Судьба кочевых обществ в индустриальном и постиндустриальном мире

Судьба кочевых обществ в индустриальном и постиндустриальном мире

© Коллектив авторов, 2018

© Исторический факультет МГУ, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

В. В. Карлов

Феномен кочевничества и постиндустриальный мир: перспективы совместимости

Кочевые народы и их образ жизни, их хозяйство и социальный строй неоднократно становились предметом исследования в гуманитарных науках. По данным вопросам накоплен весьма внушительный материал как в отечественной, так и в мировой историографии. История становления номадизма начиная с эпохи бронзы, перипетии жизни кочевых народов, включая особенности их взаимодействия с иными цивилизациями и обществами вплоть до периода модернизации в разных регионах мира, основательно исследованы. Отмечалось, в частности, то обстоятельство, что до начала нового времени кочевники-номады во взаимоотношениях с соседними оседлыми народами и их государствами нередко имели преимущества, обусловленные такими факторами, как мобильность и четко отлаженная военная организация, легкость перехода от мирного состояния к военному. Все это часто определяло подчинение оседлых обществ кочевыми, завоевание или установление даннических отношений. Однако с переходом к эпохе модернизации оседлых народов соотношение сил принципиально изменилось, технический прогресс, включая развитие военной техники и вооружений, стал основанием для полного превосходства оседлых цивилизаций и государств над кочевыми соседями[1]. С этого времени кочевники должны были или продолжать вести традиционный образ жизни, по сути консервируя систему натурального жизнеобеспечения с эпизодическими лишь выходами для обмена части продукта на промышленно-ремесленные изделия, или перестраивать хозяйство с ориентацией на обменные отношения с экономикой модерна, так или иначе вписываясь в систему связей индустриально-торговой цивилизации.

Результаты такой интеграции оказывались весьма различными[2]. Тем не менее, в ряде регионов Евразии и Африки, отличающихся аридным климатом, как и на субарктическом севере, в пустынных пространствах тундры, где концентрация населения, занятого современными видами хозяйства, затруднена из-за отсутствия прочных коммуникаций и суровости природной среды, население с подвижным образом жизни продолжало существовать.

Возникает закономерный вопрос: как с культурно-исторической точки зрения оценивать подобные реликты номадизма? Суть ли они пережиточное явление в развитии человеческой цивилизации или же их можно считать продуктом трансформации кочевого хозяйства в экономических условиях эпохи модерна? Представляется, что однозначного ответа на этот вопрос даже по отношению к уже в целом завершившейся стадии модернизации все же не существует: уж слишком разными оказались условия бытия и функционирования обществ кочевников в разных регионах мира. Тем более неясны перспективы выживания кочевых народов путем их интеграции в современную постиндустриальную цивилизацию, когда все страны и народы в той или иной степени перестраивают основы своего бытия под некие общие для человечества правила и институции глобального характера.

Конечно, от того, насколько адекватно реалиям окажется встраивание каждого народа и государства в новую складывающуюся систему жизнедеятельности, будут зависеть перспективы воспроизводства народа или страны. Но в отношении кочевников эта перестройка во всей полноте ставит вопрос о том, смогут ли они не только вписаться в формируемую новую систему адаптации человечества в среде обитания, но и выработать такие механизмы своей адаптации, которые позволят им воспроизводить себя как культурно-исторические феномены. Ведь кочевые общества, сохраняя мобильность хозяйственной жизни и быта, в немалой степени продолжали и продолжают опираться как на отработанные веками способы и приемы взаимоотношений с природной средой, так и на особый характер социальных связей. Насколько эти основания жизнедеятельности смогут сочетаться или уживаться с информационно-техногенной спецификой функционирования постиндустриального общества – вопрос открытый. Тем не менее, он не только имеет право на существование, но и должен быть в полной мере поставлен социальными науками.

Очевидно, что поиски ответа на такие сложнейшие вопросы следует начинать с анализа перестройки (или адаптации) кочевых народов и их способов хозяйствования к новым обстоятельствам их бытия. В особенности новыми, связанными не только с вступлением человечества в стадию постмодерна, но и с принципиальной сменой политического строя и организационных форм хозяйственной жизни, эти процессы выглядят для кочевников прошлого и настоящего, живших в странах социалистического лагеря (СССР, Монголия). Поэтому совершенно закономерен интерес этнологов и антропологов к тем переменам в сфере жизнедеятельности народов, занятых подвижным скотоводством, в таких районах России как Тува, Бурятия, тундры севера Западной Сибири и Чукотки, Казахстан, Киргизия и Монголия. Этим темам были посвящены специальные разделы ряда профессиональных журналов: «Этнографического обозрения», «Вестника антропологии», «Сибирских исторических исследований» и других, в которых выступили крупнейшие отечественные и зарубежные исследователи кочевых культур (Н. Н. Крадин, А. В. Головнев, А. М. Хазанов и другие)[3]. Среди них можно выделить подборку материалов в № 2 «Этнографического обозрения» за 2016 г. под редакцией А. М. Хазанова, фактический итог которым редактор подвел в «Вестнике антропологии» на следующий год.

Итоговая публикация А. М. Хазанова справедливо призывает специалистов по номадизму к дискуссии о будущем кочевничества и его носителей в современных условиях. К чести автора, он не уклоняется от многих спорных и весьма острых с социально-политической точки зрения суждений и оценок, понимая, что неизбежно может вызвать возражения и критику со стороны коллег-антропологов. Так как объектами аналитических материалов о судьбах подвижного скотоводства и занятого им населения в названных выше публикациях стали пост-социалистические общества России и сопредельных с ней государств, то закономерным представляется сопоставление специфики организации производства при социализме и изменений в этой сфере за пару десятилетий после социализма. И авторы материалов по отдельным регионам и народам, и итоговый анализ А. М. Хазанова точно отражают ключевые проблемы и сложности перемен. Среди них, в частности, возникшие противоречия между «пережиточными» формами коллективной организации хозяйства и производства (разного рода кооперативами) и новыми частными скотоводческими хозяйствами фермерского типа, отсутствие четких законов и правил владения и пользования пастбищами, несоответствие ценовой конъюнктуры между продукцией животноводства и целым рядом необходимых производителю промышленных товаров, что часто делает производство убыточным, бюрократические сложности взаимоотношений животноводов с местными властями, социально-имущественное расслоение и уже возникшие диспропорции и противоречия между богатыми и бедными скотовладельцами, между хозяевами и наемными пастухами, и многое другое.

Если же коротко резюмировать позицию А. М. Хазанова по кругу вынесенных на обсуждение проблем, то его мнение сводится в основных чертах к тому, что социалистический вариант организации жизни кочевых народов с хозяйственно-экономической точки зрения был неэффективен и экстенсивен, отличался низкой производительностью и громоздкой формой организации, ограничивавшей как мобильность, так и социальный и хозяйственный прогресс. Поэтому, по его мнению, единственным перспективным вариантом развития хозяйства населения аридных и субарктических районов остается частное хозяйство фермерского типа, эта форма не имеет альтернативы. При этом автор хорошо понимает, о чем честно и открыто говорит, что этот вариант не может быть благоприятен для всего населения, успешными будет только часть хозяев, остальных же ждет обнищание и участь наемных рабочих или переселение в города. Для облегчения участи последних государству необходимо создать систему профессиональной ориентации на иные, не традиционные, виды труда.

По убеждению автора, мотивы антропологов и этнологов, ратующих за сохранение и поддержание традиционных культур номадов, не учитывают реального значения рыночных механизмов современного общества, которым сопротивляться бессмысленно и, в сущности, вредно для самого населения, хотя такая позиция чаще всего объясняется самыми добрыми побуждениями. На деле же максимальное приобщение к современной цивилизации также безальтернативно. А традицию нельзя понимать как нечто неизменное и застывшее, она постоянно развивается.

С замечанием относительно подвижности и изменчивости традиции, на мой взгляд, нельзя не согласиться. Но ряд других положений анализа А. М. Хазанова нуждается в обсуждении. Наиболее спорным мне представляется тезис о безальтернативности рыночной экономики и ее механизмов. Особенно применительно к обществам номадов. И совсем не потому, что я выступаю в данном случае как бы с позиции принципиального анти-рыночника, но потому только, что, по моему глубокому убеждению, человечество как феномен природы вообще не смогло бы возникнуть и существовать на земле (да и до сих пор не может) без поисков альтернативы условиям существования и способам адаптации к ним. Альтернатива, только и прежде всего она, помогла привести к рождению человеческой цивилизации и ее прогрессивному развитию. И какими бы эффективными сегодня ни выглядели механизмы рыночной экономики, если человечество на том остановится, большой вопрос, сможет ли оно развиваться далее и сохранится ли вообще. Но это – самое общее соображение. Чтобы лучше понять альтернативы для кочевников, надо более внимательно посмотреть на действительно не всегда и не везде эффективную систему жизни кочевников при социализме, и оценить все же ее значение для их истории в ХХ веке.

Мне уже приходилось отмечать, что опыты включения кочевого хозяйства в рыночные отношения у разных народов Российской империи, которых в ХIХ и начале ХХ в. было немало, имели довольно противоречивые результаты с точки зрения перспектив функционирования некоторых из них как культурно-исторических феноменов. С одной стороны, социально-имущественное расслоение дало возможность более зажиточной части получать современное профессиональное образование и благополучно включаться в сферу интеллектуальных высоко квалифицированных занятий. Но одновременно на другом полюсе обнищание нередко приводило большую часть народа к люмпенизации, а порой и полной деэтнизации. Чем бы эти тенденции завершились – вопрос открытый, произошла социалистическая революция, прервавшая незавершенный процесс. Можно только предполагать, опираясь на известные в мире случаи, когда подобные процессы шли естественным путем, что, возможно, могла бы произойти профессионализация национальной культуры и социально-демографической структуры, свойственная процессам модернизации, в среде некоторых из таких народов. Однако при таком развитии было бы фактически неизбежно исчезновение номадизма как образа жизни народа. Но возможен и другой вариант, когда социальная поляризация нередко приводит к постепенной и довольно естественной ассимиляции в иноэтничной среде обоих социальных полюсов общества. В таких случаях всё обычно зависит от развитости национально-этнических форм социальной инфраструктуры и степени функциональной потребности разных слоев общества в образовании и культуре не фольклорного, а профессионального уровня.

После социалистической революции первый вариант развития, естественно, был исключен. Не стал развиваться и второй (во всяком случае, в полной мере, хотя межэтническая маргинальность у части бывших кочевников нередко имела место). Возникает вопрос, какая же альтернатива включения кочевых народов в общество модерна осуществилась в результате при строительстве социализма. А то, что советская власть сознательно ставила задачу форсированной модернизации страны – несомненно. Правящая партия прекрасно отдавала себе отчет в том, что иного пути у страны нет, иначе страна исчезнет. И поначалу форсирование процесса индустриализации нередко оборачивалось рядом грубых ошибок в социальной политике, которые порой вели к трагическим последствиям. Среди них можно назвать недостаточно продуманную линию перевода кочевников на оседлость и принудительное обобществление скота. Для казахов это принесло огромные и невосполнимые потери. А среди ненцев вызвало упорное сопротивление, вплоть до восстаний, с жестокостью подавленных.

Однако с течением времени, постепенно, по мере становления структуры плановой экономики страны и ее отраслей, ситуация в чем-то существенно изменилась. Включение целых отраслей, в том числе и экстенсивного скотоводства, в регулируемые государством сверху процессы обмена в масштабе страны результатами и продуктами специализированной деятельности позволило сохранить традиционную специализацию хозяйства, а во многом и немалую долю специфики в быту, значительной массе скотоводов разных регионов. Одновременно же ликвидация неграмотности и развитие образования на национальных языках, политика коренизации управленческого аппарата и прочие меры «подтягивания ранее отсталых народов до уровня передовых» (как тогда называлась такая политика) создали объективные довольно благоприятные условия для социальной динамики в том числе представителям и кочевых народов. Имеется в виду возникновение у них и рост занятости в иных видах деятельности, свойственных индустриальной цивилизации, альтернативных традиционному кочевому скотоводству: занятость в сфере промышленности, массовых профессий, требующих высшей квалификации (медицина, образование), создание интеллигенции научной и творческой. В советской историографии все эти изменения достаточно подробно были описаны, хотя нередко, конечно, не без некоего идеологического акцентирования.

Если же идеологические акценты отбросить и попытаться оценить реальное значение всех таких новаций эпохи модернизации, нелишне будет сделать акцент на том, что в анализе судеб кочевых обществ и кочевого хозяйства в социалистический период обычно опускается. Речь идет не просто о социальной динамике, а о характере воспроизводства у кочевых народов как этнокультурной целостности. А именно: при всех недостатках советской системы организации производства и быта, невозможно отрицать, что как раз огосударствление всех отраслей хозяйства и организация обмена их продуктами в масштабе страны позволили кочевым народам в результате более или менее гибко и плавно встроить свою животноводческую специализацию в отраслевую структуру СССР без резкого и чреватого социальными противоречиями слома хозяйственной специфики и основ быта. И параллельно с этим в национальных районах, особенно имеющих статус союзных или автономных республик, были созданы отрасли современной культуры профессионального уровня, причем в той или иной степени на национальной основе (хотя, разумеется, эта степень была разной в разных сферах деятельности). Иными словами, включение бывших «чистых» номадов в цивилизацию модерна, при всех известных издержках, создавало при этом варианте возможности относительно полноценного этнокультурного воспроизводства кочевых обществ, без резкого слома хозяйственных традиций, но и без безальтернативной привязки индивида именно и только к традиционному укладу жизни, с сохранением возможности социальной динамики и выбора. В хозяйственном же отношении командно-административная система тоже имела ряд своих плюсов: хотя отчасти волюнтаристскими методами, не экономическими по сути, а «сверху», но в интересах массы населения, занятого в том числе в животноводческой отрасли, регулировалась ценовая политика, государство брало на себя и обеспечивало функционирование необходимой инфраструктуры, как экономической, так и социальной (энерговооруженность, снабжение, сферы медицинского обслуживания и образования, зоотехническая служба, и т. д.). О возникших острейших проблемах в жизни населения районов, где и в постсоциалистические годы сохраняется подвижное животноводство, но где при этом произошел частичный или даже полный уход государства из некоторых таких сфер, красноречиво сказано в упомянутых выше очерках коллег.

Вопрос о принципах и специфике этнокультурного воспроизводства раньше и теперь имеет, кроме хозяйственного ракурса, не менее важный для кочевников ракурс социально-организационный. Бытие этих народов во все времена опиралось на определенные, хотя и довольно разнообразные и подвижные, формы коллективности. Они начиная с глубокой древности почти у всех номадов Евразии базировались на структуре генеалогического древа, которая давала кочевнику очень четкое понятие о том, кто свои, а кто нет, насколько партнер по общению более или менее близок, и как, в соответствии с этим, следует с ним себя вести[4]. При этом структура генеалогического древа тоже обладала способностью варьировать в зависимости от обстоятельств: в случаях весьма нередкой в условиях кочевой мобильности перетасовки родо-племенного состава населения с относительной легкостью к древу добавлялись новые боковые ответвления включением реального или легендарного предка новичков (адаптируемого рода или подразделения) в местную генеалогию.

Еще большей способностью к вариациям может характеризоваться такая уже в древности возникшая форма взаимоотношений между семьями кочевников, как раздача скота на выпас, если семья хозяина обойтись своими силами была не в состоянии (она известна у очень многих кочевых народов под разными названиями, но в научном обороте обычно фигурирует казахское ее наименование саан/саун). При том, что условия приема скота на выпас порой существенно отличались, они очень сильно зависели в числе прочего от степени родства или соседства между заключающими такой договор хозяевами. Поэтому в старой литературе можно было встретить широкий спектр трактовок сущности сауна, от родственной взаимопомощи до способа фактической эксплуатации бедноты чуть ли не капиталистического типа. В данной системе хозяйственных отношений личностный фактор имел далеко не последнее значение: близкий родственник по укоренившейся практике обычно имел более льготные обязательства перед хозяином скота, мог не только безвозмездно пользоваться молоком, мясом и шерстью, но и оставлять себе приплод, появившийся за период выпаса. Тогда это нередко было вариантом родственной взаимопомощи. Отдаленное же родство, а тем более его отсутствие, влекло за собой обязательства довольно тяжелые для принявшего скот на выпас, вплоть до фактического статуса наемного пастуха, работавшего только за еду.

В условиях развития товарного производства до революции 1917 г., когда уже разбогатевшие скотоводы были ориентированы на рынок и получение прибыли, сохранение традиционной обычно-правовой практики делало для них крайне невыгодными отношения сауна с близкой родней. Постепенно в ряду зажиточных хозяйств практика обычного найма пастухов стала все больше укореняться. Причем это происходило в типологически схожих формах и у степных скотоводов, и в областях преобладания крупностадного оленеводства на сибирском севере. То есть полномасштабное развитие подобных тенденций вполне могло бы обернуться деструкцией общинных коллективистских порядков, с другой же стороны, такой путь подключения к экономике модерна, по-видимому, неизбежно мог привести к сложностям в воспроизводстве кочевых обществ как этнокультурных феноменов. Альтернативой их деэтнизации, вероятно, могло бы быть только их сохранение как неких заповедников традиционализма.

Период строительства социализма по отношению к обществам кочевых скотоводов с точки зрения социально-организационной базировался на по крайней мере двух принципиальных факторах: отход от частной собственности на основную массу скота, его обобществление государственными или кооперативными объединениями, с закреплением за ними пользования пастбищами, и развитие и поддержание принципов коллективности в производстве и распределении. Коллективность общинного типа, разумеется, в политико-идеологическом понимании должна была смениться коллективизмом трудового народа, сознательных и совместно с товарищами по классу идущих к новой жизни социалистических тружеников. Но это в теории. На практике же целенаправленная политика деструкции родственно-общинных отношений и структур властями не проводилась. По-видимому, интуитивно власти понимали, что населением такая практика была бы отторгнута. Напротив, коллективистские начала и приверженность им населения, особенно в первые десятилетия строительства социализма, скорее выглядели неким подспорьем в организации хозяйственной жизни. Нередко связи родственно-соседского характера использовались или даже лежали в основе комплектования бригад, подразделений, и т. д. Хотя, с другой стороны, со временем пережитки родо-племенного сознания оборачивались и очевидным недостатком кадровой политики, когда социальная динамика зависела не столько от деловых качеств работника, сколько от его родственных отношений с начальством. Время от времени на местах приходилось принимать соответствующие постановления и вести с этим борьбу, хотя бы номинально. Таким образом, можно констатировать, что родо-племенная структура и соседско-родственные связи с их функциональной важностью в бытовой сфере, в структуре деятельности кочевника при социализме в целом не теряли значения, хотя, разумеется, их традиционное место в образе жизни в какой-то степени стало менее существенным, будучи отчасти потеснено некоторыми новыми вертикальными и горизонтальными взаимосвязями в социалистическом социуме.

Ныне же очередной, постсоциалистический, период ломки сложившихся экономических и социальных отношений на первый взгляд стал временем реставрации рыночной системы, и, если вопрос только в этом, по имеющимся материалам относительно того, как происходило приспособление традиционного хозяйства к рыночной экономике ранее, можно было бы предполагать, что ожидает кочевников в перспективе. Но проблема еще и в том, что индустриальное общество с ориентацией производства и потребления главным образом на внутринациональные государственные связи (особенно в агро-промышленной сфере) для мира в целом этап уже пройденный. Постиндустриальное общество периода глобализации в функционировании системы производства и потребления предлагает миру в чем-то существенно отличную систему связей, где над локальным, региональным и государственным интересом начинают превалировать не внутринациональные воспроизводственные структуры, а глобальные сетевые связи и интересы.

В таком современном развороте ориентации производства на рынок (если под рынком иметь в виду не местные базары, а серьезную товарную специализацию как одно из важнейших условий хозяйственной жизни и быта) уже заложено очевидное противоречие. Когда глобальная экономика начинает диктовать развитие и расширение производства в самых востребованных рынком продуктах скотоводства, последствия прогресса производства не всегда бывают предсказуемыми и приемлемыми для норм воспроизводства хозяйства номадов. Такое уже произошло, в частности, в связи со спросом на ангорский пух, что повлияло на рост в Монголии поголовья коз и, соответственно, на повышение благосостояния владельцев крупных стад. А следствием стала деградация пастбищ, часть которых надолго просто выпала из оборота. Надо иметь в виду, что как в аридных, так и в субарктических зонах естественные природные кормовые ресурсы для животноводства в принципе очень хрупки и уязвимы, и перевыпас для пастбищ сопряжен с риском их временной утери. Восстанавливаются они долго и с трудом. Ведь практика пользования пастбищами с сохранением основ воспроизводства кормовой базы для скота формировалась все же в условиях ориентации хозяйства номадов на натуральное самообеспечение. Но глобальному рынку – такова его природа – эти проблемы не интересны. А вскоре еще и рыночная конъюнктура изменилась, мода на ангорскую шерсть прошла. Производитель же потерпел урон как из-за падения спроса, так и из-за проблемы переориентации хозяйства в условиях истощения пастбищ.

Поэтому, возможно, фермерское хозяйство для успешного владельца скота как индивида сейчас, действительно, может выглядеть как оптимальная форма организации производства (хотя все же не безальтернативная). Но большие сомнения вызывает вопрос о том, сможет ли система фермерства сохранить номадизм в аридных зонах как специфический особый уклад и образ жизни. Нетрудно представить, что менее успешные хозяева (которых все же будет большинство при реализации данного пути развития) предпочтут участи батраков переселение и поиск занятий совсем иного рода, например, в промышленности. Ведь общество эпохи постмодерна в таком плане предоставляет для человека куда больший выбор, нежели он был у кочевника-бедняка на заре встраивания кочевых народов в индустриальный мир. Тем более, что нынешний кочевник благодаря развитию еще при социализме образования и культуры информирован о мире и возможностях трудоустройства несравненно лучше, чем его предки. Конечно, государственная помощь в перепрофилировании занятости «лишних» для фермерского хозяйства людей, несомненно, только поспособствует этим процессам. Но в итоге ведь всё вполне может обернуться только запустением областей, где проживало кочевое население. Тогда фермерам, здесь оставшимся, возможно, придется переходить к вариантам найма работников «вахтовым методом». Но это уже из области предположений.