Письма Филиппа

– И кто это?

– Сейчас, не торопи, всё по порядку. В тот вечер, после того как отец уехал, она рассказала мне историю своей семьи.

– Зачем?

– Вот именно, зачем? А затем, что это и есть самое главное, зачем я попросил тебя приехать. В этом ключ.

– В истории этой семьи есть что-то важное?

– Пока не знаю, так вот, она мне рассказала, что когда-то она закончила школу и поступила в институт. В институте она встретила одного парня со старшего курса, и они полюбили друг друга. Полюбили так сильно, что, как она сказала, буквально потеряли чувство реальности. Они поженились и у них родилась дочь – Надя. Всё было хорошо, но муж её был человеком болезненным, читал лекции в университете и писал для себя какую-то работу.

– Писал не для кого-то, писал для себя?

– Она говорит, что да, в таком толстом блокноте, что-то вроде ежедневника или дневника. Семья была счастливой, девочка выросла, но вопреки желанию матери поступать в институт, сама для себя решила поступить в медучилище и выучилась на медсестру. Надя была очень сильным человеком, и со временем стала работать в клинике где работали ведущие хирурги. Прошло несколько лет, Надя была незаменимым помощником при самых серьёзных операциях, ну и так далее, это не суть важно. Как-то к ним в клинику в срочном порядке был доставлен пострадавший мужчина после аварии. Надю тогда очень удивило то, что травмы у него в общем-то были самые рядовые, неопасные и жизни его ничего не угрожало, но при этом приехала целая комиссия разных ведущих специалистов наблюдать. Когда началась операция то Надю как будто подменили, она была рассеяна, всё путала, забывала, в конце концов на неё накричали: что ты в самом деле, как первокурсница, возьми себя в руки. Больного поместили в специальную палату, он лежал голый на койке, на нём не было даже простыни, подключённый к множеству приборов, которые постоянно снимали какие-то показания. Надю вызвал главврач и сказал, что пока больной лежит в их отделении она персонально должна круглосуточно за ним смотреть и не отходить даже на час, причём только она и никто другой. За стеклянной стеной постоянно дежурило несколько врачей. В течении пяти суток Надя находилась в больнице и ухаживала за ним. Но с ней что-то происходило: она боялась смотреть на него, голос у неё срывался, когда она ему что ни будь говорила. А тот был очень бледен, никогда не говорил ничего и был очень нервным, постоянно как-то порывисто дёргано шевелился, мотал головой и постанывал. На шестой день Надя, войдя как обычно к нему сутра в палату, как бы ненароком спросила его: почему он не хочет встать, одеться, и вообще…, мол травмы у него не такие уж и тяжёлые, другие больные в таком состоянии уже давно ходят. И тут вдруг он совершенно неожиданно для неё, чуть приоткрыв глаза прошептал, что пусть сестра не волнуется, он скоро сам уйдёт отсюда. Надя зашла к врачу и сказала, что она уже почти неделю без замен работает и ей надо бы сходить домой, пусть её подменят до утра. Врач её отпустил. На следующий день, когда она пришла на работу, то узнала, что ночью больной умер. Надя была потрясена, она сидела несколько часов почти не шевелясь, тогда её вызвал главврач, сказав, что если она больна, то пусть идёт домой и вообще её просто не узнать в последнее время. Надя нашла врача, который лечил больного, чтобы узнать от чего он умер. Врач ей с энтузиазмом начал объяснять, что этот случай поистине уникальный, мол у каждого человека в организме есть некий регулятор боли и если боль достигает некоего индивидуального порога, то сознание отключается и что это для человека есть некий защитный клапан, который сохраняет ему таким образом жизнь. Так вот у этого больного сознание отказалось отключаться и потому, как правило, при такой боли человек не может жить более двух-трёх часов, а он прожил более пяти суток, представляешь, более пяти суток. Он умер через два часа, как Надя вышла из клиники, видимо у него была некая энергетическая связь с ней. Может быть он даже ещё жил, какое-то время, если бы она не ушла.

– И что? Человеческая психика может проделывать невероятные вещи.

– Потерпи, это ещё не самое главное. Надя пришла домой, легла на кровать и более не вставала, а через два месяца умерла.

– Умерла?

– Да, умерла. Люда мне рассказала, что произошло. Когда дочь её вошла в комнату, то она подумала, что пришло приведение, она была безжизненного серого цвета, руки дрожали и невероятный ужас в глазах. Она даже не плакала, а только сказала: «Мама, ведь каждое моё касание к нему, приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему нестерпимую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…!». Люда мне тогда сказала ещё вот что: «Я сильная женщина, твоя мама была очень сильной женщиной, и я считала свою дочь очень сильной, но она оказалась сильной только при осознании того, что она освобождает человека от страдания, а когда она поняла, что она причинила страдания человеку, то оказалась не готова принять это, для неё это стало невыносимо, даже несовместимо с жизнью. Сила сострадания для неё оказалась слишком высокой».

– Она любила его.

– Да, совершенно верно, и он любил её, вот так бывает. Даже не будучи знакомыми, на операционном столе, почти в бессознательном состоянии можно так полюбить человека, что даже умереть от её силы.

– Я думаю, что здесь не только это, точнее не совсем любовь, ну в том смысле, в котором, что ли, люди её воспринимают, как что-то светлое, радостное, дающее начало жизни, нет не так всё это.

– Точно! – Александр встал с кресла и начал ходить по комнате, – совершенно точно, это что-то глубже, настолько глубже, такое ощущение, как будто стоишь перед бездной, и что там, если переступить некую невидимою черту, даже не представить! Я думаю, что это не пропасть, в которой пропадают, а что-то вроде границы между мирами, уровнями или эпохами, не знаю…, но думаю, что Надя таким вот образом перешла её и сразу здесь умерла, а на самом деле живёт, там…, с ним, с тем, кого любит.

– То есть ты считаешь, что мы все подошли к некоему переходу и Надя является кем-то вроде первопроходца, так что ли?

– Да! – Александр остановился напротив меня, – да, это переход, он начался, потому времени, того, которое мы знали, не понимали, но хотя бы жили с ним, теперь нет.

– Новая эпоха, – я задумчиво смотрел на огонь в печке, – значит мы все всё-таки подошли к некоему рубежу…, для кого-то он последний, а для кого-то только продолжение его жизни, там…, а что является ключом?

– Я долго думал над этим и вот что мне кажется здесь стало основным – Надя всецело сама осознанно прочувствовала ту боль, которую она причинила ему, понимаешь, полностью, а врач сказал, что она несовместима с жизнью – настолько у неё был высок внутренний уровень сострадания к человеку. В нашем мире он невозможен, мы не готовы принять такой уровень ответственности за свои и чужие поступки или чувства, он намного превосходят наши возможности. Но, если здесь эта новая сущность человека уже проявила себя, то есть я хотел сказать, что здесь, сейчас, уже появились люди способные принять принципы новой эпохи, значит она пересекает нашу, проходит насквозь, увлекая за собой тех, кто способен там быть…, не стать Им, а быть Им!

Разбуженный долгим протяжным воем долго ещё лежал, глядя в потолок. Скользил взглядом по бледно – освещённой комнате. А ведь и солнце ещё не взошло, а уже так светло, как и не заходило. Заварил кофе.

Посидели на крыльце, глядя на стелющейся над поляной туман. Ещё как-то непривычно совсем тихо. Птица пролетела над лесом, возвращаясь от куда или по делам. Пошли по сырой траве через луг к лесу, а за ним вышли к озеру. Сидели на мостках. Как будто на другой планете, никого нет и движения нет. Стало подниматься солнце. Возвратились. Опять лёг и заснул.

Долгий протяжный вой, уже вечер. Опять варю кофе и читаю «Идиота».

Блаженный. Душа и совесть… или это одно и тоже. Обычно бледное лицо и голубые глаза, совершенно светлые, из души устремлённые во всё, что может быть у человека и даже, наверное, не только у человека, а во всё существующее. Думая об этом смотрю как Александр кормит кота и как тот не спеша моется и очень уютно укладывается спать.

– Чёрная душа…, а бывает ли такая? Она или есть, или её нет. Э-э, нет… душа бывает и чёрная, и вообще любого цвета. Если бы не было разных душ и людей, наверное, разных не было бы. Но людей делят лишь на две от того, что души у некоторых и вовсе не бывает, а есть лишь эмоции на удовлетворение неких потребностей.

– Ты говоришь, что в сущности ты можешь обойтись без собственного Я, если под Я понимать объективные факторы влияния среды, духа, общества. И жить где захочешь, и говорить, что сможешь, независимо от народа. Тогда нет Родины, а есть лишь среда обитания, по твоим словам. Смотри какое широкое и, в тоже время, какое до ужаса мелкое понятие – среда обитания. Для живого бесконечно, но, а для человека, видимо оно бесконечно мало и не только в силу его физики или души.

– Да, душа бывает разного цвета, но даже не в среде обитания дело и не народ здесь играет доминанту сам по себе. А назвали светлую душу идиотской – слово злое от отчаяния и потому особо ядовитое и я верю не из-за того, что люди злы или непорядочны, а просто в силу того, что слабы в одиночестве своём. Но народ горд своей историей и свободой, и культурой сохранённой. И можно жить с разными народами в разных странах, жить плохо или хорошо, но душа народа светлая, а одна душа тёмная и потому всегда будет «идиот», который будет умирать от горя и счастья, и который будет что-то делать никому неведомое и говорить, что-то никому непонятное. А потом умрёт с тоски по чему-то одному ему значимому, оставив только досаду и некое чувство опустошённости от того, что что-то потеряли и, ведь, главное понятно, что, и потому досадно.

Смотрели неотрывно на звёзды, как их всё больше и больше появляется в небе. Некоторые из них движутся, знать не звёзды. А как же не звёзды раз на небе, обязательно звёзды. А со звёздами надо говорить. Пусть ты даже молчишь, но они требуют к себе внимания. Они же одиноки там на небе, потому что небо такое большое, а они такие маленькие и так далеко друг от друга, что и не докричишься. Они смотрят на нас, а я почему-то неожиданно вспомнил: «… о конце мира поёшь, ты опять как в могилу глядишь. Стоя напротив смотрела в глаза – у меня мама… всего полгода как умерла, и я теперь живу одна…, приходите меня навестить. Молча смотрел – вы всех их убили? – Почти, я устал, я лягу поспать, через красный закат пройдя и даже никого не спросил, ну зачем мне твои слёзы – я теперь живу одна…, вы придёте меня навестить? – Да. И снова молчанье. – Так вы всех их убили? – Почти. – Ну что ж, сын, тебе можно поспать… ты снова…, куда опять, а сможешь меня взять? – В другой раз. Отец. Её подруга в могиле. Рыбак! – ответь – что же такое смерть? Вот и я не знаю, но хочу посмотреть. Завяжи мне глаза, я хочу умереть. Помоги. Родился я сам, а без помощи уйти не могу. Пожените нас – это наши последние деньги. – А я верю вам, но ты должен уйти, чтобы, родившись, прийти. Надо ждать…, надо ждать и любить. Она шла по реке, она искала тебя, она просила забрать себя реку, но рыбак смерти не знал. Знать человеку неудобно ждать, ждать и любить. – А, ты здесь? Сын тебе лучше поспать, чтоб вернуться обратно к себе. Вы всех их убили? – Почти. – Я живу здесь одна, навестить вы придёте меня? – Да, вы одна у меня. Посвящение вам и в память себе. Мой друг, мой учитель, мой сын, ты поспи, чтоб вернуться потребовалось уйти и не жди. Громовержцы! – придите под звук затихающих труб – марш от шепчущих губ…».

Гуляли по пустой выставке. Очень необычно гулять среди мыслей и чувств. Образы, размышления. Кисть обмакнуть сразу во все краски и положить её рядом с холстом, уже обрамлённого в раму. Вчера передавали музыку, что-то из средневековья и лил дождь. Стоя у окна слушал и опять необычно. Средневековье и здесь, когда это там – в городе имеет смысл, а это просто я захотел туда и одновременно не хочу отсюда. Хор из средневековья под шум дождя. Смотрю на огонь в ночи. Тепло, пьём кофе и думаем, что завтра надо обязательно обойти озеро и сходить на «мёртвую» дорогу. Недавно солнце осветило только одну берёзу, мы пошли к ней, но не дошли, забыли которая из них. Совершенно ничего не хочется делать, но чувство какого-то счастья и одиночества – это, наверное, одно и тоже. Я замечаю, что воспоминания меня угнетают, видимо там нет чего ни будь стоящего. Даже обидно, а скорее…, чёрт с ними!

– Будущее же только фантазия. Ради него живёшь, а может быть проживаем только сегодняшний день, кто знает. Живём ради будущего, а боимся потерять прошлое и даже настоящее. Причём неизвестно, где более осмысленно. Услышал совет перейти на чувства. Хорош совет…! Как будто есть разум без чувств. О чём думать ещё кроме как о собственных переживаниях. Наверное, о людях, о их судьбах, о мире, о счастье, если таковое имеется. А может совсем нет разума?

– Да нет! Есть и разум, и чувства, а главное есть ещё что-то большее чем и разум, и чувства вместе и порознь. Смысл есть, а это главное. Но в чём он? Как задашь этот вопрос, так и можно умереть. Умереть от безысходности, что невозможно понять этот смысл. А может обрести его!

– Это огонь навеял такие мысли, потому что в огне есть лицо. Огонь – это умное лицо человека, который что-то знает о нас, обо мне, который сейчас в замешательстве, слушает средневековую музыку, глядя на дождь. Так вот глядя в окно могу стоять часами, это, наверное, по памяти, всё время обращаюсь к памяти. Живи настоящим, ну а где взять будущее без прошлого через настоящее?

– Когда ни будь бухнет дверь и шаги. Но я буду готов и спокоен, вероятно это мои шаги, а если даже не мои, то всё равно какая разница чьи они. Они как музыка могут быть лёгкими, торопливыми, задумчивыми, наглыми, тёмными. Их надо слышать. Плохо слышны безразличные шаги, без силы и воли, а просто шаги, просто по необходимости, из всего и для себя. А вот за окном шелест крыльев или листьев, значит ветер заглянул поговорить. Да, но он не с нами разговаривает, а пришёл к знакомым деревьям и кустам, к любимым листьям и шепчет им что-то. Флейта разговаривает с ветром, дома по обочинам дорог.

– Похоже, что сегодня праздник, всё опустело и чувство ожидания и какого-то печального удовольствия. Сегодня праздник, а праздник бывает только в честь кого-то и мы празднуем его честь и что мы делаем в его честь?

– Главным образом приносим какие—ни будь жертвы и радуемся при этом. Праздник – это общая радость в честь кого-то, а этот, кто-то видимо очень много радости принёс, если уже после его смерти мы всё радуемся, вспоминая его, даже не зная его, а просто так по памяти. А когда мы вспоминаем умерших родителей или друзей радуемся ли мы? Нет, так почему мы радуемся рождению или смерти другого человека, незнаемого нами. Видно дела его дали столько радости людям, что мы чтим его дела и он при этом как бы становится олицетворением целого. Мы идём на праздник, встречаемся с друзьями, смеёмся, поём, приглашаем всех на пир. В сущности, мы не о себе думаем, о людях – люди всему мера.

– А может ли быть праздник на года, на всю жизнь, чтобы чувство нового осталось на каждый день, каждый час?

– Можно, если очень захотеть и видеть только хорошее в хорошем, плохое не преодолевать и не бояться, а понимать его сущность.

Идём по дороге. Дождь сверху. Хлюпаем по рыжей воде. Ещё далеко идти и неудобно, и холодно, и голодно, а больше всего хочется поскорей прийти домой, к печке, пить чай с хлебом и вареньем.

– Важно чтобы ты был кому-то нужен. От потребности в тебе всё, наверное, и понимается. Мы живём вечность и ещё собственную жизнь. Вечность дана нам, а жизнь мы отдаём, чтобы существовала эта вечность. А есть ли разница между жизнью и вечностью, похоже, что это одно и то же.

– Блюз или партита до—минор: музыка кто-то скажет, а я не о музыке, я о блюзе и партите. Человеческое деяние мелко и ничтожно лишь на первый взгляд, главным образом, когда не понимаем. Допущение в человеческие отношения равнодушия, а возможно ли такое? Конечно нет! Как можно не относиться никак к тому, что есть – это невозможно, а значит и нет понятия равнодушия. Относимся друг к другу как можем, как хотим – как нам позволяют относиться к себе. Закон законов: угол падения равен углу отражения – это прямое обращение к людям.

Идём по дороге, разговаривая с дождём.

– Здравствуй дождь, хотя ты давно здесь, а разговаривать начали только сейчас. Общение ли это, как с музыкой или людьми. Дождь шумен, он может мешать спать, есть, идти, жить, но он нужен всем, он нужен всему.

– Значит существование дождя необходимо вечности, и она без него не может, раз она его создала?

– Дождь вечен, он всегда был и всегда будет. И он сейчас разговаривает с нами, с листьями, а ветер замолчал, и музыка средневековья и я думаю, что всё это блюз, потому что я вырос в городе, хотя всё вместе это вечность и моя жизнь. А для чего мне вся вечность? И ты ответишь, что нужен ей, потому что она женщина. Она – вечность, а ты то, что есть между вечностью и движением – ты мир, человек, ребёнок, дворец, шалаш, театр… и дождь, огонь, хлеб и город, а потому и блюз.

– Музыка – это вечность этого мира, в котором все мы есть, а живём мы вечно: ни долго и ни коротко, а вечно.

– Ты не противишься злу! Сказали. Значит ты плохой! Сказали. И ты подумал: что есть зло? Просто я не отвечаю злом на зло, и потому я плохой?

– Они требую, чтобы ты думал и поступал так как они хотят.

– А как они поступают? Они, должно быть не знают, как поступают.

– Они поступают от эмоций и говорят, что так должны поступать все. Но когда к ним относятся так же как они к остальным, они считают это неправильным, потому что они воспринимают это не эмоциями, а сознанием и здесь происходит неприятие. Сознание не терпит пустых эмоций. Сознание хочет быть самостоятельным, само принимать решения.

– Ребёнка рождают для того, чтобы он был счастлив или для того, чтобы самим быть счастливыми? Он кричит, потому что ему плохо, он просит о помощи. А его бьют за то, что он просит о помощи, потому что ему плохо. Видимо тот, кто бьёт, посчитал, что раз его родили, значит он уже счастлив, а раз ему плохо, значит его надо уничтожить, он мешает, он не отсюда, он чужой в этом мире. Если он кричит, если ему плохо, то значит он противоречит этому миру, он отрицает принятое понятие счастья или разрушает его своим плачем и криком.

– А что такое оправдание? «Жизнь – это театр, а люди в нём актёры». Виват великим идеям!!! Есть великие люди и есть великие актёры. Актёры играют людей, сами при этом являясь людьми. Но видно они хотели бы хоть на миг не быть собой. А люди пишут для актёров пьесы, в которых себя представляют тоже не собой, а тем, кем им хотелось бы быть. Хоть на миг, хоть на миг. Оправдание – это то, что люди ходят смотреть на себя и думают при этом, что они были целый миг не теми, кем они есть.

– Глядя на экран думаю о себе. Смотрю на людей и думаю спросить ли себя или нельзя – верить ли всему, что видишь? Наверное, можно, но вот как быть с ответом и неизвестно. Подумав сказал, что всё зря. Живу вечно, а вот правда, можно ли жить вечно? Без времени, в пространстве, только смотреть, не ожидая от себя ничего, только от других. Жизнь без цели. Страх потери – цена – потеря жизни. Не думаю, что страх определяет всё в этом мире.

– Почему же тогда воюют, если боятся смерти?

– Смерти не боятся и потому жизнь не измеряется смертью.

– Значит – потерей жизни невозможно что-либо доказать. А общей потерей народа можно ли что-либо доказывать? Нет, неверно. Народ ведь ограничен рамками своей культуры, истории. Он неотделим от соседних народов. Своё национальное определяет и сохраняет в себе. Даже в период опалы.

– Люди умны, иначе они не были бы на этой земле в качестве людей. Слово «человек» очень сложное слово. «Чело» и «век» – сущности вне времени и пространства. И когда тебе говорят: «Ты – Человек», – это говорят не о тебе, это говорят о чём-то вечном, о том, что так далёко, но, это о том, кем мы и являемся, как ни странно. Мы являемся вечным и не знаем даже об этом.

– Точнее знаем, да боимся: «Как же так, зачем мне вечность, что мне с ней делать? Я так устал и хочу отдыха.». От чего «отдыха», от жизни? А жизнь, это не отдых – это движение. А вы скажете: «К смерти?», – и попробуй с вами поговорить, когда даже в собственную жизнь вы не верите.

– Это не от неверия, это от незнания и слабости.

– А что здесь знать и какая здесь нужна сила?

– Сила здесь не нужна, она только разрушает. Чтобы поднять камень с земли нужна сила, а зачем его нужно нести, если можно катить или тащить, если хочешь. А если его надо именно тащить волоком, то появляется ещё сила какая-то необходимая, которая зовётся долгом, но долги надо отдавать. Необходимость отдать рано или поздно то, что ты, когда-то брал.

– Что ты брал, когда рождаешься? Ты брал в долг своё рождение? Перед кем – перед собой?

– Долг перед вечностью в том, что ты рождён. Ты уже не тащишь камень волоком и не катишь, и вообще его не трогаешь, считая, что раз он здесь лежит, значит он должен именно здесь лежать.

– А камень тоже что-то должен? Уготовано уже и место, и время, но тогда что ты должен и в чём твой долг состоит? Перестать двигаться ты не можешь, а двигаться бесконечно не даёт время – оно неоднородно, хотя вечно и постоянно. Тогда ты должен умереть, но только тогда, когда наступит для этого своё время или твоё. Время твоё с тобой столько, сколько ты захочешь иметь.

– Только кто тебе его даст?

Вошла женщина и села напротив, смотрит всё время в окно. А я читаю, потом стал смотреть на неё.

– Простите, когда вы смотрите в окно, вы думаете о чём ни будь? И, вообще, можно ли так сказать: думаете о чём-то или про что-то, а ещё – когда?

– Нет, наверное, мысли сами собой, о чём-то в такт. Даже потом не могу вспомнить…, а вернее не хочу. Но, однако очень хорошо всегда думается. Но только не от головы, а от души. И переживаю, и плачу, и смеюсь, а это плохо, потому что не о настоящем думаю.

– Вот видите, вы сказали: не о том думаю. Значит мой вопрос правомерен лишь отчасти, ни про что, а о…, чём?

Замкнулся опять на вопросах, и ведь ни одного из них конкретного, а так просто, в области мыслей или отрешённого взгляда.

– А я вот не думаю, я смотрю и смотрю на лес, на огни, людей, города. А если читаю, то тоже ведь смотрю.

– Люда, зачем вы пришли? – Александр стоял напротив неё и сосредоточенно смотрел ей прямо в лицо.

– Я хочу вам рассказать кое-что…, просто потому, что мне некому рассказать. Вы видели, часто большая чёрная машина стоит у моей калитки, это машина старшего брата моего мужа. Он в ней сидит и не выходит, а только ждёт, что я подойду и спрошу его, зачем он здесь. Но я тоже не пойду, теперь уже никогда не подойду к нему…, никогда.

– Ему что-то нужно от вас?

– Вероятней всего да, иначе зачем он здесь? Я хочу вас спросить…, да вас обоих: знаете вы какое самое страшное оружие есть против человека?

– Равнодушие…, несправедливость, обман…? – мы гадали, поглядывая на её чуть улыбающееся лицо.

– Истерика! Обычная человеческая истерика. Только она способна разрушить жизнь человека до основания и ничто другое. Против неё человек безоружен, совсем беспомощен. Дай ей волю только один раз и жизнь твоя закончилась, так и знай. Я вам расскажу, потому что это очень важно. Мне осталось совсем немного, а он очень боится того, что я уйду и со мной, вероятней всего, уйдёт какая-то тайна, о которой я даже не догадываюсь. И «тень» он свою ко мне не пришлёт. Потому я пришла к вам. Я знала твою мать Александр много лет и сказала тебе тогда, что она была сильной женщиной, а потом дома опять задала себе этот вопрос, а в чём сила женщины? Почему так внезапно и мучительно умирала Надюша, разве она была слабой? Но она умерла, и кто мне ответит: почему именно она? Почему такой молодой, разве это справедливо, разве она в чём-то провинилась? Я отвечу – потому, что она помогала людям и потому умерла. Мне нестерпимо хочется проклясть того, кто допустил её смерть, разве Творец справедлив, что отнимает жизнь у добрых и отзывчивых людей, при этом наказывая их за их же доброту…!? – Я чувствовал, что у Люды совсем нет сил, она очень слаба, голова её раскачивалась из стороны в сторону и она с трудом уже руками старалась опереться из последних сил о подлокотники кресла чтобы не упасть…, наконец она откинулась на спинку и с облегчением вздохнула. – Она иногда неделями не появлялась дома, всё время проводила в больнице. У них там очень хорошие условия: есть где отдохнуть, переодеться, поесть, помыться…, я тогда и не ждала её, не беспокоилась. А она пришла где-то дней через пять или шесть днём, сказала, что подменили до утра, мол такой необычный больной, за которым нужен постоянный уход. А сама про себя улыбается, что-то о своём думает, ну я же вижу, что с дочерью что-то произошло. Уже вечером разговорились, по секрету: «Знаешь, мам, я его стесняюсь, – а сама краснеет и так смущённо улыбается, – не знаю почему, но стесняюсь. Он лежит пластом, ничего не говорит, даже глаз почти не открывает, ну я его обрабатываю, а сама глаза отвожу, – и хихикает, – прямо как будто в первый раз. Ну я стараюсь с ним вести себя так же как с другими больными, не показываю виду…, даже строже, чтобы он чего не подумал». «Да ты влюбилась в него». «Да…, наверное,». Проболтали мы с ней почти до утра, а утром она пошла на работу, как обычно. Вдруг неожиданно приходит домой днём, я смотрю, а она даже не бледная, а какая-то серая, прямо как смерть ходячая и глаза такие стеклянные, застывшие, испуганные, смотрит в одну точку и молчит. Потом легла так на бок и говорит: «Мама, он умер…, из-за меня умер…, это я убила его, я…, как же он мучился, а я смеялась, ругалась на него, мам…, что же это такое, как же так, ведь я его люблю…, и так…?». Потом она замолчала и всё, ни слова, вся дрожит и молчит. А незадолго до своей смерти опять начала повторять: «Мама, ведь каждое моё касание к нему приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему такую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…! Ну как с этим жить…, мама…!». Я всё время говорила ей, старалась убедить, что он на самом деле не чувствовал боли, его сознание как бы отделилось от тела и было «снаружи», потому не действовали никакие обезболивающие, что тело само по себе неосознанно не реагирует на боль, а только некая в нём остаточная память…, и всё в таком духе, но она не воспринимала мои, да и не только мои слова. Врачи за неё боролись до последнего, но она неумолимо таяла на глазах. Она просто ушла отсюда, просто ушла и ничто не могло изменить её решения. Разве в этом наша сила, для этого она нам дана? Но именно в этом была её сила. Это было её решением. Дети всегда проживут жизнь так как они решили, как бы она у них не сложилась, а не как мы думаем, что это за них решили родители.