула от неожиданности: на берегу сидел Кронид. Он, услышав шаги, повернулся и теперь смотрел на подошедшую не мигая, причем лицо его за минуту сменило оттенки от коричневато-бледного до багрово-коричневого.

– Ты так же красива, – вдруг без приветствия проговорил он, – не располнела после родов, матушка моя вот также – пятерых родила, я младший, а фигуру сохранила…

Вода шелестела. Птица, сделав круг, опустилась на легкий гребень волны, качнулась.

– Дочь… наша?.. моя?

Лампия сделала к нему навстречу резкий шаг, взмахнув рукой, точно намереваясь его ударить:

– Вы-то… ты… при чем тут?!

– Как же…

– Все забудь. Не было у нас ничего. Бес меня попутал. Жалость к Илье толкнула на измену. Никогда себе этого не прощу. Умру от этого яда, чую, который теперь в своей душе ношу.

– Моя, значит. Раз ты так мучаешься. Сердце твое знает правду.

– Молчи, молчи! Ярославцевская она, как все мои дети.

– Моя прислуга Агриппина уже весь рудник Сугатовский и окрестности в известность поставила, что ты от меня родила… Как бы до Ильи не дошло.

– Очень ты о нем печешься, вижу.

– Печалюсь. Ты не поверишь, а как-то жалеть я его стал.

– От жалости и зерно присвоил?! И скот выгнал с сугатовских дач?! И опечатал все, что Илье принадлежит?!

– Я лучше, выгоднее все продам – вам же больше достанется. Он сейчас с отчаяния все за бесценок в Семипалатинске сдаст. Тебе же теперь дочь поднимать…

– Не верю я тебе, лукавый ты человек… И какое тебе дело до ребенка?! Наша с Ильей дочь. У меня все учтено – я бы в ночь, для меня опасную, к тебе бы, Кронид, не пришла. – Она усмехнулась. – Не тот ты человек, от которого хочется детей иметь, хоть и дворянином стал по Табели о рангах.

– У меня и матушка была из обедневших столбовых дворян, а у моего батюшки вышедшие из однодворцев священники все из века в век…

– Выходит, мерзавцев у вас в роду не было?

– Честнейшие люди. – Кронид тоже усмехнулся, хоть и с опозданием. – Я – единственный.

* * *

Марусе было всего двенадцать лет, когда умерла ее мать. Приехала Наташа из Питера продавать дом, рыхлая дама, снимавшая вместе с незамужней дочерью у Лампии две комнаты, вспоминая, как мучилась хозяйка перед смертью, плакала, терла глаза и пухлые щеки шелковым тонким платком, – она любила Лампию Никитичну, та вечно прощала ей затяжные, как дожди осенние, долги по найму.

– Ой, ведь какие-то бумаги остались! – вдруг вспомнила дама. Она встала, открыла ящик черного комода. – Это письмо пришло буквально в день ее смерти, а раньше Лампию Никитичну следователь приглашал, она мне говорила, но тогда уж ей было не до разбирательств… – Дама снова заплакала. – Нужны?

– Парочка, сбегай за чаем и сахаром! – попросила Наташа. – А мы тут пока бумагами займемся. – Она взяла конверт и вскрыла. – Иди, иди, Парочка, а то закроют!

– Вот всегда так! – обиженно вскинулась худенькая девочка с тонким профилем и русой косичкой. – Все, что важное, ты никогда мне не покажешь! Только гоняешь, точно прислугу!

– А отчего вы ее Парочкой зовете? – вдруг поинтересовалась все еще плачущая дама. – Давно хотела спросить, да все забывала.

– Ой! – улыбнулась Наташа. – Сама не знаю. То ли от Парки – богини судьбы, то ли у Муси была сестра-близнец, но умерла во младенчестве, и Муся как бы за двоих теперь, хотя и осталась одна… Так прозвали ее с самого рождения, а вот почему?..

Министерство ИМПЕРАТОРСКОГО двора

КАБИНЕТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

23 Мая 1900 года

С.-Петербург

На прошение Ярославцевой о результатах дознания, произведеннаго Чиновником разных поручений Сергеевым по делу о незаконных действиях по службе бывшаго Управляющего Медными рудниками Маляревского и Горного кандидата уставщика Ярославцева, Земельно-Заводской Отдел возвращает в Главное Управление Алтайского Округа Дознание, произведенное Чиновником разных поручений Сергеевым, вместе с тем прилагается для передачи, по принадлежности, формальное следствие Судебнаго Следователя Змеиногорскаго уезда по Делу о Горном Инженере Маляревском, обвиняемом по 283, 354, 362 и 404 ст. Улож. О Наказ.

Заведующий Отделом

Генерал-Майор Болдырев.

* * *

Дом уже был продан, а степной Омск навсегда покинут, Маруся ехала в поезде в незнакомый, далекий Петербург, глядела в окно на долгие-долгие пустые пространства, по которым в дождливом тумане медленно проплывали призраки прошлого. В том же вагоне ехали богатые казахи (в Омске их называли киргизами), и гимназистке Мусе Ярославцевой вспомнилось, как год назад ездили они с матерью за реку, к киргизам в гости, о чем сделала она на следующий день запись в своем дневнике:

«Когда мы вошли в юрту, то я была поражена замечательной чистотой. На потолке были настланы ковры, на полу белыя чистыя кошмы. Почти посредине юрты была занавеска от одного конца до другого. Я подошла и посмотрела, что там такое. Я увидела там женщин, богато одетых, которые пили чай. Одна из них мне бросилась в глаза, это была молодая киргизка, почти девочка, лет 15. Но что была она за красавица! Глаза задумчивые, огромные, черные. Ресницы длинные-длинные. Лицо ее было бледнее всех других и с выражением какой-то затаенной грусти. Она совсем не походила на обычную киргизку, скулы у нее не выдавались, глаза были не такие узкие, как обычно у киргизок. На ней была бархатная малиновая шапочка, обшитая серебряными монетками, которая ей очень шла. Я несколько раз приподнимала занавеску и подолгу смотрела на нее, не в состоянии оторвать глаз. Наконец, напившись чаю у них и закусивши баранины, мы пошли. Я еще раз посмотрела на нее, и мне почему-то сделалось так грустно…»

Дневник был заброшен – и через сто тринадцать лет я (М.Б.) найду в нем фотографию усатого красавца Орленева, засохшие листочки неизвестного мне дерева (попытаюсь, кстати, определить его чуть позже по фотографиям в энциклопедии) и отрывок романа, в котором Муся Ярославцева описывает некую Катю, которая ждет домой мужа и которой досаждает Надежда Егоровна, о чем Катя взволнованно рассказывает вернувшемуся со службы мужу. Рассказ заканчивался так: «Катя не может успокоиться, она быстро ходит по террасе, щеки ее раскраснелись, углы губ то и дело опускаются, словно у обиженного ребенка. “Да полно тебе из-за таких пустяков волноваться, – успокаивает ее Николай, – ну давай лучше обедать”. Варя подает обед. На террасу выходит Елена, сестра Павла, скромная, молчаливая, незаметная молодая девушка…»

Кто такие Надежда Егоровна и Павел, в отрывке не прояснено.

Первого мужа Муси будут звать Николаем. Но он, высланный из столицы математик, политический преступник, прошедший Бутырскую пересыльную тюрьму и каторгу, подточенный туберкулезом, проживет с молодой женой очень недолго, оставив ей несколько тетрадей со своими рассказами и повестями, которые, надеюсь, мне удастся разобрать, а может быть, потом что-нибудь из них и опубликовать. Хотя бы как документ времени.

Муся не вернется в Омск уже никогда.

А ведь переезд туда спас семью. Возможно, в Омске оставалась какая-то родня из Еропкиных-Бергов (хотя нигде никаких свидетельств о помощи родственников нет). Но именно в Омске на казенные благотворительные деньги сумела вдова сугатовского управителя дать Сергею и Наташе классическое гимназическое образование, после которого они получили и высшее, уже в Санкт-Петербурге. И Муся ведь окончить успела четыре класса омской гимназии, потом доучивалась уже в петербургской, чтобы тоже, пойдя по стопам старшей сестры, окончить затем Высшие женские Бестужевские курсы.

И Муся больше не увидит Омск никогда.

Она едет в поезде, то открывая глаза и с грустью провожая сибирский пейзаж, для кого-то невыразительный, но милый ее сердцу, то снова погружаясь в сон – и какой-то худощавый мужчина уже балансирует на кромке сна, точно акробат на цирковом канате. Маруся никогда его не видела, а он, скользя по канату, хватается вдруг за кольцо, которое было на воротах их омского дома, – и падает на землю. А Маруся просыпается, это Наташа, смеясь, тормошит ее и предлагает выйти на станции, потому что стоянка долгая, в вагоне душно, а главное, можно купить только что испеченные пирожки, горячий картофель, от которого еще идет парок, и яблок… уже не сибирских. Пока Маруся спала – перевалили Урал. Это Казань.

* * *

30 Января 1888 года

В Главное Управление

Алтайского Горнаго Округа

Рапорт

Вследствие предписания Главного Управления от 23 Декабря 1887 года за № 16452, последовавшего на основании акта, постановленного Коллежским советником Г. Быстригиным 11 Сентября того же года, по проверке флюсов и медных руд Сугатовского рудника, примерно определенный Г. Быстригиным избыток во флюсах в 18 000 пуд. и медных рудах 2948 пуд. на приход по Сугатовскому руднику записан. О чем Главному Управлению имею честь донести и объяснить, что за точность избытка, как во флюсах, так и медных рудах, ручаться не могу, который может быть точно определен не иначе как по окончании отпуска всего количества руд и флюсов.

Управляющий К. Маляревский.

* * *

Из доклада горной конторе от 1 октября 1888 года:

«…за упорство неповиновения в заприходовании остатков руд Управляющий рудников посредством разных распоряжений, видимо, старался убрать Ярославцева с места его служения. В последнее время личные отношения обострились разсчетами по общему компанейскому делу, по засеву пшеницы, совершенно непричастными к служебным обязанностям, и, как видно, вызвали отказ от службы.

Против этих выводов Управляющему Медными рудниками от 8 Мая, № 6137, было записано доставить объяснение, который в рапорте от 31-го числа того же месяца лично донес:

1. Удаление мной от службы Ярославцева последовало не по причине неисполнения Ярославцевым личных моих приказаний, а по причине различных злоупотреблений по службе, допущенных Ярославцевым, о которых мной сообщено было Главному Управлению в рапорте от 13 Мая 1887 года, за № 246.

2. Заявление Ярославцева, выраженное им в его докладной записке, голословно и носит чисто злостный характер.

3. Мотив подачи Ярославцевым докладной записки также неверен, что усматривается из предписания, данного Ярославцеву за № 183.

4. Ввиду того что докладная записка в своем содержании, кроме голословного обвинения, имеющего характер клеветы, никаких фактических данных не представляет, я (Маляревский) нахожу излишним изложение всяких дальнейших объяснений по поводу ея…»

Вследствие докладной записки (Ярославцева) было предписано 1 Августа того же года, по положению за № 10394 Управляющему Риддерским и Сокольным рудниками заверить при уполномоченном от Управляющего Медными рудниками наличность руд и флюсов Сугатовского рудника и о результатах проверки составить акт, который представить в Главное Управление, каковой и представлен от 29 Октября того же года (неразборчиво. – М.Б.) следующего содержания: «Вследствие предписания Главнаго Управления Алтайского Горнаго округа от 1 Августа, № 10394, прибыв в Сугатовский рудник Сентября 11 дня вместе с командированным депутатом канцелярским служителем Беловым, была проведена заверка наличности руд и флюсов Сугатовского рудника; наличность руд и флюсов была следующая: медных руд по 1 Сентября значилось 37 052 пуд., флюсов 69 914 пуд. В числе находящихся налицо 4 груды медных руд, имеющие более или менее правильную форму, по прежнему расчету должны содержать несколько более, чем значится на счету, то есть 40 000 пуд. вместо 37 052 пуд. Что же касается собственно флюсов, которых значится 69 914 пуд., то в действительности их будет, по-видимому, больше, именно до 90 000 пуд. Определить точное количество флюсов я не имел возможности вследствие того, что форма этих груд весьма неправильная, принимая в соображение, как видно из дел рудника, что с Сентября 1884 года по Сентябрь 1887 года добыто 338,8 куб. саж. И предполагая из куб. саж. выхода руд в 2000 пуд., должно было быть всего 677 600 пуд., то есть должно было быть добыто флюсов примерно 10–20 тыс. пуд., этому количеству примерно и соответствует действительное количество находящихся налицо флюсов.

Сопровождением копии этого акта № 16452 было предписано Управляющему медными рудниками: излишек руд и флюсов записать на приход и донести с объяснением, сколько именно будет записано на приход руд и флюсов; но донесения не получено.

Тот же Ярославцев в прошении, полученном в Главном Управлении 1 сентября 1887 года, излагает предъявленные обвинения, сделанные Управляющим медными рудниками.

Присланные акты не выясняют положительных причин его, Ярославцева, устранения от службы.

Как совершенно обоснованно пишет Ярославцев: «Проступки большей важности по управлению медными рудниками допускаются на виду у всех, не вызывая преследований и устранений, и даже допускаются прямо в ущерб казенному делу; ввиду личной только, как, например, отлив воды Белоусовского рудника в 1886 году, устроенный для личной только выгоды Управляющего рудниками, под чужим именем держащего для отлива лошадей…»

Имею честь доложить на распоряжение и присовокупить, что для постановления по сему делу по выводам Управляющего медными рудниками и уставщика Горнаго кандидата Ярославцева необходимо провести правильное расследование.

Делопроизводитель Сергеев.

* * *

У Саввушкина озера вечера – точно волшебные картинки, кем-то нарисованные, а камни так странно, так причудливо встали, словно тоже не природой созданы, не ветром овеяны, не дождями омыты, а вольным камнерезом придуманы. Лампия стояла на берегу, держа за руку годовалую дочку. Ребенок умненький, Мусенька, уже немного говорила – даже рассказывала сказку: «Де би би би баба би би бим ико пао и абиось» – это про курочку и золотое яичко.

Одно мучило Лампию: и Сергей, и Наташа дети горного кандидата, управлявшего работами рудника, а Муся, получается, дочь уволенного из Горного ведомства, да еще как бы за провинности, а как ее в гимназию потом определять? Отец-то ведь, Никита Егорович, после смерти Олюшки и жены-старушки все свое состояние – вместе с тремя домами – сыну отписал. Лампии – ничего!

Может, попросить священника, отца Гавриила, пусть запись в церковной книге переделает на Олюшкин день рождения, сказать, что в память просит так вписать, любила ведь сильно Олюшку… Записать их двойней, парочкой… Отец Гавриил жалостливый, добрый… Лампия и сейчас едва не заплакала. Повлажнели глаза. Но высушил их ветер. Какие уж теперь слезы? Поселилась отрава в душе – горькая да смертельная.