Моя жизнь с Гертрудой Стайн

Мать с моим маленьким братом несколько недель в году проводила у моего дедушки в Сан-Франциско. У него же отдыхала и я во время своих каникул. Однажды, будучи там, я получила телеграмму от матери с сообщением, что миссис Кокрейн закрыла свою школу и мне необходимо немедленно увидеть Сару Хэмлин. Предполагалось, что она теперь будет готовить меня к вступительным экзаменам в университет. Сара Хэмлин привезла в Соединенные Штаты Пандиту Рамабай, призывавшую в Индии юных вдов отказываться от приношения себя в жертву при сожжении их умерших мужей. Каждое утро Сара Хэмлин занималась со мной алгеброй и тригонометрией в объеме, достаточном, чтобы рекомендовать меня в Университет штата Вашингтон.

Зимний семестр в университете оказался приятным периодом: новые друзья, танцы, пикники на озере, когда позволяла погода. Тот год можно было бы отнести к радостным, не будь беспокойства за здоровье матери.

Следующей весной мать перенесла неудачную операцию. Отец решил, что нам следует вернуться в Сан-Франциско для консультации с хирургами. Упаковали мебель и вся компания – моя мать, отец, братишка, специальная медсестра и отцовская охотничья собака погрузились на поезд, Устроились в довольно комфортабельном доме.

Еще одна операция, рекомендованная лучшими хирургами, опять оказалась неудачной, моя мать так никогда не оправилась. Один из ее дядьев часто приглашал нас проехаться к нему в Клифф Хаус. Это стоило больших усилий моей матери, и следующей весной она умерла. Ужасный удар для нас.

Мой дед убедил нас переехать в его дом, где он проживал со своим братом Марком. Дом частенько посещали двоюродные братья, жившие в долине Сан Хоакин. Вскоре после того как мы переехали, разразилась Испано-американская война. Когда солдаты маршировали от Президио по Ван Несс авеню, чтобы погрузиться на корабли, отправлявшиеся на Филиппины, до меня доносились звуки труб оркестра. И я мчалась по Ван Несс авеню, попрощаться с солдатами из полков штатов Вашингтон и Калифорния. Это были те же ребята, с которыми я танцевала. Они были юны и веселы, в отличие от солдат двух мировых войн. Ребята из долины Сан Хоакин получали увольнительную, чтобы отобедать у нас дома. Кухарка и я готовили огромное количество сладких пирожков, чтобы ребята взяли их для своих товарищей в казармах.

Мой дед взял меня в Южную Калифорнию на встречу со своими друзьями-первопоселенцами. Мы добирались туда в карете, на телеге, верхом на лошади и на муле – увлекательно, но утомительно. Дед же мой, похоже, никогда не уставал. По возвращению на День Благодарения мы отправились в долину Сан Хоакин обозревать его владение.

Я получила диплом на пергаментной бумаге, свидетельствующий о присуждении мне степени бакалавра по музыке. Я приступила к урокам игры на пианино с Отто Бендиксом, учеником Листа, и гармонии с Оскаром Вейлем. Их ученица, талантливая и славная Элизабет Хансен стала моей подругой.

Миссис Мур с детьми вернулась из Европы. Когда Клэр готовилась к поступлению в колледж, произошла трагедия. Дженни, вторая дочь, обгорела до смерти. Ее кружевное платье загорелось от свечи, стоявшей на туалетном столике, и помощь подоспела чересчур поздно. Дженни была красивой, очаровательной и пленительной девушкой. Миссис Мур впала в прострацию, и Клэр пришлось взвалить на себя обязанности главы семьи. Вскоре после этого они вновь отправились в Европу.

Я продолжала занятия с Отто Бендиксом. В Сиэтле, где жила Элизабет Хансен, мы дали совместный концерт. То была довольно амбициозная программа. Помню только, что она включала вариации Шумана для двух фортепиано. По возвращению в Сан-Франциско я играла «Странника» Шуберта с оркестром. Вскоре после этого Отто Бендикс умер, и моя музыкальная карьера оборвалась.

Мой дед простудился, болезнь перешла в воспаление легких и в течение недели он умер. В своем завещании ¼ своего наследства он завещал моей тете, и по ¼ каждому из своих внуков. Мой отец предложил поехать на юг для отдыха, продать большой дом деда, а по возвращении переехать в меньший по размеру. Мы нашли приятный дом с видом на Президио[9].

Жизнь была приемлемой, я часто встречалась с Элеанор Джозеф, подругой Клэр. Клэр обладала язвительным умом и как-то выразилась о старом школьном приятеле: «Он сказал: “Приходи в сад, Мод”, и Мод пошла»[10]. Я прозвала ее «Калифорнийская Нелл»[11] и обращалась к ней «Нелли».

Гарриет Леви, жившая рядом с нами по соседству, вернулась из Европы, где во Флоренции встретилась с Гертрудой Стайн и ее братом Лео. Оба интересовались живописью Сезанна. С картинами Сезанна их познакомил Чарльз Лозер. Лео планировал отправиться в Париж и учиться живописи; там они с Гертрудой занялись коллекционированием картин. Гертруда частенько посещала художественные галереи Питти и Уфицци, и бывало разморенная летней жарой, засыпала прямо на одной из скамеек. Она говорила: «Приятно проснуться в окружении картин».

В Египте Гарриет познакомилась за обедом с одним англичанином, который спросил ее: «Скажите, сколько вы платите в Калифорнии за убийство китайца?». Гарриет пришла в ужас: «Я никогда не слышала о подобном!». «В Сан Хосе убить китайца стоит 10 долларов» – ответил англичанин.

Семья Муров опять вернулась из Европы. Старшая дочь Пола, выйдя замуж за доктора Уикстида, осталась в Лондоне. Когда он и его братья были еще малышами, некто подъехал к ним, когда они играли в саду, и спросил: «Здесь живет мистер Уикстид?», они хором ответили: «Мы и есть мистер Уикстид».

Семье нужен был глава, и Клэр вышла замуж за Уильяма де Груши, франко-канадца, выросшего в Бостоне, но переехавшего жить в Сан-Франциско.

Жизнь текла спокойно и неторопливо, пока однажды утром нас и наш дом тряхануло землетрясение. Произошла утечка газа, я поспешила в спальню отца, раздвинула занавески и шторы, открывая окна. Отец, по-видимому, еще спал. Я разбудила его: «Вставай, город в огне». «Это, – произнес он со своим обычным спокойствием, – ничего хорошего Востоку не принесет».

Наша служанка подогревала воду в кухне на спиртовке, чтобы приготовить кофе. Дымоходная труба свалилась, водопроводные трубы вышли из строя, ванны не будет. Я поднялась по холму к входу в Президио, там предрассветным утром генерал Фанстон со своим отрядом направлялся в город, где уже начались пожары.

Отец, который, наконец, поднялся, отправился в финансовый квартал города, чтобы убедиться в безопасности ли банковские сейфы. Убедившись в их целостности, он вернулся домой с четырьмя сотнями сигарет – все, что мог купить. «Для Нелли, для Клэр и для тебя», – объяснил он.

Я отослала служанку за продуктами, какие сможет достать, а сама пошла к Нелли, посмотреть, как обстоят дела у нее. Ее обе служанки – китаянки – готовили еду на импровизированной печке на улице. Нелли находилась в своей потемневшей комнате-библиотеке, занимая свой ум, как обычно погрузившись в какой-то роман.

Когда я вернулась домой, там были Клэр и Гарриет. После ленча на тротуаре Клэр поторопилась к матери и брату в Саусалито, а Гарриет отправилась в Окленд.

Пол Коулс из Ассошиэйтед Пресс встретился с журналистами в полдень в Фэрмаунт отеле на Ноб Хилл. На их вопрос, встретятся ли они завтра опять, он ответил: «Если будет завтра».

Во второй половине дня я уложила семейное серебро в китайский сундучок, попросила брата выкопать глубокую яму в саду, в которую и опустили сундучок. Мы насыпали в яму достаточно много земли, чтобы предохранить серебро в случае, если пожар распространится. Работая в саду, я временами ощущала подземные толчки.

Отец с братом устроились на ночь недалеко от Президио, а я должна была провести ночь в Беркли с друзьями одной знакомой женщины. Света не была и прогулка к парому оказалась долгой и трудной.

Когда мы подошли к парому, город погрузился в темноту. Я спросила, идут ли поезда на той стороне залива. «Конечно», – раздался голос из темноты. Люди толпами поднимались на паром, но беспорядка не было. По счастью, у меня не было возможности на переполненном пароме обернуться назад и взглянуть на горящий Сан-Франциско.

В Беркли предстоял длительный подъем по холму к дому Сиднея Эрмерса, где нас приветствовали, накормили горячей едой и выделили удобные кровати. Я спала урывками и проснулась рано. Газеты в Беркли сообщали тревожные новости. Связь с Сан-Франциско отсутствовала, поэтому я тут же вернулась в Сан-Франциско, оставив мою подругу на попечение Эрмерсов.

Путешествие поездом и на пароме оказалась более нормальным, чем предыдущей ночью. Пассажиры не толпились, португальские музыканты на пароме играли развлекательную музыку. Я повстречала двух своих бывших учителей из школы мисс Лейк; они торопились назад, посмотреть, что осталось от их небольшого дома.

Город еще горел. Прибрежные строения и вся дорога к Ван Несс авеню лежали в руинах. Люди советовали каждому, как пробираться короче и безопаснее, и однако потребовался почти час, чтобы добраться до дома.

Отец с братом оставались в Президио недолго, казалось, сохраннее для имущества находиться рядом с ним и они вернулись домой.

Обмывшись губкой с холодной водой, я вышла на улицу. Проходя мимо дома Анни Фабиано, я остановилась и спросила, как они поживают. Она слыла большим специалистом по гвоздикам, вывела много ее новых сортов. Жара от пламени пожаров привела к тому, что цветы расцвели быстрее, чем в оранжереях. Анни не смогла остановить цветение и разрешила мне унести цветов столько, сколько смогу. Я так и поступила и отнесла их к Нелли.

Там собрались Нелли, ее сестра и оба брата, Клэр и Фрэнк Жако, за которого потом Нелли выйдет замуж. Старший брат Нелли, который управлял делами наследства матери, был в подавленном состоянии. Их доход сгорел в пламени пожара. Ничего не осталось, кроме их собственного дома. На ренту от него жить четверым было невозможно.

В Саусалито Клэр нашла пару пачек сигарет «Венус де Мило», которые мы понятно никогда не курили. Я достала несколько пачек, полученных от отца, и мы все с удовольствием ими воспользовались.

Повар-китаец, служивший у Нелли, приготовил нам замечательный ленч. Лишь спустя несколько недель он признался Нелли, что человек тридцать, его кузенов, чьи дома горели, появились у него в поисках убежища. Он раздобыл мешки с рисом, китайские полуфабрикаты и поместил всех пришедших вместе с продуктами в погреб, где они жили несколько недель и вели себя настолько тихо, что никто в доме не заметил их присутствия.

Когда я вернулась домой, отец сообщил, что владелец нашего дома договорился с рабочими отремонтировать дымоход. Для этого потребуется несколько дней, гораздо больше времени понадобится для восстановления водопроводной сети.

Вместе с нашей служанкой я принялась за чистку дома. Из-за дыма все было черно. Очищая шкафчик, я обнаружила два билета на спектакль «Федра» в греческом амфитеатре Калифорнийского университета с участием Сары Бернар. Я совершенно забыла об этом. Я решила, что отправлюсь в Окленд, перекушу, приму ванну у сестры Гарриет и возьму с собой ее племянницу. Не могла решить, что больше привлекало – театр или ванна.

Восхитительный голос Бернар запомнился мне со времен моей юности. Но тот день был особенно показателен. Оставшись одна в конце первого акта, Федра издает мучительный крик, покидая сцену. Очевидно, Бернар не репетировала и не ознакомилась с большой сценой. С протянутыми руками и пронзительным криком она, казалось, вечно направлялась к выходу. Она продлевала крик, ее золотой голос не кончался. Аудитория затаила дыхание. Наконец она добралась до занавеса и исчезла. Я видела ее во многих трагических ролях, но никогда не была так потрясена. После представления, спасибо удачному случаю, мы оказались вблизи Сары Бернар, когда она садилась в открытый фаэтон, собираясь уезжать. Студенты университета распрягли лошадей и собирались тащить фаэтон сами. Она бесстрашно подставила лицо калифорнийскому солнцу, откинув назад голову и украсив лицо знаменитой сияющей улыбкой.

Жизнь после ремонта дымохода и водопровода показалась нормальной, хотя это было далеко не так. Нелли, как обычно, большую часть времени проводило в своей полутемной библиотеке. Она отбирала книги для продажи.

Клэр с мужем сняли квартиру на Пасифик авеню вдали от пожарищ.

Мы продолжали жить экстравагантно, но экономно. Фрэнк Жако позже обозвал нас «компания необходимой роскоши». Мы посещали театры, катались на машинах, пропадали в «Литтл Пэлас Кафе и Отель», ставшим модным торговым центром, где можно было купить парижскую одежду и духи, если позволяли средства, да и если не позволяли.

Майкл Стайн, старший брат Гертруды, вместе с женой спешно приехали из Парижа, чтобы проинспектировать свои доходные дома и определить, что нуждается в ремонте. С собой они привезли «Портрет с зеленой полосой» – мадам Матисс с зеленой, простирающейся вниз линией на лице. Эта картина и остальные были первыми картинами Матисса, пересекшими Атлантический океан. Портрет произвел на меня огромное впечатление, такое же как «Женщина в шляпе» на Гертруду Стайн, когда та впервые увидела ее на вернисаже в Осеннем Салоне 1905 года и тут же приобрела ее.

Мисс Стайн, жена Майкла, последовала примеру Гертруды, приобретая Матисса, но картины Пикассо ей не нравились, как не нравились они и Матиссу. Ни изображения на картинах, ни сами картины не были в его вкусе. Миссис Стайн слепо следовало Матиссу, а Майкл верил жене и тому, во что верила она.

Мистер Стайн был джентльменом. Как-то я одела серебряный пояс с голубым камешком в пряжке, купленный на курорте Саут Си Айленд. Когда взгляд Майка Стайна упал на голубой камень, он вытащил из карман небольшое увеличительное стекло. Обследовав камень, он сказал, что это старинное азиатское стекло.

Мой отец встретил меня однажды на Ван Несс авеню, идущей вместе с супругами Стайн. Позже, уже дома он допросил меня с характерной для поляка предвзятостью: «Кто, ты говоришь, этот германский монументальный памятник, с которым ты была сегодня?»

Миссис Стайн, услышав как-то, что Гарриет и я собираемся когда-нибудь вместе в Париж, предложила мне вернуться с ними. Я прохладно отнеслась к этому предложению, и они подобрали себе более подходящую очаровательную молодую девушку.

Гарриет часто обсуждала нашу поездку в Париж. Сейчас подошло время поговорить о наших планах с отцом. В тот день, когда я ему об этом сообщила, он уклончиво вздохнул. Наконец сказал, что закроет дом и поселится в своем клубе. Мой брат вполне мог жить оставшиеся два университетских года в Калифорнии, в Беркли.

Мы смогли отправиться лишь в сентябре 1907 года. Нам предстояло в сильную жару пересечь весь континент, и пока проводник приводил наше купе в порядок, Гарриет и я сидели в салоне, где Гарриет и глава отделения психологии Эдинбургского университета впервые завязали разговор. Этот разговор перешел в длительные беседы.

В Нью-Йорке мы остановились в приличном отеле, на крыше которого был сад, где обедала Лилиан Рассел. Там же обедали и мы. Нелли к этому времени уже была замужем и вместе с Фрэнком Жако поселилась в Нью-Йорке. На следующий же день Нелли повела меня смотреть Назимову в «Кукольном доме»[12]. Ее славянский темперамент не подходил для роли Норы. Это была последняя постановка Ибсена, которую мне довелось увидеть.

Назавтра мы отправились на пароход и проехали мимо огромной стройки, где трудились мириады рабочих на месте, которое вскоре станет станцией Грэнд Рэпид. Почти библейское зрелище.

Нелли послала на корабль цветы, книги, журналы и фрукты. Мне достались письма Флобера, Гарриет – Lord Jim[13],которую она расценила как бестактный выбор со стороны подруги, пославшей книгу.

Среди публики на корабле выделялся командир корабля, человек в годах. Однажды он заговорил со мной, когда я на палубе после обеда читала книгу. Мы провели большую часть путешествия вместе. Гарриет не обсуждала со мной этот эпизод, но я видела, что она считала меня недостаточно благоразумной. Командир и я спокойно попрощались, когда мы пересаживались на катер, доставивший нас к зданию порта Шербур.

Был праздничный день, люди танцевали прямо на улицах. Мы решили переночевать в Шербуре и утренним поездом отправиться в Париж. Под окном отеля в мягком французском воздухе раздавались французские голоса, певшие французские песни.

2

Проснувшись, в ожидании, когда принесут кофе, я открыла ставни и высунулась из окна. Внизу, в скверике напротив, люди чистили территорию, орудуя какими-то странными метлами и ведрами с водой. По сравнению с уборкой улиц в Сан-Франциско, это напоминало скорее домашнюю уборку.

Мы сели в поезд, состав судорожно дернулся, и отправился в путь. Нам достались места у окна. Кондуктор сказал, что имеется вагон-ресторан, где для нас тоже зарезервированы два места.

Пейзаж, мелькавший за окном, был восхитителен, в полях виднелись красные маки, белые нивяники, васильки и над всем этим распростерлось божественное голубое небо. Миниатюрные деревеньки, домики, жмущиеся друг к другу, церковь, коровы, волы, вспахивающие землю – полная благодать. Гарриет задремала. Во второй половине дня, когда осталась позади Нормандия, появился кондуктор, отрезал часть наших билетов и сообщил, что через полчаса прибудем в Париж.

Конечная станция была запружена и оживлена – ничего подобного в жизни я не видела. Люди входили, выходили, одни торопились – направо, другие – налево. Понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к французской суматохе.

Получив на таможне багаж, мы решили вместо большого и закрытого дилижанса нанять два фиакра и по дороге к отелю присмотреться к Парижу. Нелли посоветовала нам снять номер в «Магеллане», недалеко от площади Этуаль и Булонского Леса. Его ресторан был хорошо известен и славился отменной едой.

Номера оказались просторными – для каждой из нас имелась спальня, ванная и туалетная комната. Тут же зашла Гарриет – оказывается, она уже позвонила Майку Стайну, дала знать о нашем прибытии и о намерении, не откладывая, навестить их.

Мы снова оказались в этих удивительных фиакрах. Улицы не походили одна на другую, один квартал никак не напоминал другой; даже каждый дом внешне отличался от соседнего. Роскошные жилища могли соседствовать с продуктовыми лавками или прачечными. В те дни не требовалось покидать свой район, чтобы сделать покупки. Повсюду встречались цветочницы и цветочные магазины и вообще много интересного.

Семья Майкла Стайна проживала тогда (как и многие годы впоследствии) на улице Мадам, в здании, прежде принадлежавшем протестантской церкви. Огромная гостиная когда-то служила местом богослужения и занятий воскресной школы. Освещалась комната дневным светом благодаря нескольким огромным окнам, расположенным на одной стороне, и выходящими в сад; стены были увешаны множеством картин.

Нас встретили супруги Стайн [Майкл и Сара] и Гертруда Стайн. Гертруда Стайн целиком завладела моим вниманием, и это продолжалось в течение долгих лет нашей совместной жизни, и далее, в мои опустошенные годы после ее смерти. Вся бронзовая, загоревшая под солнцем Тосканы, с золотым оттенком теплых каштановых волос – такой она предстала предо мной. На ней был теплый вельветовый костюм с большой круглой коралловой брошью. Говорила очень мало, но много смеялась.

Мне казалось, что ее голос исходит из этой броши. И ни на какой другой этот голос не был похож – глубокое, сочное, бархатное, замечательное контральто, как два голоса. Она была крупной, грузной с небольшими деликатными руками и необыкновенно прекрасной, будто вылепленной, головой. Ее голову часто сравнивали с головой римских императоров, но позднее Дональд Сазерленд утверждал, что ее глаза характерны скорее для древних греков.

Нам подали чай, и вскоре после этого мы ушли. Гертруда Стайн пригласила меня на следующий день посетить ее квартиру на улице Флерюс и вместе отправиться на прогулку.

От всех событий, в один день случившихся, голова моя шла кругом. Вкусно отобедав, я принялась за книгу, но вскоре заснула. Утром распаковала вещи. Гарриет хотела перекусить на свежем воздухе в одном из ресторанов в Булонском лесу. На случай возможного опоздания мне показалось разумным послать petit bleu[14]. Я таки опоздала на полчаса.

Когда я добралась до улицы Флерюс и постучала в громадную входную дверь во дворе, ее открыла сама Гертруда Стайн. По сравнению со вчерашним днем она выглядела по-иному. В руках – моя записка, на лице – ни следа от прежней ободряющей улыбки. Ныне она предстала мстительной богиней, и я испугалась. Я не знала, что случилось или чего ожидать.

Даже сейчас не могу описать. Походив вдоль длинного флорентийского стола, удлиненного еще больше двумя прилегающими столиками, она остановилась передо мной и сказала: «Ну вот, теперь вы понимаете. А сейчас забудем об этом. Еще не поздно отправиться на прогулку. Пока я переоденусь, можете посмотреть картины».

Стены комнаты – с cimaise[15] до потолка – были покрыты картинами. Мебель и предметы окружающей обстановки восхитили меня. Вот и сейчас напротив меня – большой тосканский стол, тосканский же старинный восьмиугольный столик с тремя массивными изогнутыми ножками-лапами, двухэтажный буфет в стиле Генрих IV с тремя вырезанными орлами на верхней части. Только после того, как мне довелось протирать пыль с этой и другой мебели, я по-настоящему оценила ее красоту, детали и пропорции. Здесь, в комнате на улице Кристин[16], от предметов, что были на улице Флерюс, осталось лишь несколько: терракотовые, XVII века, фигурки женщин, да несколько артефактов итальянской керамики.

К тому времени, когда я разглядела мебель и всю обстановку, в комнату вернулась Гертруда Стайн, на сей раз более похожая на вчерашнюю. Улыбка пробилась сквозь хмурость, а из броши, как прежде, исходил ее глубокий смех. Она поинтересовалась Гарриет, ее здоровьем, настроением и способностями, говоря о Гарриет фамильярно, как о знакомой. Затем мы совершили нашу первую прогулку. В окрестностях Люксембургского сада она обратилась ко мне со словами: «Элис, посмотри на осеннюю лиственную ограду». Но я не решилась ответить ей той же фамильярностью.

Люксембургский сад был заполнен; одни ребятишки пускали кораблики в искусственном водоеме-озере, другие – вертели обручи с колокольчиками, точно такими же, какими я играла в детстве в парке Монсо. Няньки все еще носили длинные пелерины и накрахмаленные белые чепчики с длинными и широкими лентами. Гертруда Стайн провела меня садами через Малый Люксембург на бульвар Сен-Мишель. По дороге расспрашивала, какие книги читала на корабле, и переведены ли на английский язык письма Флобера. Она предпочитала не читать и не разговаривать на французском и немецком языках, хотя владела и тем и другим.

То тут, то там можно было видеть студентов с цветными ленточками, свидетельствующими о принадлежности к тому или иному факультету Сорбонского Университета. Гертруда Стайн знала хороший кондитерский магазин на Левом берегу [Сены], где продавали пирожные и мороженое, и предложила полакомиться, что мы и сделали, заказав миндальное мороженое, точно такое же, как в Сан-Франциско. Мы поедали сладости на свежем воздухе, сидя за столиком на тротуаре. Гертруда пригласила меня и Гарриет непременно поужинать у них в субботу и встретиться с художниками.

На следующее утро я отправилась на Правый берег, намереваясь получить рекомендательное письмо и забрать возможную почту в банке, что на Вандомской площади. Я обнаружила довольно неприятное письмо от капитана, на которое и не собиралась отвечать. Положив письмо в сумочку, я пошла к Тюильри. Там, присев около искусственного озерка, разорвала письмо на мелкие кусочки, и, надеясь, что меня никто не увидит, бросила их в воду. Затем через Елисейские поля вернулась в отель. Ладно, с этим эпизодом покончено.

Я предприняла несколько утренних и послеобеденных прогулок по разным местам, находя Париж все более и более очаровательным. В Лувр не заходила и не собиралась этого делать до следующей недели. Прежде всего, следовало поближе познакомиться с городом, которому предназначалось стать моим домом.

В субботу я постучала в дверь студии. На сей раз то была не Гертруда Стайн, а ее брат Лео. Вряд ли я бы признала его, сравнивая с сестрой – они совершенно не были похожи. Гертруда походила на родственников с отцовской стороны, братья – друг на друга. Внешне Лео весь, как и Гертруда, Стайн, казался золотисто-бронзовым; борода тоже отсвечивала золотом. Эдит Ситуэлл рассказала мне, как ее отца спросили, похожа ли дочь на него. Он ответил: «Да, но ей недостает “этого”», – и указал на бороду. Как и Гертруда, Стайн, Лео был одет во все коричневое. И одинаковые сандалии, сделанные во Флоренции по модели дизайнера Раймонда Дункана. Дункан скопировал модель с греческой вазы в Британском музее. У Лео была красивая пружинистая походка, он нес свое высокое тело с неподражаемой грациозностью. В то время он вел себя вполне дружелюбно. Но позднее, когда они с Гертрудой Стайн разошлись в оценке Пикассо и ее литературного творчества, он стал необоснованно критичным и невыносимым.