«Красноречие» трактовалось достаточно широко: для ободрения сражающихся допускалось сеять ложные слухи, например, громко возглашать, что царь или военачальник неприятельский убит; на левом крыле сообщать, что правый фланг одолевает врага, а правофланговых подзадоривать тем, что левофланговым сопутствует успех. Главное же для стратига было – в любых обстоятельствах сохранять спокойствие и напускать на себя бодрый и веселый вид, способствуя эмоциональному заражению войск. Впрочем, при случае полагалось необходимым уметь разъяснить серьезность положения: «Цель такого представления не та, чтобы воинов привести в страх, но чтоб сделать их рассудительнее» [13, с. 87]. Пример Цезаря показывает, что это было весьма полезно в том случае, если войско по каким-либо причинам начинало роптать на своего полководца – боязнь оказаться брошенными без покровительства его сильной руки в окружении грозящих гибелью врагов отрезвляла и делала «рассудительными» многие горячие головы. Как бы то ни было, но полководцу признавалось полезным «иметь сии два качества: уметь говорить хорошо в нужное время и принимать на себя вид, какой потребуют обстоятельства» [13, с. 88].

Помимо красноречия, Онассандр полагал важным умение слушать. Для этого полководцу необходимо было быть доступным в любое время каждому – «раб ли он, или свободный, днем ли или ночью, на дороге, в шатре, на постели, в бане или за столом», – кто пожелал бы доставить ему какое-либо известие о неприятеле.

Ценность риторики в военном деле находит отражение в византийских трактатах, рассматривавших подготовку воинов к битве не только как обязанность полководцев, но и считавших полезным существование для этой цели специальных должностных лиц. Так, «Стратегикон» Псевдо-Маврикия (VI в.) упоминает о должностях кантаторов, которые «до сражения держат речь, готовят воинов, напоминают о том, что может случиться» [9, с. 13].

Признавалось важным, чтобы военачальник «был бы точен и внятен при разъяснении самых труднейших упражнений», и не торопился наказывать, но делал это только после тщательного разбора дела. Наконец, подчеркивалась важность постоянного общения с воинами; рекомендовалось «вступать с ними в разговоры, употребляя при этом ласковые слова, просторечия и прочее, что подходит к их понятиям», поскольку «без этого нельзя уверенно управлять войском» [9, кн. 8, 1].

Так же как в трактате Онассандра, главнокомандующему полагалось полезным в речах соблюдать «золотую середину» – не перехваливать своих и не унижать боевые качества врагов: «Когда он держит речь к войску, то не должен оставлять без похвалы даже неприятельские подвиги, чтобы таким образом выказать себя справедливым и по отношению к неприятелю и обратно – чтобы свои не слишком превозносились» [9, кн. 8, 2]. Рекомендация, что и говорить, полезная для искоренения шапкозакидательных настроений у современных военнослужащих, под воздействием государственной пропаганды порой теряющих способность трезво оценивать противника. Достаточно вспомнить к чему привело культивирование безответственного лозунга «воевать малой кровью на чужой территории» перед Великой Отечественной войной.

Полководческое красноречие трактат рекомендовал подкреплять «увещеваниями» всех начальников, вплоть до младших командиров – декархов и пентархов (десятников и командиров над пятью воинами).

С точки зрения содержания речей «Стратегикон» отдавал предпочтение классическому героическому пафосу: «Прежде всего надо напоминать о прошлых славных подвигах» [9, кн. 7, 5]. Не исключались материальные и правовые стимулы: «В то же время надо объявить в каждой тагме через ее начальников, что Верховный Вождь желает награждать воинов, обещать награды тем, которые окажут услуги государству, и прочесть писанные законоположения присяги» [там же].

Первым дошедшим до нас полнотекстовым документом, целиком посвященным организации речевой деятельности полководца и речевому воспитанию войск в VI в. стал трактат, известный в научной литературе под названием «Rhetorica militaris» (далее по тексту R.m.).

В качестве главной цели произнесения военных речей автор трактата выделял побуждение воинов к сражению и воодушевление их. Византийские армии VI века были наемными: в случае необходимости император вручал определенную сумму денег военачальнику и поручал ему провести набор солдат. Следовательно, у военачальников не было возможности заботиться о воспитании воинов в мирное время, кроме разве своей личной охраны – буккеллариев. Речи полководцев являлись действенным средством двинуть войска в сражение, что было непростым делом, ибо наемники, как правило, не горели желанием сложить голову на поле боя.

Трактат устанавливал различие между четырьмя видами речей: речи, призывающие к войне, речи победные, убеждающие и гневные.

Призывающие к войне речи опирались на категорию справедливости, на которой стояло все средневековое христианское мировоззрение. Ближе всего к византийской трактовке справедливости стояло понятие «праведности» как соответствие поведения требованиям религиозной морали и нравственности, путь беспрекословного следования божественным заповедям, утверждение евангельской истины в земной жизни. Отсюда повышенная чувствительность византийцев к справедливому и несправедливому, особенно в такой важнейшей сфере человеческой деятельности как война и военная служба, от которой зависели жизнь и благополучие огромного количества людей.

Византийские полководцы побуждали воинов сражаться прежде всего за справедливость. «Ведь ни одно из прекрасных дел не приносит столько добра жизни, как справедливость, – говорится в трактате, – которую поэтому следует всем почитать и защищать от врагов, во-первых, потому что они нечестивцы и презирают нашу веру; во-вторых, потому что они часто дерзали выступать против нашего отечества, и теперь, если они избегут теперешней войны, то тотчас снова дерзнут выступить против разоренного <отечества> в подходящий момент и достигнут успеха; в-третьих, из-за нашей любви друг к другу, когда не каждый охраняет свое, а все относятся к имуществу соплеменников как к собственному; в-четвертых, потому что мы много от них претерпели, за что следует отомстить им, как поступившим несправедливо; ведь так поступают все» [R.m., XXXVII, 7].

Второй по значимости темой, с которой византийские риторы рекомендовали обращаться к войскам, была тема защиты отечества. Аргументация по этой теме была совсем проста и ничем, в сущности, не отличалась от современных подходов к этому вопросу: «Должно воевать за отечество, увеличивать блага его, потому что оно о нас заботилось, и кормило, и воспитало прекраснейшим образом» [R.m., XXXVIII].

Византийцы не были бы достойными наследниками римской прагматичности, если бы в качестве темы военных речей не вынесли пользу, полагая, что «все остальное, как например, законное, справедливое, прославленное – это то, чем многие пренебрегают; но за полезное держатся крепко» [R.m., XXXIX, 5]. Война в такого рода речах рассматривалась как крайнее средство спасти родных и близких, отстоять собственные дома и имущество, сохранить скот и посевы.

Второстепенными, «обеспечивающими» для этого вида речей являлись темы:

– «о приготовлении оружия», т. е. о содержании воинами в добром порядке своего вооружения;

– «об упражнении в построении войска», ибо от знания каждым своего место в строю фаланги и тагмы и умения правильно и быстро выполнять тактические эволюции зависела победа;

– «о храбрости» в бою, что «жизнь может быть счастливой благодаря самым разным вещам, но прежде всего храбрости, благодаря которой не только наши дела в безопасности, но и врагам мы можем причинять зло» [R.m., XLII];

– «о перенесении трудов», что можно трактовать как известное требование современных уставов стойко переносить тяготы и лишения военной службы;

– «о повиновении командирам», так как то, что они делают, они делают ради подчиненных. «Что же они делают? Бодрствуют, заботятся, несчастья подчиненных делают своими собственными, и сами, раньше остальных и вместе с остальными испытывают сердечную боль и ни в чем не отличаются от отцов» [R.m., XLIII].

Все это напоминает тематику современных воспитательных бесед с военнослужащими, посвященных качественному обслуживанию оружия и боевой техники, перед началом занятий по боевой подготовке, а также в процессе воинского воспитания или дисциплинирования.

Победную речь – «о том, что, блестяще сразившись с врагами, мы прославим победу» – следовало произносить, воздавая хвалу сначала Богу, потом царю, наградившему воинов, а потом уже и самих воинов за проявленные мужество и героизм. Автор трактата особо отмечал, что «следует после такого благодарения похвалить всех сообща, затем поименно особо отличившихся, и снова общую похвалу воздать воинам, и, наконец, указать, что настоящая победа является доказательством будущих подвигов» [R.m., LV, 5].

Убеждающая речь произносилась в случае поражения, чтобы не допустить падения боевого духа войска. Трактат уделяет этому виду речей самое серьезное внимание. «Убеждая же побежденных, сначала скажем, что не из-за малодушия они побеждены врагами, но или из-за множества врагов, или из-за случайности судьбы, или из-за местности, например: «Может показаться врагам, о, воины, что они победили или из-за вашей трусости или из-за их храбрости, я же сознаю и убежден, потому что их или было гораздо больше, чем вас, или из-за места, которое они заранее захватили; в третьих, скажем, что они, хотя Бог на них рассердился за какое-то прегрешение в жизни, но если они его искупят, снова Бог будет сражаться вместе с ними».

Последний аргумент увязывается с популярной у византийцев категорией справедливости. «Наконец, – продолжает автор, – необходимо сказать, что хотя и мы претерпели то, что претерпели, потом война принесет нам пользу, так как враги, презирая нас, будут вести себя более беззаботно на войне, мы же, став более осторожными, будем сражаться более энергично с ними». С явным сарказмом, вызывающим улыбку и по прошествии пятнадцати веков, автор отмечал, что «наш же царь, переложив вину за поражение с воинов на стратега, и нечто более неожиданное нашел» [R.m., LVI, 1–4].

Произнося гневную речь, – «что из-за нашей беззаботности и отсутствия военной дисциплины враги одолеют нас» – полководцу рекомендовалось «не только стыдить потерпевших поражение из-за нерадивости, но и ободрять убеждающей речью и, наконец, побуждать к войне призывающей речью» [R.m., LVII, 1, 2]. При этом оратору следовало удерживаться от грубости и горячности и ни в коем случае не оскорблять слушателей, «ибо, где имеет место поношение, исчезает исправление вины» [R.m., LI, LVIII, 1]. Чтобы высказанное порицание не оскорбило воинской чести провинившихся, византийским стратегам даже рекомендовалось не называть их поименно. В обращении к воинам автор трактата всегда был изысканно вежлив: тексты образцовых речей пестрят выражениями «прекрасные и благородные соратники», «благородное и возлюбленное войско», «любимые дети и братья», «мужи братья и соратники». Последнее выражение было в большом ходу у Цезаря, он пользовался им весьма умело, когда хотел подчеркнуть общность интересов полководца и войск. Об этом писал в своих «Стратагемах» Полиэн (II в.).

Византийцы в своей практике обучения и воспитания войск твердо придерживались метода убеждения. Каждое требование византийского стратега, как подчеркивается в трактате «Rhetorica militaris», должно было быть всесторонне аргументировано; только в критических ситуациях, в условиях недостатка времени признавалось возможным использовать в речи исключительно главные тезисы (т. е. утверждения или отрицания чего-либо).

Византийцы, как и древние греки, любили пространные, хорошо композиционно выстроенные, аргументированные речи. Искусство оратора, его умение логически безупречно вывести умозаключение, наилучшим образом расположить аргументы помимо очевидного выигрыша в убедительности косвенно свидетельствовало в глазах воинов о «компетентности» их военачальника, вызывая уважение к его кругозору и образованности и доверие к последующим приказам.

О необходимости для военачальника владеть «искусством умозаключений, критическим даром»[13] говорилось и в анонимном византийском трактате VI века «О стратегии». Ясно, что данное требование необходимо рассматривать во взаимосвязи с искусством речи, ибо сама по себе мысль полководца, не воплощенная к его распоряжения и приказы, ценности не имеет – об этом писал еще Ксенофонт[14].

В «Тактике» (рубеж IX–X вв.) императора Льва VI обязанности кантаторов, о которых у Псевдо-Маврикия упомянуто вскользь, были разработаны более подробно. Во-первых, заявлялось, что кантаторы существуют специально для подготовки войск к битве. Во-вторых, в кантаторы рекомендовалось отбирать солдат и архонтов, отличающихся красноречием и искусных в обращении к воинам. Особо подчеркивалось, что совместно перенесенные тяготы и лишения воинской службы располагают слушателей быть более восприимчивыми к словам оратора. Определялся и примерный круг тем выступлений этих средневековых «агитаторов»: «Обращаясь к войску перед сражением, кантаторам надлежит сказать следующее: необходимо помнить, что самое первое, что заслуживает вознаграждения, это верность Господу и благодеяния, оказываемые императору (преуспеяние в этом выше всего остального), что каждый ходит под Богом, проявляя любовь к Нему и к любому из живущих, к братьям по вере, к женам и детям, если они есть, к отечеству. Следует также сказать, что останется вечной память тех, кто отличился в сражениях за свободу своих братьев, что со стороны врагов такая война противна Богу, что мы, располагая благоволением Бога, обладаем преимуществом в войне, а они, действуя против Его воли, не пользуются Его доверием; следует дополнительно продумать и друге вдохновляющие увещевания, подобные этим. Такие слова, вовремя сказанные, способны очень сильно возбудить душу – даже больше, чем обещание материальных благ» [8, 199].

На фоне ожесточенного арабо-византийского противостояния на первый план выходили идеальные ценности религиозного пафоса, недаром накануне сражения слово военачальника трактат рекомендовал усиливать словом пастыря: «Следует еще до ночи провести усердную молитву и всем получить благословение священников, чтобы благодаря этому все должны быть убеждены словами и делами в благоволении Бога, а потому шли в бой просветленными и уверенными» [8, с. 211].

Наличие службы кантаторов не слагало со стратига обязанности уметь говорить с войсками; император неустанно твердит: «…тебе следует с бодрым и неустрашимым видом обойти боевой строй и вдохновить всех собственными словами»[15]; «Прежде чем мужество будет окончательно утрачено, тебе, стратиг, следует через архонтов тагм, декархов и пентархов вдохновить войско и разъяснить ему, что не время впадать в страх, но необходимо еще более ожесточиться против врагов и мужественно исправить ошибку, происшедшую по вине некоторых. Все это и тому подобное должно быть тобой оглашено[16]; «Если случится так, что войско будет побеждено, не оставляй мысли с помощью речей ободрить оставшихся в живых и воодушевить их»[17]; «Вновь обращай стратиотов, впавших в страх, к высоким помыслам и различными способами вновь возвращай им мужество, привлекая их к себе словами и дарами и тем самым превращая их уныние в благорасположение»[18]; «Регулярно обращайся к стратиотам со словами увещевания, чтобы во время сражения они испытывали воодушевление. Старайся воспитать в них чувство любви, чтобы он всегда были готовы прийти на помощь друг другу»[19]. Развернутые, риторически разработанные речи произносились, очевидно, в лагере, до сражения. В бою речи уступали место кратким призывам вроде следующего: «Сразимся с врагами и победим!», с которыми автор трактата рекомендует военачальнику обращаться, объезжая строй стратиотов перед самой сшибкой с неприятелями.

В том, что стратигом может быть только «способный держать речь и быть оратором»[20], «Тактика» Льва фактически цитирует соответствующее положение «Стратегикона» Псевдо-Маврикия.

Идеи, высказанные Львом VI, нашли окончательное воплощение в «Стратегике» (втор. пол. Хв.) императора Никифора II Фоки. К тому времени в Византии, на протяжении более двух веков занятой борьбой с арабо-мусульманской угрозой, концепция «справедливой войны» окончательно трансформировалась в концепцию «священной войны», которая трактовала военных противников не только как врагов государства, но и как врагов Божиих, борьба с которыми являлась обязанностью и добродетелью воина-христианина. Недаром император пытался организовать почитание павших на поле боя как святых православной церкви. Религия в этот период стала играть роль военной идеологии.

В «Стратегике» подробнейшим образом расписывалась организация в армии богослужения, практически как вида обеспечения боевых действий: «Следует же командиру люда заранее постановить стратигам, начальникам и остальной армии, чтобы в лагере, в котором все войско разместилось, во время славословия и в вечерних и в утренних гимнах священники армии совершали после исполнения гимнов усердные молитвы, а все войско люда восклицало «Господи помилуй!» вплоть до сотни раз со вниманием и страхом Божиим и со слезами (выделено мной. – С.З.), чтобы никто не отваживался в час молитвы заниматься каким-то трудом… Кто же будет найден в час произнесения усердной молитвы занимающимся какими-либо делами и посчитавшим все побочным, кто не встал и не воздал Богу свою молитву в страхе Божием, оного с наказанием, остриженными волосами и достойной его процессией пусть понизят, опуская до незначительного чина. Когда же неприятели приближаются, следует выдать решение, как и когда должно вести бой. И когда решение принято, то командир армии должен созвать и всех стратигов, и начальников, и весь их люд и поощрить, и определить им очиститься и поститься перед боем три дня, занимаясь сухоядением и кушая лишь однажды к вечеру. Однако пусть каждый выбросит из своей души соперничество друг с другом, и злопамятность, и ссоры. Точно так же и в остальных прегрешениях перед Богом каждый пусть дает обеты покаяния и чтобы он, позже отступив от них, не был захвачен этими же пороками, но жить ему в достойном существовании и покаянии. Когда и это также хорошо исполнено, за один день до боя следует священникам совершить бескровные жертвоприношения и, совершив обычную службу, удостоить все войско участия в божественных и незапятнанных таинствах. И потом так же смело и мужественно с верой и доверием к Богу отважиться отправиться на супостатов» [11, с. 38–39].

Эти наставления принадлежат перу не монаха, как может показаться вначале, но императора-воина в полном смысле этого слова, с юности жившего среди войск боевой жизнью походов и сражений. Поразительно придирчивое внимание полководца к морально-психологическому обеспечению боя, простирающееся вплоть до установления текстов молитв и порядка их произнесения войсками перед столкновением с противником: «Когда неприятели приближаются, всему войску люда пристойна именно для христиан непреоборимая молитва; каждый из них пусть говорит: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь»; и таким образом пусть натиск производят на неприятелей, стройно медленно идя так называемым шагом… Пусть же дадут им условный сигнал либо рожком, либо другим музыкальным инструментом, чтобы, перестав идти, это же сказать им опять, ту же молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь» и «Христиан нас приими, удостоивая постоять нас за веру и за братьев наших и побороться до смерти, укрепляя и усиливая души, сердца и все тело наше, о Боже, крепкий во бранях и в силе ни с кем не сравнимый, молитвами родившей тя Богородицы и всех святых. Аминь» [11, с. 30–31].

Примечательно, что в трактате Никифора Фоки нет как вообще никаких упоминаний о кантаторах, так и о необходимости для стратига и архонтов умения говорить с войсками. Все внимание автора сосредоточено на молитве, которую в этот период можно рассматривать как жанр воинского дискурса.

О переменах, произошедших в сознании византийцев под влиянием религиозного пафоса общественной речи, говорит тот факт, что еще в «Стратегиконе» Псевдо-Маврикия возгласы «Господи, помилуй!» и «С нами Бог!» положено было произносить только при выходе из лагеря. Также выражалось сомнение в целесообразности употребления в бою крика «С нами Бог!» в пользу соблюдения тишины и порядка в строю, чтобы излишне не возбуждать людей и лошадей и обеспечить внимание к подаваемым командам. Только воинам задних шеренг необходимо было перед самым столкновением с врагами испускать устрашающий «рев». Во второй половине X века уже настолько полагались на слово Божие, что всякие суетные человеческие мудрования были отставлены, по крайней мере, военная риторика, которая находила еще широкое применение на полях сражений, в частности, самим Никифором Фокой, перестала регламентироваться военными трактатами.

Правление воинственных императоров Македонской династии, известного под названием «византийской реконкисты», основательно истощило людские ресурсы и привело в расстройство финансы Византии. Менее чем через полвека после царствования Василия II Болгаробойцы, «мечом раздвинувшего пределы» империи почти на треть, реалии возобладали над идеологией. «Справедливость – оружие войны»[21], – полагал Кекавмен, та самая справедливость, которая двигала в бой византийские полки почти полтысячелетия тому назад. В «Советах и рассказах Кекавмена» (XI в.), который только отчасти можно считать военным трактатом, вера и благочестие стратига уже не рассматриваются как залог победы над внешними врагами, но как средство сохранить ясность мысли, осторожность и умеренность в личной и общественной жизни, чтобы не навлечь на себя гнев переменчивых василевсов и особенно столичной и провинциальной бюрократии, недоброжелателей и завистников.

Кекавмен в своей трактовке значения и содержания речевой деятельности полководца фактически возвращается к установлениям «Стратегикона» Псевдо-Маврикия, по крайней мере, в части, касающейся умения слушать: «Беседуй со всеми и выслушивай речь каждого. И если говорящий тебе верное и умное слово – простой человек, не отсылай его. Может быть, бог хочет его прославить и вдохновил на мудрое слово. Не пренебрегай им из-за его низкого положения» [17, с. 141]. Современный американский устав FM 22-100 «Армейское руководство» (1999) также не столько акцентирует внимание начальника на умении говорить, сколько на необходимости выработки у себя навыка активного слушания в общении с подчиненными.

Воинский дух византийцев угасал. Красноречие теперь рассматривалось уже не как средство двинуть войска в битву, но как средство достижения успеха в жизни и службе, как показатель общего развития государственного деятеля: «Ведь я хотел бы, чтобы ты был таким, что все удивлялись тебе – и твоему мужеству, и твоей рассудительности, и знаниям, и красоте твоей речи», – пишет Кекавмен [17, с. 155]. Да и сам авторитет должности стратига значительно потускнел; свои прежние военные и гражданские полномочия полновластного хозяина фемы он теперь делил соответственно с катепанами (дуками) и судьями (преторами). В условиях тотальной коррупции, распространения наушничества, доносительства, обуздывать себя, чтобы не сболтнуть лишнего, предлагалось и в частной, и в общественной жизни: «Не старайся быть общительным, ибо не можешь оказаться и стратигом и мимом» [17, с. 157]. Эта рекомендация полезна для современных военачальников – умение говорить с войсками не должно использоваться для завоевания дешевой популярности в солдатской массе.

Угасал и религиозный пыл. Отошли в прошлое времена Константина Багрянородного, ниспровергавшего на головы врагов громы и молнии, уравнивая «агарян» с потомками «Велиала или Мухаммада»[22]. Византийские стратеги стали удивительно «политкорректны», если не сказать кротки и сдержанны на язык: «Если враг явится осаждать крепость – отнюдь не оскорбляй его, а по-дружески говори с ним со стен. Когда же дело дойдет до войны, воюй с ним. Дело в том, что оскорбляя его, ты приводишь его в ярость и толкаешь на коварство против тебя. Какая тебе выгода от брани и сквернословия? Более того, если ты увидишь кого-нибудь и услышишь, что он оскорбляет врага, заткни ему рот и пристыди его» [17, с. 273]. Последние рекомендации нельзя, конечно, не посчитать справедливыми и сегодня, но были ли они полезными в условиях бескомпромиссного противостояния народов и религий, или просто отражали реалии времени – вопрос принципиально открытый.

Господство религиозного пафоса в военной риторике Средневековья, развитие жанра воинской проповеди и молитвы, оглашавших поля сражений, привело к тому, что нужда в военных трактатах в ту эпоху незаметно отпала. Их место в воспитании воинского сословия заняла Библия, в особенности Ветхий Завет, с его обилием военных сюжетов и персоналий, который рекомендовал читать византийским стратигам еще Кекавмен. Средневековая вассальная верность, как полагал С.С. Аверинцев[23], во многом питалась идеей жертвенной христианской верности Богу.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3