Те же и Скунс – 2

– Очень сытный пирог. Вы, кстати, знаете, Алексей, что так наедаться на ночь совсем не полезно? Могут быть неприятности с печенью.

– Да? – простодушно удивился тёти-Фирин жилец и подлил себе чаю. – А я-то радуюсь, до чего тесто лёгкое, прямо, знаете, словно мимо желудка проскакивает. Как всё первый кусок ем…

Дело медленно, но верно переходило на личности, причём Алёша действовал по принципу яблока, свисающего сверху на нитке: ни за что не укусишь «без рук», только сам слюнями зальёшься. Тётя Фира в очередной раз дерзнула вмешаться:

– Мишенька, а можно спросить, какой у тебя в Питере интерес? То есть геше… бизнес?

Моня не спеша отряхнул с костюмных брюк крошки и ответил с той долей небрежности («…аспирантура в Гарварде – это не важно, и что на Нобелевскую выдвигают – это тоже не важно…»), которая, по мнению многих, призвана подчёркивать истинную значимость дела:

– Да так, ничего особенного… я теперь работаю в холдинг-центре «Надёжность, Нравственность, Благородство». Может, слышали – в прессе нас чаще просто «ННБ» называют…

Нас!.. Эсфирь Самуиловна уставилась на него чуть ли не с благоговением. Сколько ни было в той самой прессе скандальных разоблачений, слова типа «франчайзинг», «фьючерсная компания» или «холдинг-центр» всё ещё оказывали на неё воздействие, близкое к гипнотическому.

Зато Алексей неожиданно фыркнул. Громко, очень ехидно и без тени почтения:

– А главным начальником кто? Не Микешко? Тот самый, который в девяносто пятом году…

– Послушайте!.. – возмущённо перебил Моня. Его терпению наступил предел. – Я вообще не понимаю, что вы здесь делаете? Вас пригласили чаю попить – вы попили? И что вы всё время вмешиваетесь в чужой разговор? Мы спрашивали вашего мнения?..

Тут тётя Фира потеряла дар речи и только беспомощно переводила взгляд с одного на другого. Снегирёв усмехнулся.

– Бесэ́дер…[9] – проговорил он, пожимая плечами. – Не буду мешать…

Сгрёб на тарелку ещё два куска пирога, взял чашку, поднялся и ушёл к себе через маленький тамбур, отделявший тёти-Фирины владения от коридора. Кот Васька распушил хвост и, несыто мяукая, помчался следом за ним. Норвежский лесной рассчитывал на добавку и имел основания полагать, что там ему не откажут.

Когда бывала возможность, Снегирёв любил поваляться на диване с книжкой. Читать что-нибудь не требующее умственного труда, беззаботно погружаться в дремоту… просыпаться и продолжать чтение. По его меркам это было совершенно неприличное расслабление (завершающий штрих – кот, уютно свернувшийся на животе…), однако старинные диверсантские навыки и тут брали своё.

Узкая и длинная комната, где он обитал, в «проклятое царское время» представляла собой закуток для горничной. После революции, в эпоху уплотнений, стену, отделявшую его от гостиной, сломали, получив двадцатиметровую комнату с двумя разномастными окнами. Такой она и досталась в далёком теперь пятьдесят восьмом счастливому новосёлу – Фирочке Файнберг. Спустя годы та восстановила историческую справедливость, превратив воссозданный «чулок» в нечто вроде кладовки, однако вместо былой кирпичной стены между комнатами теперь стояла всего лишь тонкая перегородка. Она великолепно проводила все звуки, и настал момент, когда недреманный инстинкт подтолкнул Алексея, докладывая: на сопредельной территории что-то не вполне так, как всегда. Он отложил книжку, прислушался и сразу всё понял. Из-за переборки доносилось размеренное мужское похрапывание. А вот обычного алгоритма шорохов и шагов, сопровождавшего тёти-Фирин отход ко сну, так и не произошло. Как и приглушённого ритуала проводов гостя.

Он сказал себе, что это его не касается, и перевернул страницу. Потом всё-таки отложил Дика Фрэнсиса, слез с дивана и пошёл проверять.

Тётю Фиру он обнаружил на кухне. Она, оказывается, принесла туда маленькую настольную лампу и тоже пыталась читать, но мало что получалось. Книжка в мягкой обложке то и дело падала из руки, а седая голова неудержимо клонилась.

– Тётя Фира!.. – страшным шёпотом окликнул её Снегирёв. – Вы, вообще-то, чем тут занимаетесь?..

– Я… я… – Старая женщина испуганно проснулась и зашарила в поисках свалившихся очков. – Бессонница у меня, Алёша.

– Ага, – кивнул он. – Я уж вижу.

Тётя Фира страдальчески заморгала:

– Тогда зачем спрашиваете?..

– Да так. Интересно стало, с какой радости этот поц[10] недоделанный в вашей комнате дрыхнет, а вы на кухне сидите. – Он проворно нагнулся и, к полному ужасу тёти Фиры, поднял оказавшуюся на полу «нелегальную литературу». – Ещё и хлам какой-то читаете…

У неё чуть отлегло от сердца, ибо «Убийца на понедельник» на него ни малейшего впечатления не произвёл и к ненужным ассоциациям не подтолкнул. Она поспешно убрала книжку в карман и слегка поджала губы:

– Не говорите такого про Монечку. Во-первых, он хороший мальчик, а во-вторых, вы же его совершенно не знаете.

Алексей искренне изумился:

– А чего ещё я про него не знаю?

– Не надо, Алёша, Монечка, он… он такой неприспособленный… И здоровье… Вам не понять…

– Да где уж мне. Так, значит, Софья Марковна его к вам, потому что у вас вроде как две комнатки, а у неё однокомнатная? И не в кухне же на раскладушке ему, неприспособленному, ночевать?

Эсфирь Самуиловна едва не расплакалась.

– Алёша, поймите, он же у меня на глазах вырос. Я его вот таким помню. Он мне как сын…

– О господи, – вздохнул Снегирёв. – Ну ладно, тётя Фира, пошли.

– Куда?..

– Спать.

Она попыталась отговориться, дескать, у неё в самом деле бессонница, ей здесь очень хорошо и удобно, и вообще, она так решила. Однако спорить с жильцом в некоторых случаях бывало бессмысленно. Он просто поднял её со стула и препроводил в «свою» комнату, на покрытый пледом старый диван.

– А вы как же, Алёша? – шёпотом, чтобы не разбудить Монечку, забеспокоилась она.

Снегирёв молча раскатал по полу спальник. Ему было не привыкать.

Утром гость проснулся в одиннадцатом часу, и тётя Фира получила возможность излить на него новую порцию материнской заботы. Вернувшийся с пробежки Снегирёв хорошо слышал, как открывался и закрывался холодильник, как гудела и попискивала микроволновка. Что же касается аромата разогреваемого пирога, то он был способен пройти навылет не то что хилую перегородку – даже и прежнюю капитальную стену.

Снегирёва, впрочем, к совместному завтраку не пригласили. Надо полагать, во избежание демографической катастрофы. Как только за Монечкой закрылась квартирная дверь, тётя Фира, страдая, постучалась к жильцу:

– Алёша, кофейку с пирожком…

Он сидел на подоконнике, раскрыв маленький, с ладошку, компьютер, и что-то набирал на миниатюрной клавиатуре. На часах было уже двенадцать, то есть, по мнению большинства обывателей, неприлично поздно для завтрака. Снегирёва, однако, давно перестали обременять предрассудки, в том числе суточный ритм. Ел и спал, когда желание совпадало с возможностями. Он отставил крохотную машину:

– Спасибо, тётя Фира. Забаловали вы меня.

– Алёша, – сказала Эсфирь Самуиловна, – вы же понимаете. Вы мне тоже как сын.

– Спасибо, тётя Фира, – повторил он очень серьёзно.

Её распирали жгучие новости, и она торжественно поделилась с жильцом:

– Вы знаете, Монечка на той неделе снова приедет. Он сказал, что ночью очень замёрз и почти не спал, потому что от окна ужасно сквозило. Так он мне его вымоет, заделает и заклеит. Вы представляете?

– Не представляю, – с набитым ртом проговорил Алексей. – А как же РУКИ?..

С его точки зрения, Монино уютное похрапывание мало соответствовало замерзанию на сквозняке. Но это было его личное мнение, и он оставил его при себе.

– Вы смеётесь, но он действительно учился на скрипача, – вступилась за Софочкиного родственника Эсфирь Самуиловна. – К сожалению, педагог был… как бы это вам объяснить… очень русский… и Монечку скоро отчислили… Ну то есть вы понимаете.

– А то как же, – цинично кивнул Снегирёв. – Антисемиты кругом. На эту тему хороший анекдот есть. Советский ещё. Объявили конкурс на должность телеведущего, собрались соискатели, вызывают их по одному… Ну и вот, выходит такой после прослушивания – рожа в бородавках, хромой, косорукий, перекошенный весь и притом страшный заика. «Ну как, приняли?» – «К-к-какое там, в-в-вы-гнали… П-п-потому что ев-в-врей…» Тётя Фира, а что за бланки там у вас на буфете лежат? Это не Моня забыл?

Она оглянулась, на миг испугавшись, что неприспособленный Моня действительно оставил у неё какие-нибудь важные документы… И вспомнила вторую сногсшибательную новость, которой хотела поделиться с жильцом.

– Это, – с гордостью сообщила она, – типовое заявление. Вы представляете? Монечкина фирма нам, пенсионерам, надомную работу устраивает. Такую выгодную, между прочим, что вы не поверите. Государство отмахивается, а вот нашлись же люди, помогают… Все, конечно, хотят, но я ведь ему тоже вроде родной…

– Тётя Фира, я вас умоляю… – застонал Снегирёв. – Вы не помните, во времена, когда не было ещё никакого бандитизма, а только мелкий промысел, случилось в Питере одно занятное мошенничество?.. Приходили люди, говорили, что они из газовой службы, и просили жильцов для их же блага помочь сделать «контрольный замер». То есть чисто вымыть две молочные бутылочки и оставить на ночь возле плиты – чтобы, значит, газ, если вытекает, туда набирался. А рано утром завязать горлышко бумажкой, надписать номер квартиры и выставить за дверь на площадку. Бутылки, мол, соберут и увезут на анализ. И если всё будет в порядке, то хозяев больше и беспокоить не будут. Народ, конечно, бутылочки выставлял. И что самое интересное, ни к кому плиту чинить так и не пришли. Молочные бутылки в те времена, помнится, по пятнадцать копеек сдавали… Вам ни о чём это, случайно, не напоминает?..

Тётя Фира открыла рот, чтобы с жаром опровергнуть его домыслы и доказать, что выгодный проект «ННБ» ничего общего с «мелким промыслом» отнюдь не имел. Однако в это время за стенкой тихонько пискнул компьютер, и Снегирёв, извинившись, вылез из-за стола. Эсфирь Самуиловна проводила его глазами…

Два Александра и третий Пушкин

В тот вечер, когда Саша Лоскутков вызвал к матери маленького тёзки Шушуни, Вере Кузнецовой, «скорую», ехать в больницу она отказалась[11]. Обморок скоро прошёл, и они решили, что он случился просто от усталости и нервного напряжения. Саша мигом перенёс молодую женщину в комнату, на диван, Надежда Борисовна бросилась к дочери, стала гладить её по щеке, называя по имени, и почти сразу она открыла глаза. Даже попыталась остановить Сашу, когда тот, выхватив из кармана мобильник, стал вызывать «скорую», – дескать, что зря людей беспокоить? Пусть, мол, едут к тем, кому они в самом деле нужны. Саша только отмахнулся; жизнь давно убедила его в полезности перестраховки. Тем не менее к приходу врачей Вера уже сидела и смущённо уверяла мать, что ничего страшного с ней не случилось. Даже сказала что-то ей на ухо, отвернувшись от Саши, но у того был слишком острый, отточенный тренировками слух, и он разобрал нечто о «критических днях».

«Сейчас обмороки у женщин не редкость, – сказал пожилой врач. – Плохое питание, всё детям, себе ничего, у половины – пониженный гемоглобин…»

Тем не менее он настоял на подробном осмотре. Внимательно выслушал лёгкие… нахмурился и предложил госпитализацию.

«Полежите в стационаре, там вас спокойно посмотрят, не надо будет в поликлинике по очередям с гриппозными сидеть…» – приговаривал он, выписывая рецепты.

Но Вера лишь отрицательно мотала головой.

«Ладно, только дайте мне слово, что обязательно пройдёте обследование!»

Дать слово нетрудно… Врач оказался ещё одним подвижником из тех, благодаря которым мы ещё худо-бедно веруем в отечественную медицину. Он звонил, напоминал… Наверное, нет для такого подвижника ничего хуже пациента, который предпочитает не идти с открытыми глазами навстречу опасному диагнозу и последующему лечению, а, наоборот, предпочитает до последнего прятать голову в песок. Как будто, если достаточно упорно делать вид, будто всё хорошо, обманутая реальность изменится в угоду нашим пожеланиям…

«Вер, я бы, может, по своим каналам попробовал?.. – заговорил с ней однажды Саша Лоскутков. – К нашему доктору тебя, а?..»

«А я как раз из поликлиники иду, – почти неожиданно для себя самой соврала Вера. – Ничего не нашли. Спасибо большое за беспокойство…»

И ей действительно стало получше. Но ненадолго. Однажды Вера проснулась ночью от жжения за грудиной, около сердца. Она выпила сердечных капель и снова заснула… А утром, умываясь, закашлялась и увидела в раковине кровь. Тут же накатила слабость, вынудившая схватиться за край ванны. К слабости отчётливо примешивался страх. Вера сказала себе, что всё это от вида крови, определённо происходившей из потревоженной зубной щёткой десны… Одевшись, она в очередной раз отправилась на свою овощебазу – копаться в гнилье… Но не доехала. Потеряла сознание и свалилась прямо в вагоне метро.

Естественно, кто-то принял её за пьяную и брезгливо отодвинулся. Как ни странно, сердобольнее всех оказалась компания хулиганистых с виду подростков. И молодой милиционер, ехавший по своим делам и уже косившийся на хамоватую ребятню. Он и двое пацанов с «ирокезами» на головах вынесли Веру на перрон, девчонка с подведёнными зелёным фломастером глазами кинулась за дежурной…

Снова приехали врачи, и на сей раз так запросто отделаться от них Вере не удалось.

Шушуня выбежал в прихожую на звонок. Бабушка открыла дверь, и он повис у «дяди Саши» на шее. С тех пор, когда Лоскутков подобрал его в метро, потерянного выпивохой-отцом, маленький тёзка очень к нему привязался. Ждал, дождаться не мог. Ходил с ним гулять и явно гордился, шагая мимо дворовых мальчишек.

– Верочка-то уснула, слава богу… – шёпотом предупредила Шушунина бабушка, Надежда Борисовна. Потом пожаловалась: – Татьяна эта её только сейчас была, всю квартиру святой водой перебрызгала. Врачи в больницу посылают, а она в церковь тащит… Я спорить взялась, а теперь думаю: вдруг правда поможет…

Верина подруга Татьяна Пчёлкина была кандидатом технических наук. Институт, где она прежде работала, сдал в аренду почти все свои помещения, уволив соответствующее количество сотрудников – едва не всех, кроме дирекции. Татьяна сделала несколько довольно вялых попыток устроиться по специальности, потом махнула на это дело рукой. Уже больше года она вместе с Верой промышляла на овощебазе и… сделалась за это время ревностной христианкой. Она принадлежала к одному из последних поколений, выросших при государственном атеизме. То есть о православии, как и о прочих религиях, знала больше понаслышке, да ещё в отрицательном смысле. Опиум для народа и всякое такое. Она и теперь не была большим знатоком. Крутой жизненный поворот поменял в её сознании минусы на плюсы, и тем дело ограничилось. Стремление узнать побольше и вникнуть поглубже, вроде бы должное сопутствовать кандидату наук, так и не шевельнулось. Зато теперь Татьяна повязывала голову платком, спущенным на самые брови, да к тому же где-то подцепила идею, будто разговаривать на темы, не относящиеся к божественному, – жутко греховно. Саша встречал её несколько раз у Кузнецовых. «Как поживаете?» – «Хорошо». И всё, кончена беседа. Саша успел прозвать Татьяну «Просвиркой». Естественно, сугубо про себя.

Услышав от Надежды Борисовны о предполагаемом походе в церковь, он представил себе икону под стеклом и сто человек верующих, по очереди целующих это стекло… Содрогнулся и подумал, что некоторые аспекты религиозных чувств ему понять всё же не суждено.

Присутствие Вериного мужа Николая Саша засёк в квартире на слух. Тот сидел возле постели жены и чувствовал себя очень несчастным, по-видимому в основном из-за непривычной трезвости. Он не вышел поздороваться с Лоскутковым. Так уж получилось, что при первом знакомстве Саша тряханул его в четверть силы за шкирку, не без труда воздержавшись от более радикальной расправы. И надобно полагать, его тогдашние намерения были уловлены звериным чутьём, которое просыпается у некоторых пьяниц взамен разума, отравленного алкоголем. С того дня гражданин Кузнецов стал его смертельно бояться.

– Дядя Саша, – Шушуня уже стоял в тёплых ботиночках, и бабушка Надя застёгивала на внуке голубенький комбинезон, – а вы мне стихи рассказывать будете?

Лоскутков улыбнулся:

– Обязательно. Ну, тёзка, двинулись. Шагом марш!

– Шагом марш, – бодро отозвался Шушуня.

Надежда Борисовна смотрела в окошко, как они шли через двор… Господи, ну почему Верочка вышла замуж не за такого вот Сашу, а за беспутного Николая?.. Всё ж было ясно с самого начала, когда Вера повела парня знакомиться, а он по дороге свернул в магазин – за бутылкой «для храбрости».

«Он бросит пить, мама, он мне обещал! – успокаивала Вера. – Он меня любит!..»

С тех пор Николай дважды пытался «завязать». Сразу после свадьбы отправился «подшиваться». Не помогло. Не выручил и экстрасенс, к которому прибегли, когда родился Шушуня. Понадобилась Верина болезнь и, может быть, лёгкое вразумление с Сашиной стороны, чтобы он сделал третью попытку. Насколько серьёзную?.. В чудеса Лоскуткову давно уже что-то не верилось…

Надежда Борисовна услышала, как в комнате тяжело закашлялась Вера, и по спине пробежал уже знакомый ледяной холодок. У матери был тот же характер, что и у дочери: она изо всех сил давила страх, зревший в душе, и попросту запрещала себе даже думать о том, что же будет, если Верина болезнь… ЕСЛИ…

Вздрогнув, пожилая женщина снова посмотрела в окно. И увидела, как Лоскутков, выбравшись на газон, учит её внука ловко кувыркаться в снегу.

– Перевёрнуто корыто,Под корытом – крот!Перевёрнуто корыто,На корыте – кот! —

читал Саша обещанные стихи. —

Он когтями по корыту скрежетал,Но крота из-под корыта не достал!Крот же, лёжа в темноте,И не думал о коте.Думал крот, что в этом залеЗвуки музыки звучали.Думал он: «Какой талант —Неизвестный музыкант!..»[12]

– Это Пушкин написал?.. – по обыкновению, поинтересовался Шушуня. Видимо, их правильно воспитывали в детском саду, но Саша, усмехнувшись, ответил:

– Нет, не Пушкин.

– А кто?

– Ну… Один человек…

Нелюбимая у окна

Дом стоял в глубине квартала, отгороженный от шумной улицы корпусами других зданий и скоплением угловатых обрубков, когда-то называвшихся тополями. Сразу после войны, когда район только застраивали, юные деревца были здесь долгожданными новосёлами. С тех пор они усердно росли, по максимуму используя хилое ленинградское лето и выкачивая, как насосы, болотную сырость из почвы. Видимо, в благодарность за это люди в начале каждой весны учиняли над ними пытку, именовавшуюся формированием крон. Иногда об экзекуции забывали лет этак на пять, потом спохватывались, и тогда подрезка превращалась в четвертование. Ибо обрадованные передышкой деревья успевали вымахать чуть не до крыш. Тогда во дворах принимались реветь бензопилы, и дети таскали по дворам ветки и здоровенные сучья. Самые жалостливые выбирали укромные уголки и сажали ампутированные древесные конечности в землю. Порою случалось чудо: ещё живые обрезки, сами размером с полноценное дерево, действительно принимались расти…

Последнее превращение тополей в лишённые веток столбы случилось в прошлом году. Без сомнения, это был уже акт чистого садизма, не продиктованный никакими практическими соображениями. Ибо в воздухе вовсю веяли новые ветры – квартал «шёл» на благоустройство. Это, в частности, предполагало полную корчёвку сорных пород. К коим были ныне причислены и многострадальные трудяги-тополя…

Женщина стояла возле окна. Она часто стояла так, подолгу глядя во двор.

Когда-то в детстве Ирина панически боялась наводнений. Ей всё казалось, что их дом, стоявший на набережной, однажды неминуемо должно было затопить. Она даже во сне видела, как всё кругом заливает чёрной водой. Теперь она была взрослой, и детские страхи превратились в смутное опасение, гнездившееся на задворках сознания. Быть может, Нева с её периодическими разливами действительно являла собой для Ирины нечто судьбоносное. По крайней мере, жила она по-прежнему недалеко от реки – между улицей Стахановцев и Малоохтинским. Володя сначала предлагал ей квартиру на самом берегу, с чудесным видом на Лавру, но она предпочла другую – вот эту свою нынешнюю. И теперь, случалось, целыми днями простаивала у окошка, глядя во двор…

В школе Ирина (тогда ещё не Гнедина) училась еле-еле. За полным отсутствием способностей и интереса к предметам. Английская школа была очень престижной. Никто не удивлялся ни дочке крупного «партайгеноссе», ни тому, что её за уши перетаскивали из класса в класс вплоть до выпускного. Рядом примерно так же (и притом вовсю шалопайничая) учились сын министра, внук известного дипломата, отпрыски видных хозяйственников…

То есть педагогам хватало забот и без Ирочки, тихо сидевшей на задней парте и смотревшей в окно.

Когда после школы она с первой попытки поступила на филфак и резко стала учиться на круглое «отлично», это тоже ни у кого не вызвало удивления. С определённым контингентом английских школ и похлеще метаморфозы случались.

В двадцать два года её выдали замуж. За Володю, сына «того самого» Игнатия Гнедина. Династический брак есть династический брак; чувств к жениху Ирина не испытывала никаких. Ни за, ни против. Правду сказать, она и к другим молодым людям особых чувств не испытывала. Вялое любопытство – не более. Ничего, что подвигло бы её закрутить бурный роман. Провести с однокурсником незабываемую ночь на ухабистом общежитском диване… Увы, её сердце оставалось безмятежно, точно подёрнутое ряской болото. Она восприняла свадьбу и начавшуюся семейную жизнь с сонным спокойствием растения, которое заботливый садовник пересаживает с одной грядки на другую. Естественно, новобрачные сразу въехали на отдельную площадь. Столь же естественным образом Ирина Гнедина не проработала по специальности ни единого дня.

Но потом наступил девяносто первый год, и привычный мир стал давать одну трещину за другой. Хорошо хоть Гнедин-старший мгновенно учуял, откуда задул ветер, и оперативно перекрасился в демократы и реформисты. Отец Ирины принципами поступаться не пожелал и остался в непримиримой коммунистической оппозиции. Однако на новом поприще жизнь у него не задалась. Видный некогда партийный деятель быстро усох до третьестепенного. И умер от инфаркта, не разменяв седьмого десятка.

Новоиспечённый демократ Гнедин отстал от свояка всего на полтора года; видно, смена кожи недёшево ему обошлась. Однако к тому времени Гнедин-младший уже держался бульдожьей хваткой за одну из ветвей власти, устроенный прочно и высоко. В кабинете заместителя начальника юридического управления. В Смольном.

Он не развёлся с Ириной, хотя физического влечения к ней не испытывал никогда, а вместе с её папенькой угас и династический интерес. Просто, что бы там ни говорили, а разводы в официальных кругах как прежде не поощрялись, так не поощряются и теперь. Владимир приватизировал для благоверной трёхкомнатную по её выбору – у метро, тёпленькую после евроремонта… и стал заглядывать в гости не чаще раза в неделю.

Ирина прекрасно знала, что где-то (где именно, она не пробовала выяснять) у мужа имелась ещё и другая квартира, и там он в своё удовольствие вёл плейбойскую жизнь. Устраивал холостяцкие вечеринки с друзьями, приглашал платных и бесплатных подруг…

Молодую соломенную вдову это по большому счёту не волновало.

Она тоже могла бы творить всё, что ей только заблагорассудится, не опасаясь репрессий со стороны мужа. Однако Ирине Гнединой не «благорассудилось». Возникавшие время от времени расплывчатые желания и мечты так и оставались на уровне нереализованных душевных поползновений. Ей никто не мешал, но она так и не завела не то что любовника – даже кошку.

Порою она целые вечера простаивала у окна, выключив надоевший телевизор и глядя во двор, на редких прохожих и ещё более редкие автомобили.

…Пока на тополях не обчекрыжили ветки, там время от времени появлялись гнёзда. Одно из них, воронье, хорошо просматривалось с четвёртого этажа. Ирина помнила, как серая птица хлопотливо возилась в укромной развилке, неприметной с земли (о том, что в городе могут найтись ещё и наблюдатели сверху, законное дитя природы не помышляло). Отложив яйца, ворона уселась их греть. Увы, то ли из-за экологических бед, то ли ещё по какой причине кладка оказалась нежизнеспособной. Ворона никак не желала это уразуметь – и героически продолжала высиживание. Так тянулось месяца три. Потом лето кончилось, и налетела первая осенняя буря с сумасшедшим ветром и наводнением. В ту ночь Ирина очень плохо спала, но к утру Нева вошла в берега, в очередной раз не причинив лично ей никакого ущерба. Но вот от гнезда на тополе не осталось ни веточки. Пропала куда-то и ворона. Больше её во дворе не видели.