Расцвет и упадок цивилизации (сборник)

Английский язык отец выучил позднее по собственному методу. Он заключался в том, что используются все «отбросы времени» – езда в трамваях, стояние в очередях и пр. – на чтение иностранных книг. Сначала, конечно, все будет непонятно, следует пользоваться словарем и ознакомиться с основами грамматики – все это делать «на ходу». А потом все время читать, читать и читать! «Постепенно, – говорил он, – словарный запас возрастет и уже не будет никаких затруднений. А говорить – вообще очень просто: надо начать письменно излагать содержание прочитанного, таким образом создастся привычка к составлению фраз, а уж говорить после этого – проще простого!»

Отец считал, что лучше всего он владеет именно английским. На этом языке он большей частью переписывался и разговаривал с иностранными учеными. Свободно читать он мог и на итальянском – позднее он прочитал в подлиннике «Божественную комедию» Данте (много споров у него возникло по поводу этого творения с близкими друзьями, даже конфликтов при оценке его значения). Не вызывала у него затруднений также литература на испанском, голландском и португальском языках. Он слыл всю жизнь полиглотом, был этим знаменит среди друзей и знакомых.

С ранней юности отец предназначил себя для науки. Он считал, что для этого необходимо строжайшим образом выделить себе то и только то, что знать обязательно, иначе не хватит жизни. Однако после тщательного отбора круг необходимых знаний оказался столь широким, что стала ясной неизбежность наиболее полного и целесообразного использования времени, отпущенного на жизнь, – в этом отец видел свой непременный долг. В своем дневнике он писал: «Если я хочу совершить то, о чем мечтаю, то необходима строгая планомерность и расчетливость в пользовании временем… это значительно увеличило бы мою работоспособность».

В университете отец работал по морфологии полихет в лаборатории профессора В. Т. Шевякова и побывал на практике на морских зоологических станциях в Неаполе (1909) и в Виллафранке (1910). В Неаполе он был со своим товарищем по университету и другом, Иваном Николаевичем Филиппьевым. Первая научная статья отца была опубликована в 1912 году в трудах Неаполитанской станции (1).[1]

В 1911 году отец окончил естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета с дипломом первой степени. Темой его дипломной работы было сочинение «О перитонеальных мерцательных клетках и окологлоточной перепонке у полиноид» (2).

По окончании курса летом 1912 года он работал на Мурманской биостанции в г. Александровке, заведовал которой Герман Александрович Клюге. Вместе с отцом там работали его университетские друзья: В. Н. Беклемишев, Д. М. Федотов, И. И. Соколов, Б. Н. Шванвич, С. И. Малышев и многие другие. О мурманской жизни мне приходилось слышать много от моего отца и его товарищей. Сохранилось много фотографий того времени. Все они жили вместе, работали много и самозабвенно. Они и развлекались, совершая длительные экспедиции по Кольскому полуострову, плавали на морских лодках, купались в Екатерининской гавани в восьмиградусной воде и потому называли себя моржами. В их рассказах вставал перед нами Ледовитый океан, скалистый холодный полуостров, своеобразие и необычность добывавших там тогда рыбу суровых поморов; мне и теперь кажется, что я вижу Мурман – так называлось тогда Мурманское побережье Баренцева моря.

В те годы в числе близких друзей отца было два замечательных человека: Константин Николаевич Давыдов и Виталий Александрович Исаев. К. Н. Давыдов в двадцатых годах уехал во Францию, но до самой смерти своей в 1960 году он переписывался с отцом. Об этом рассказано в «Воспоминаниях о К. Н. Давыдове» (1964). В. А. Исаев был убит на Кавказе в 1926 году в самом расцвете жизни.

Вскоре после окончания университета отец женился на моей матери, Валентине Николаевне Дроздовой. Она была дочерью священника, митрофорного протоиерея, настоятеля Пантелеймоновской церкви и профессора Духовной Академии в Петербурге. Мать моя окончила Высшие Женские Архитектурные курсы Багаевой при Академии Художеств, это был первый в мире выпуск женщин-зодчих, о чем даже выспренне писали заграничные журналы. Право на инженерную деятельность они имели почти наравне с мужчинами: почти – потому, что какие-то ограничения все же были, и именно по этому поводу некоторые активистки курсов ходили скандалить в Государственную Думу. Мама сразу после окончания поступила на службу в студию архитектора Шмидта. Она свободно владела французским и немецким языками, прекрасно рисовала и вполне владела, кажется, своим ремеслом. Отец познакомился с нею в поезде Петербург-Териоки; случайное знакомство сыграло очень важную роль в жизни и чувствах отца. В матери он увидел особу нового типа, свободную женщину, достойную почитания. По рассказам отца, когда они, катаясь на лодке, попали в сильную бурю, мама моя «не визжала и не падала в обморок»… Вероятно, роман моих родителей объясняется гораздо проще и естественнее: отец был совершенно неискушенным в амурных делах скромным молодым человеком, а мама – красива и молода. До этого он избегал общества вообще и, в частности, того, которое собиралось у них в доме, в том числе и девушек своего возраста. Все они виделись ему совершенно чужими, он не находил с ними никаких общих интересов, все в них казалось ему суетным и узким. Он был, как я уже упоминала, очень скромен и не стремился «обличать нравы», но несомненно, судя по его рассказам, у него было чувство пренебрежения к «буржуазному обществу». В ранней юности на него сильное впечатление произвел Писарев, особенно его «Крушение эстетики». Идеи нигилизма, стремление к упрощению жизни и привычек под эгидой высоких целей, установление социального равенства – были лейтмотивом психологии отца в его юности и молодости. Кроме того, он считал себя некрасивым и неинтересным, полагая, что ничем не сможет заинтересовать женщину. Впрочем, эти мысли не тяготили его, и он не видел в этом трагедии – он пришел к такому выводу и остался спокоен. И действительно, внешне он, как мне рассказывали другие, выглядел «непрезентабельно»: большой, сильный, небрежный в манерах, в потрепанной университетской тужурке, в университет ходил пешком, никогда не пользуясь отцовскими выездами, и выглядел обычным, даже нуждающимся студентом; многие, оказывается, таким его и считали.

После свадьбы родители уехали за границу, совершили большое путешествие по Греции, Италии и Египту, т. е. были там, куда ездят смотреть чудеса зодчества, ваяния и живописи. По возвращении они стали жить отдельно от своих родителей, в большой квартире в бельэтаже дома на Греческом проспекте, там, где потом родилась я, мои братья, мои дети… У родителей было много комнат и много прислуги… Отец стал с покорностью хорошо одеваться, ездить в оперу, в гости, «с визитами». Увы, бедному моему отцу брак этот не принес счастья, иллюзии быстро рухнули под тяжеловесностью «правил хорошего тона» во всем, при полном отсутствии интереса к живой жизни, к продвижению на пути познания. Фактор образованности есть просто осведомленность и умение разного толка, но никак не культура в ее высоком возвышающем смысле.

Очень скоро родились дети – самая старшая я, потом два сына, Всеволод и Святослав.

Война 1914–1918 годов была воспринята отцом как бедствие, порожденное «империализмом великих держав». Я знаю это из его ответов на мои вопросы, когда он вводил нас, детей, в русло политических рассуждений о событиях мировой истории. Он к тому времени (перед войной) уже читал Маркса (конечно, в подлиннике) и вполне разделял его взгляды по политико-экономическим вопросам, и в этом духе излагал нам строение общества. Все это было, конечно, только мировоззрением, идеологией, а настоящим делом своим он считал единственно науку. До революции отец занимался естественными науками и математикой в рабочих кружках Выборгской стороны Петербурга, но, как сам признавался, его плохо понимали. Настроения же его были чрезвычайно «крайними»; известно, что дед мой уговаривал его уехать за границу и там в тиши работать, чтобы за него не волноваться; видимо, у родителей отца были серьезные опасения на его счет.

Февральская революция была восторженно встречена всеми, кого я знаю из близких нашей семьи.

Сколько смогу, расскажу об эволюции научных взглядов отца в те годы, пользуясь его собственными воспоминаниями на эту тему.

Первые мысли о возможности математизации морфологии возникли у отца на основании самостоятельного чтения, в частности сочинений Скиапарелли «О сравнительном изучении естественной органической и чистой геометрической формы». Отец упоминает о разговоре с В. Н. Беклемишевым на Мурманской биостанции в 1912 году о гармонических очертаниях придатков тела морских кольчатых червей; уже тогда у него возникла мысль о возможности дать этим придаткам (параподиям) математическое описание. В своем дневнике он писал: «Я задаюсь целью написать со временем математическую биологию, в которой были бы соединены все попытки приложения математики к биологии…».

В студенческие годы отец был «ортодоксальным дарвинистом», как и большинство преподавателей университета. В 1906–1910 годах он был поглощен лабораторными исследованиями и относился к «философствованиям», по выражению К. Н. Давыдова, «с нескрываемым омерзением». В философии он считал себя «сознательным варваром», полным ее отрицателем. И именно в таком настроении он услышал в 1911 году в Биологическом обществе при Академии наук (Петербургский филиал Международного Биологического Общества) доклад Александра Гавриловича Гурвича «О механизме наследования форм», в котором была развита идея, впоследствии получившая название морфогенетического поля. В своих воспоминаниях об А. Г. Гурвиче (1957) отец пишет, что доклад произвел на него «ошеломляющее впечатление… математическим подходом, смелостью идей, исключительной новизной и убедительностью».

После встречи с Гурвичем у отца изменился масштаб оценки человека. Как он сам пишет: «Огромное большинство знакомых мне ученых много потеряло в моих глазах. И это несмотря на то, что нас с А. Г. вряд ли можно было назвать единомышленниками. Почти по всем вопросам как науки, так и общего мировоззрения, у нас были длительные споры, и мы редко договаривались до согласия…»

Я с детства хорошо помню А. Г. Гурвича. Он был на 16 лет старше отца. Его образ, дополненный рассказами разных лиц, остается живым до сих пор; особенно запечатлелось в памяти то, что отец всегда называл его «своим дорогим другом и учителем».

1 января 1914 года отец поступил ассистентом на кафедру профессора С. И. Метальникова на Высших женских Бестужевских курсах в Петербурге, а с осени 1915 на тех же курсах стал ассистентом профессора А. Г. Гурвича, что еще более способствовало сближению отца с А. Г. Но военная служба (отец был призван «ратником ополчения» как «оставленный при университете») в Химическом комитете при Главном артиллерийском управлении (под началом крупного ученого, химика, генерала Ипатьева) прервала начатую работу.

II. Симферополь – Пермь

Научная работа отца возобновилась в 1918 году в Таврическом университете в Симферополе, куда съехались многие знаменитые ученые России. Отец мой поехал туда с помощью Якова Ильича Френкеля, своего друга. Туда же был приглашен и А. Г. Гурвич, и отец стал ассистентом на его кафедре. Всей семьей (с няней и горничной) мы поехали в Крым.

Смутно помню темные вагоны, страх при пробуждении по ночам, обыски в поездах, солдаты с винтовками, везде вооруженные люди, стук прикладов об пол. Помню, что было страшно. И помню отца своего веселым и спокойным… Ему тогда было 28 лет.

О том, как работал Таврический университете, написано много. Состав этого университета стал таким блестящим, каким мог бы гордиться любой университет мира. Среди них были Н. М. Крылов (математик), В. И. Смирнов, О. В. Струве, А. А. Байков, Н. И. Андрусов, В. А. Обручев, В. И. Вернадский, В. И. Палладин, Л. И. Кузнецов, Г. Ф. Морозов, С. И. Метальников, Э. А. Мейер, П. П. Сушкин, Б. Д. Греков, Я. И. Френкель, И. Е. Тамм и многие другие.

В Крым отец приехал уже как биолог с философским уклоном. Еще в 1917-м он написал свою первую натурфилософскую статью «Механизм и витализм как рабочие гипотезы». В университете в Крыму он сделал ряд сообщений по общим вопросам биологии; среди них важнейшим для его научной характеристики был доклад «О возможности построения естественной системы организмов».

Мы прожили в Крыму три года. Время было очень трудное. Жалованья отца для семьи в пять человек (и еще няня) не хватало. Отец искал дополнительный заработок, помню, как они с Я. И. Френкелем работали грузчиками на виноградниках, на пилораме. Мать поступила в какое-то советское учреждение секретарем. И все же еды было мало, я хорошо помню, что мы часто испытывали голод. Помню «изъятие излишков у буржуазии»: обыск, солдат у дверей, женщину в кожаной куртке, которая рылась в чемоданах и кофрах, отца, совершенно спокойно и охотно выдвигавшего ящики и отдававшего все, что у него хотели «изъять». Нам с няней было очень страшно. И странное дело – я помню, что отец казался нам довольным всем происходящим. Нередко у него вырывалась фраза: «чем меньше вещей, тем больше свободы у человека». И уже тогда мы знали, что горевать из-за потери вещей – очень скверно, стыдно и даже низко.

Во время революции наш дед был в Англии. Он вернулся на родину, в Ялту, как раз к тому времени, когда ее заняла Красная Армия и воцарилась ЧК… Всех пассажиров парохода забрали, отправили в кутузку, а оттуда вскорости рассортировали: «направо», «налево»… Все зависело от случайности… А он, такой «гусь» с заграничным паспортом, с чемоданом с наклейками, получил приказ «направо». Т. е. в жизнь, пока. И что же? Пришла телеграмма из Петрограда, от Совнаркома – его вызвали для работы по экспорту леса, по налаживанию деловых связей с Западом. Его взяли на работу как знатока дела, которым он занимался всю жизнь. Более того, был приказ «всем начальникам портов и железнодорожных станций оказывать ему всяческое содействие в продвижении в Петроград»… В Петрограде дед поселился в своей большой квартире, хоть и пережившей ряд реквизиций, но по-прежнему полной разного имущества. Дед много раз бывал в заграничных командировках, где участвовал в налаживании торговых и промышленных связей СССР с другими странами. Так он проработал до 1931 г., когда начались новые «акции» в стране.

Мы уехали из Симферополя в 1921-м; ехали очень долго, в теплушках, полных людей и вещей. До Петрограда добирались, кажется, целый месяц. Причиной отъезда из Крыма было приглашение отца в Пермский университет, он был избран там доцентом. Возможно, что большую роль в переезде сыграла предстоящая возможность общения отца с его старым другом, В. Н. Беклемишевым, находившимся там же. А. Г. Гурвич сильно удерживал отца, но потом согласился, понимая, что ему пора выходить на самостоятельную работу.

Пермский университет был создан в 1916 году как отделение Петроградского стараниями местного богатого промышленника, Н. В. Мешкова. Он передал университету комплекс новых домов на окраине города – Заимке[2]. Там помещались физические, химические и биологические лаборатории, а также квартиры профессоров и преподавателей. Гуманитарные факультеты и медицинский, библиотека и Правление университета находились в самом городе. С 1918 г. Пермский университет стал самостоятельным.

Отец переехал в Пермь в 1921 году, а мы все переселились туда в 1923-м. Два года отец прожил в Перми без семьи, приезжая время от времени к нам в Петроград. Почти сразу же по приезде в Пермь он заболел сыпным тифом. Болезнь вспыхнула внезапно, во время экскурсии в Кунгурскую ледяную пещеру. Его оттуда буквально на своих плечах вынес его друг, доктор Владимир Григорьевич Вайнштейн, бывший тогда ассистентом профессора Ансерова в университете. Именно болезнь отца ускорила переезд всей семьи в Пермь.

На Заимке, в большой и благоустроенной квартире, мы прожили четыре года. В конце этого периода мне исполнилось 12 лет, и я хорошо помню многое из нашей жизни в Перми. Работа в этом городе оставила у отца самые светлые воспоминания. Среди сотрудников университета были его близкие друзья: заведующий кафедрой зоологии Д. М. Федотов, профессор В. Н. Беклемишев, П. Г. Светлов, А. О. Таусон, а также А. А. Заварзин, А. Г. Генкель, В. К. Шмидт, Д. А. Сабинин, Ф. М. Лазарев, Ю. А. Орлов, А. М. Сырцов, А. П. Дьяконов, Б. Ф. Вериго, – почти все они уже ушли в вечность.

Отец занимал должность доцента кафедры зоологии. Объем его преподавательской деятельности был весьма обширен, он вел разные курсы, основным из которых была общая биология. Читал он введение в эволюционную теорию, биометрию, генетику, зоопсихологию, специальный курс эволюционной теории для студентов четвертого курса. Кроме того, были курсы зоологии позвоночных, зоогеографии, истории биологии и, наконец, в последние годы пребывания в Перми – учение о сельскохозяйственных вредителях.

Этот последний курс, а также проводимые отцом практические занятия, побудили его вернуться к энтомологии и заинтересоваться прикладными проблемами. Продумывание лекций по генетике привело отца к «совершенно иному пониманию природы наследственных факторов» по сравнению с обычным; оно изложено в его работе «О природе наследственных факторов» (1925) (10). Отец считал эту свою работу наиболее крупной из всех теоретических работ.

В тесной связи с педагогической работой находилась и научная работа отца. В Перми он закончил три небольших труда по кольчатым червям (6, 7, 8) и начал печатать свои первые труды по биометрии и общей биологии, подготовленные еще в Крыму. Три из них – «О критерии изменчивости организмов», «О форме естественной системы организмов» и «О природе наследственных факторов», были доложены на 1-м Всесоюзном Съезде зоологов, анатомов и гистологов в Петрограде в 1922 году. Последняя работа вызвала острую дискуссию; против нее выступали Ю. А. Филипченко и особенно Н. К. Кольцов, которые защищали общепринятые тогда взгляды. Кольцов даже выразился так: «Я Вас не понимаю и не желаю понимать!» Отец об этом часто вспоминал – его потрясло тогда «нежелание понимать» в устах ученого. Л. С. Берг заметил тогда отцу: «Запишите эти слова! Придет время, когда их можно будет вспомнить, как пример непонимания нового».

Тогда же в «Известиях Пермского университета» была опубликована статья «Понятие эволюции и кризис эволюционизма» (9).

Отец был действительным членом Биологического научно-исследовательского института при Пермском университете, а один год исполнял обязанности заведующего Биостанцией в Нижней Курье на Каме. В воспоминаниях отца Биологическому институту и его первому директору, профессору Алексею Алексеевичу Заварзину, отведено особое место.

Главными деятелями института были профессора и преподаватели Пермского университета, уже упомянутые мной. Деятельность института «во многих отношениях была своеобразна и замечательна» писал отец в «Воспоминаниях о Пермском университете» (1955). Особенностью того времени был опыт перехода к новым формам организации всех отраслей хозяйства и науки, и этим во многом определялась работа в университете. Вопросы публикации трудов, обмен с иностранными учеными, оплата сотрудников университета – все требовало большого труда, энергии и часто дипломатии. Надо было в центре утверждать фонды расходов на развитие института, уметь доказывать, убеждать… Между университетами, Пермским и Свердловским, шла конкуренция, не исключена была опасность закрытия университета в Перми. По-видимому, лишь после приезда комиссии во главе с А. В. Луначарским и ознакомления его самого с деятельностью университета и Биологического института эта опасность исчезла.

Биологический институт сумел заинтересовать своей работой научные центры всех частей света: Линнеевское общество в Лондоне, Биологическую станцию на Гельголанде, Зоологическую станцию в Неаполе, академии Наук Швеции, Пруссии, Баварии, Австрии, Голландии, Королевское общество в Эдинбурге, научные общества в Мексике, Аргентине, Бразилии, Уругвае, Колумбии, Чили, Японии, Иране, Индии, Египте, Алжире и в Южно-Африканском Союзе, в Австралии и Новой Зеландии.

Во многих семьях работников университета в те времена дети – в том числе и мои братья – собирали коллекции почтовых марок. Мне кажется, что братья были только номинальными коллекционерами, а отец сам увлекся этим делом и страшно ликовал, принося домой марки экзотического вида и необыкновенной редкости. Когда стал подрастать мой младший сын (это было уже в конце пятидесятых годов), мой отец стал и его поощрять в коллекционировании марок и не раз присылал ему пакетики иностранных марок (заграничная корреспонденция отца всегда было обширна, расширяясь или сужаясь в зависимости от обстоятельств).

Уехавшего из Перми Заварзина сменил на посту директора Б. Ф. Вериго, а после его смерти – В. К. Шмидт. Хозяйственная деятельность, особенно финансовая – в силу неопределенности доходов – была очень трудной. Однако атмосфера товарищества и взаимного доверия определяла успех начинаний. В воспоминаниях отца университетскому товариществу посвящены целые страницы. Основная мысль сводится к тому, что «университетский дух» возникает именно в провинциальных университетах в силу малочисленности сотрудников, особенностей замкнутой среды. В этом отношении отец, сравнивая Петербургский (Петроградский) университет с университетами Таврическим и Пермским, безоговорочно отдавал предпочтение последним.

По впечатлениям моего детства, такой интересной товарищеской среды, такого тесного интеллектуального общения между людьми разных характеров, возрастов, специальностей, как в Перми, мне больше не доводилось встречать. Самые яркие мысли, самая горячая полемика с изысканной аргументацией просвещенных умов – все это было «климатом» (как теперь говорят…) нашего детского вхождения в жизнь. Мы, дети, были, конечно, изолированы в своих комнатах, но многие из папиных коллег любили поговорить с нами, осторожно и неназойливо просвещая и обучая. Разумеется, нам всегда было интересно послушать, что говорят «большие» и как они говорят. А говорить там умели… часто, то что говорилось, было для детей совершенно непонятно, но, тем не менее, казалось чрезвычайно увлекательным.

Все работавшие в Пермском университете разделялись на две части (два «общества»): одну из них составляли жившие на Заимке, другие – в городе. Заимковцы отличались большей сплоченностью, которая сохранилась и потом, на всю жизнь, даже после того, как все разъехались. Судьбы у всех оказались разными; однако ни жизнь в разных городах, ни работа в разных областях, ни разные уровни карьеры и успеха не помешали заимковцам помнить друг о друге и интересоваться друг другом. (Не так давно большой друг нашей семьи, профессор хирург В. Г. Вайнштейн сказал мне, что он до сих пор «остается заимковским всеобщим доктором».)

Многие из тех, кто жил и работал в Перми в двадцатых годах, заслуживают большего внимания как личности, не говоря уж об их научной ценности. Общество, которое собиралось в разных домах, было ярким и разнообразным. Бурные споры, часто вспыхивающие за столом, были, в сущности, образцом «состязающихся умов». Споров было очень много. Полемика шла горячо и неистово, аргументы же приводились на самом высоком уровне во всех областях культуры и развития мысли.

Жизнь на рубеже новой эпохи была очень сложна. Того, что называют «обеспеченностью», в нашем обществе не было. Правда, все жили в хороших и больших квартирах, у всех почти были домработницы, дети (некоторые сверх школьных занятий) частным образом учились общеобразовательным предметам, особенно иностранным языкам, но у всех было мало денег, заработки были весьма скромные. Одежда у большинства оставалась с дореволюционных времен; крупных приобретений никто не делал, не мог делать и никакого интереса к этому не проявлялось.

Самой близкой семьей для отца и всех нас стала тогда и на всю жизнь семья В. Н. Беклемишева. Отца моего и Владимира Николаевича дружба и сходство взглядов связывали со студенческих времен; эта дружба прошла через всю их жизнь, близость духовная и научная выдержала испытание временем и укреплялась все больше. Для меня же семья Беклемишевых стала второй семьей.

Одной из замечательных фигур в воспоминаниях отца о Перми был Анатолий Иванович Сырцов, профессор философии. Отец подружился с ним на домашних собраниях, посещал его семинары по философии и называл его «умнейшим и образованнейшим человеком». Один из семинаров был по теории причинности, другой – по философии Гегеля. На первом из них отцом был сделан доклад «Об эволюции понимания причинности в древней и новой философии». Этот доклад показал, что к тому времени отец получил уже серьезную подготовку в области гносеологии, что было отмечено А. И. Сырцовым в разборе этого доклада. Именно на семинарах Сырцова отец понял, что руководству семинарами «мы, естественники, должны учиться у таких высококвалифицированных представителей философии», и с успехом использовал этот опыт в своей дальнейшей работе.