Нулевой том (сборник)

…Алеша сидел перед чистым листом бумаги, а в выдвижном ящике расположился «Декамерон». Скучная книжка, думал Алеша. Развлекало его только то, что приходилось следить, как бы не застала мама. Уже несколько раз ему казалось, что мама направляется к нему, и он с треском запахивал ящики, начинал сосредоточенно вертеть карандаш. Сердце стучало. Мама не подходила. Когда он еще раз захлопнул ящик:

– Что ты там грохочешь? – сказала из соседней комнаты мама.

– Учебник уронил…

В конце концов мама подошла как-то так беззвучно, что Алеша не только не успел захлопнуть ящик, но и проснуться. Алеша вздернул голову и обвел бессмысленными глазами. На раскрытой книге расположилась лужица сладкой, дремотной слюны.

– Ах, вот как! – сумела сказать мама, схватила книгу и помчалась к дядьке выяснять отношения.

– Тьфу ты! – простонал Алеша. – Куда деться…

Они столкнулись в подворотне.

– Фиг!.. – удивился дядька. – Ты куда?

– Так… – сказал Алеша.

– Ах, так… Ну, проводи меня тогда до угла.

Дошли до угла. Отсюда начинался Портовый проспект. Постояли.

– Ну что, пойдем смотреть пароходы? – сказал дядька.

Солнце

Четыре золотых прямоугольника протянулись от окна к кровати…

Солнце.

На голубом экране окна появился серый воробей и восторженно завертел головой. Высокая фабричная труба – постоянная декорация – была веселого кирпичного цвета. Раздался гудок (с детства все кажется, что это из трубы).

Воробей улетел. Гудела труба.

Витя Тамойкин сел на кровати. При этом тело его описало дугу, а ноги опустились аккуратно в золотой прямоугольник. Пальцы пошевелились и оставили темные черточки на пыльном полу. Туфли разбрелись за ночь: одна хотела скрыться под шкафом, но не успела, другая – забралась-таки под батарею. Босые следы разошлись от кровати в разные углы комнаты и настигли туфли.

Утро было как утро: ушел кофе, оторвалась вешалка, кошка спала на чертежах… И нужно было бежать.

И Витя Тамойкин выбежал.

Воздух прыгал вокруг, теплый и ласковый. В подворотне расплылась большая лужа. Около ремонтируемого дома, усевшись в ряд на бревне, как воробьи на ветке, грелись на солнышке рабочие. Они разглядывали студенток, спешивших мимо. Лебедка стояла. Доска, которую поднимали и не подняли, висела где-то на полпути и смотрела на все сверху. Витя не стал придавать этому значения, он едет в институт и должен успеть сделать тыщу вещей – поджимают сроки.

Он шел и разбивал день по часам и пунктам дел. А на углу стояли три человека, задрав головы. И Витя задрал.

Балкон.

По балкону ползли широкие трещины, весь он был в плешинах отвалившейся штукатурки. Солнце слепило глаза. Рабочий черной тенью стоял на балконе и методично стучал по балкону здоровенной кувалдой. Балкон потрескивал, от него отрывались большие шматки штукатурки и шлепались на асфальт, рассыпаясь в пыль. Было очень приятно стоять так оцепенело, глазеть и ждать, когда наконец балкон не выдержит и что станет делать тогда рабочий… Но балкон выдерживал, а дела столпились в бесформенную кучу, толкались, не давали покоя. И Витя все-таки осилил угол и направился дальше, к институту.

Пройдя два квартала, он увидел новую группу. Эти смотрели под ноги. Создавалась переходная дорожка для пешеходов. Люди, из пешеходов, стояли и смотрели на то, как она создавалась. Рабочие ползали на коленях и заколачивали широкие блестящие кнопки. Пронзительно шипела горелка и лизала асфальт побледневшим от солнца языком. В каждой новой кнопке загоралось новое солнце.

Рядом с Витей стоял молодой человек с коляской. Попросил спички – закурил.

– Какая хорошая погода, – сказал он, глядя на свежую, сверкающую кнопку.

– Да, – сказал Витя, глядя на ту же кнопку, – отличная.

– Хорошо, что у меня сегодня выходной, – переполз он взглядом к следующей кнопке.

– Да, – сказал Витя, также переползая, – это хорошо.

Витя потянулся дальше.

Сел в автобус. Сухой солнечный асфальт наматывался на колеса. Витя снова построил дела в затылок друг другу. Как кнопки.

В автобус вошла девушка. Она не имела никакого отношения к делу. Обыкновенная девушка. Довольно приятная. Витя взглянул ей в глаза, и это несколько нарушило очередность пунктов. Девушка была чему-то очень рада и села сзади. Витя стал снова располагать свои дела. Они прыгали. Спиной он все время чувствовал девушку. Он давно не был в парикмахерской – сзади у него отросла изрядная косичка и уродливо топорщилась над шарфом. А это было уж вовсе лишнее! Он проделал некоторое движение головой, заложил косичку за шарф и втянул голову в плечи. И еще больше смутился оттого, что маневр мог быть замечен. Он сосредоточенно смотрел в окно и чувствовал совершенно определенно, как девушка посмеивается ему в спину…

Как будто заинтересовавшись встречным автобусом, Витя безразлично повернул голову ему вслед… По-видимому, девушка смотрела Вите в затылок, потому что, когда он повернулся, то столкнулся с ее взглядом. Она посмотрела на Витю, а он вспомнил про косичку, снова вобрал голову в плечи и потерялся: как она на него посмотрела?.. Так и сидел, будто его вот-вот пристукнут чем-нибудь сверху, и ничего не воспринимал, кроме девушки сзади.

Вот она смотрит в окно: на переходе застыла интересно одетая женщина. Вот она смотрит ему в затылок: такой смешной парень!.. Вот роется в сумочке: ищет зеркальце… или адрес в записной книжке? Мысль о записной книжке Вите неприятна.

И вдруг он услышал, что девушка встала. Теперь-то он разглядит ее всю! Она направилась к двери и обернулась и взвесила его долгим взглядом. Пожалуй, плохо такой взгляд не истолкуешь… Витя рванулся и застучал за ней по ступенькам.

…Но в конце концов оказалось, что он остался сидеть на месте, не стронувшись ни на йоту. Стучало сердце.

Автобус отбежал от девушки. Витя тупо смотрел в окно. Там было солнце. Оно билось в стекло, как большая, теплая птица. Пульсировало, как сердце…

Солнце.

Совсем уже около института между двумя барьерчиками шлепался снег. Из подворотни вышла молодая женщина с махонькой девчонкой и чуть не угодила под глыбу. Женщина отпрянула с перепуганным, побледневшим лицом, прижимая дочку. А дворничиха, неестественных форм, похожая на большую ватную игрушку, соответственно кричала:

– Тоже мне мать!.. Нарожали, и ладно… Вот сгубила бы ребенка…

Она прокричала в небо. Лопаты перестали высовываться из-за края крыши. Проскочила женщина, прижав дочку к животу. Снова замелькали лопаты.

От них отрывались, замирали на мгновение, а потом, медленно набирая скорость и увеличиваясь, летели слоеные серые глыбы. Глухим и сильным ударом рассыпались они по асфальту.

Когда Витя опомнился, лекция уже давно началась.

Дела… вспомнил Витя.

Он посмотрел еще немного на срывающийся с крыши снег. Над крышей было небо, солнечное и синее.

Да что это за дела… подумал он.

Витя повернулся и пошел в другую сторону. Вышел на проспект и направился к заливу. Солнце было проткнуто острием уходившего вдаль проспекта. Солнце было впереди и в то же время со всех сторон. Полупрозрачные глыбы домов плавали, парили в воздухе.

1959

Пятница, вечер

В этот день Костя в первый раз надел свои новые ботинки. К ним уже приодел белую крахмальную рубашку. Чувствовал себя красивым. Особенно идти было некуда, но ботинки не давали покоя, и он вышел на улицу. И не шел – нес себя. Женщины смотрели на него.

На Невском накануне установили новые, газосветные лампы. Их непривычный, одновременно сильный и мягкий, свет делал очертания домов легче и изменял привычные представления о размерах. И женщины в этом свете были странные и привлекательные. Они смотрели на Костю. Газовый свет мячиками прыгал в узких носках новых ботинок. Собственная походка и взгляды встречных женщин волновали Костю.

Так он ходил долго, и уже пора было домой.

Он стал в очередь на автобусной остановке. Подходили автобусы, другие, чем надо. Они подкатывали и откатывались, показав Косте всех пассажиров. Окна мимо глаз – как губная гармошка вдоль губ: трен-н-нь…

Среди пассажиров были женщины. Многие бросали на Костю взгляды. Некоторые прятали их потом, потому что Костя начинал смотреть слишком пристально. Были и красивые пассажирки. Их подкатывали и откатывали автобусы. Красивые пассажирки обменивались с Костей взглядами и уезжали куда-то. Как на губной гармошке… Трен-нь.

Вот только: вечер, автобус светится изнутри – и своего отражения в автобусном стекле не разглядеть. Не увидеть, какое у тебя мужественное или суровое лицо. Но Костя нравился себе и без отражения. Делал лицо.

Стоять на автобусной остановке – в этом тоже своя прелесть.

Трен-н-нь… Стекло. За стеклом – незнакомка. Костя видит незнакомку. Делает красивое лицо и взгляд. Незнакомка видит глупое Костино лицо. Прячет взгляд. Костя проводит маневр: тоже отводит взгляд, делает лицо безразличным, потом внезапно снова смотрит на незнакомку. И точно – поймал взгляд. Улыбка – улыбка. Пыльца на стекле… Трен-н-нь. И нет автобуса. Нет пассажирки.

Вот и Костин автобус.

Костя протолкался по ступенькам. Огляделся. Вот на заднем сиденье девушка. Хорошенькая. Она следила за Костей, пока он входил. А сейчас, когда Костя специально встал напротив, стала смотреть в окно. Интересно, как это она может поворачивать голову и направо и налево, минуя Костин взгляд в центре. Смотрит то в левое окно, то в правое.

Это тоже можно истолковать. Вот если Костя тоже станет смотреть в окно – она будет смотреть на Костю. И можно ее на этом поймать. Поймал, смутил. Она снова смотрит в окно.

На следующей остановке вошло много народу. Костя, не сопротивляясь, дал оттащить себя от девушки, и там, где он остановился, он мог рассматривать сразу четырех пассажирок. Одна действительно хороша. Она так и ни разу не подняла головы, не взглянула на Костю. Рядом женщина лет тридцати, полная, белая. Эта спит. Напротив – совсем молодая черненькая девочка с некрасивым чувственным лицом. Она сыграла с Костей в игру «поймай взгляд» и потом все упорней смотрела в окно, смущаясь. Четвертая, лет тридцати пяти, с резкими отдельными морщинами на костистом лице, сильно раскрашенная. Из-под узкой зеленой шерстяной шляпки-дольки с букетиком выбивалась серая, неживая шестимесячная. Красное пальто – давно вышедшего из моды фасона. Эта посмотрела на Костю только раз, в самом начале. Потом она никуда не смотрела. И Костя избегал смотреть на нее – стыдился.

Ничего особенного на этих двух сиденьях.

Но проходить вперед Костя не хотел: слишком уж набит автобус, чтобы продираться вперед, а его остановка скоро.

Костя стоял, держась за поручень у себя над головой.

Следующая остановка – Костина.

Здесь все выходят. Женщина в зеленом и красном встала. «Молодой человек, выходите?» – «Да», – сказал Костя, и лицо у него получилось особенно твердое и пренебрежительное. Косте было стыдно перед остальными пассажирками, что эта женщина заговаривает с ним. Ему, конечно, казалось, что все на него «особенно» взглянули. Он делал лицо. Автобус качнуло. Эта женщина вполне могла бы ухватиться за поручень, но почему-то ухватилась за сгиб Костиной руки. Костино лицо стало еще независимей и пренебрежительней, но в то же время он напряг бицепс, на который легла ее рука. Она почувствовала бицепс под рукой и сжала, гораздо крепче и мягче, чем это было нужно, чтобы удержать равновесие. Она посмотрела на Костю, ему показалось, восхищенным взглядом. Костя сделал невозможное: лицо его стало еще холодней. Но бицепс он продолжал держать надутым. «А впереди выходят?» – голос ее дребезжал, и она пожимала Костин бицепс. Она давно могла бы взяться за поручень. Она было отпустила. Но при первом же, совсем уж незначительном толчке, схватила Костину руку, а Костин бицепс снова напрягся. Она могла бы держаться за поручень! Костя боялся смотреть на пассажирок: а вдруг они думают, что она – с ним? В стекле он видел свое застывшее лицо. «А то я не выйду… – дребезжала она. – Я уж за молодым человеком…» Костя повернулся лицом к выходу, чтобы как-нибудь избежать, казалось, смотревших на него пассажирок. Женщина была вынуждена отпустить его руку. Но только Костя повернулся к ней спиной, она прижалась к Косте всем телом. «Я уж за вами, за вами…» Она прижалась к Костиной спине сильней. Пассажирки уже не могли их видеть, и Костя почувствовал облегчение. А она прижималась к нему, казалось, все сильнее. Застывшее выражение не сходило с его лица.

Двери открылись. Люди выскакивали из автобуса – влево-вправо, влево-вправо. В этот момент женщину оторвало от Кости. Он выскочил первым. Что-то остановило его в намерении сразу шагать к дому. Он выждал и, когда она выходила, подал ей руку. Женщина крепко сжала ее, сходя. Рука ее еще оставалась в Костиной, а выражение, застывшее на Костином лице, до сих пор не изменилось. Он почувствовал это, когда она сказала спасибо и почему-то отбежала от него, нелепо раскидывая ноги, прижимая к груди небольшой сверток. Бежала она шагов пять. Дальше пошла шагом. Дойдя до перехода, она оглянулась, увидела Костю. Улицу она почему-то опять перебежала.

Костя шел следом. Навстречу попадались хорошенькие девушки, но Костя не обращал внимания. Ни на них, ни на их взгляды. Женщина оглянулась еще раза два. Костя не сумел уловить ее взгляда. Она снова перебежала улицу. Костя перешел за ней. Она замедлила шаги и вдруг исчезла. Не исчезла – зашла в булочную.

Костя следил за дверью булочной из подворотни. «Зайти или не зайти туда?» – думал он. Решил – не стоит: в булочной много других людей. Женщина не выходила уже слишком долго. И уже нелепее и нелепее – почему он, Костя, следит тут в подворотне за дверью булочной… И тогда дверь распахнулась. Она.

Косте показалось странным, что пакет ее стал таким уж большим. Но это была она.

Женщина перебежала улицу и пошла по темному переулку. Костя спешил за ней. Она прошла в парадную. Лишь на секунду что-то остановило Костю. Но вот и он прошел следом. Туфли стучали маршем выше. Костя побежал по лестнице. Хлопнула дверь. Все, Костя постоял, стал спускаться. Ругал себя. И чувствовал облегчение.

С мрачным лицом вышел по переулку на улицу, перешел ее, направляясь домой. И тут, у булочной, нос к носу столкнулся с той же самой женщиной. Кроме свертка, она прижимала к груди батон. Костю это так поразило, что он прошел мимо.

Проскочив мимо, Костя остановился. И посмотрел ей вслед в нерешительности. Снова навалилась какая-то тяжесть. «Бред какой-то… Как же я обознался?..»

И Костя бросился догонять.

«Ведь все было ясно, – думал Костя, вышагивая за ней, – почему мне было сразу не сказать: “Может, вам помочь поднести ваш пакет?” Впрочем, сейчас, к нему прибавился батон… Тьфу! при чем тут батоны!»

И так шел, не отставая и не приближаясь. Прошли улицу до конца. Темную улицу со светлыми витринами магазинов. Фонари уже не горели. Товары в витринах глядели отвлеченно и странно. Манекены посматривали иронически. Держали в руках шляпы. Навстречу все еще попадались девушки. Без парней. Смотрели на Костю.

Костя спешил мимо. Он не замечал, как движется. Словно его несло течением.

«Что это со мной! – было подумал он, но думать об этом было неприятно, и он прогнал. – С ума схожу», – сказал он себе и успокоился.

Пройдя улицу до конца, они свернули на совсем темную. Только светились тускло номера домов. «Совсем как в том переулке», – подумал Костя.

Конечно же, она знала, что Костя идет за ней… Ведь улица была пуста, а Костины новые ботинки так гулко цокали подковками. Но она не оглядывалась.

«Предлагать поднести уже бессмысленно. Вот подойду и спрошу: “Почему вы так прижимались ко мне в автобусе?”»

Костя увеличил шаг, чтобы догнать. Оглянулся, нет ли людей. Сзади (Костя даже вздрогнул) шла дворничиха. «Они все тут друг друга знают, – испуганно подумал Костя, – знают…» Костя остановился и, поставив ногу на порог панели, стал завязывать шнурки. Они давно уже развязались и мешали ходьбе, эти шелковые шнурки новых ботинок. Дворничиха прошла мимо Кости и свернула в подворотню.

Быстрым шагом Костя снова сократил интервал и шел следом. Впереди что-то темнело еще больше, чем темная улица, – тупик.

«Почему вы так прижимались ко мне в автобусе?..»

Последний дом.

Женщина свернула в подъезд.

Костя прошел следом. В подворотне был булыжник. Костя почему-то подумал о своих новых ботинках: ставил их осторожно, чтобы не сбить каблук.

Двор был тоже плохо освещен: только одинокие окна еще не погасли. Поленницы. Очень много поленниц. Направо светилась лестница. Там, неожиданно близко, Костя увидел женщину. Она остановилась и, отшатнувшись, прижалась спиной к поленнице. Одной рукой обнимала сверток, другой – батон. Рот ее скривился.

Костя как-то поспешно прошел мимо, почему-то опять сделав каменное независимое лицо, и очутился на лестнице. Он чувствовал в спине ее взгляд, и ему было нехорошо. На лестнице он не знал, что делать. Медленно начал подниматься, прислушиваясь, нет ли шагов внизу. Он поднимался и поднимался, иногда останавливался, прислушиваясь, но на лестнице не было никого – только он. Вдруг он оказался на последнем этаже.

Не знал, что делать. Хотел уйти. Но вдруг подумал, что просто недослышал, и женщина сейчас где-нибудь площадкой ниже. Тогда нельзя так просто подняться и спуститься… Он нажал кнопку звонка. Стало мучительно неловко. Захотелось бегом бежать вниз. Но не побежал. Кто-то дошаркал до двери. «Кто там?» – спросили, не открывая. «Юра дома?» – сказал Костя. «Таких нет». Шаги ушли.

Еще помедлив, Костя начал спускаться. Он спускался все медленней и медленней, и опасение, что женщина окажется внизу, все росло. Но, как ни медлил, спустился. Вышел во дзор.

У поленницы никого не было. Ощущение свалившейся с него тяжести было таким резким и полным, что Косте показалось: он может взлететь. Легко и быстро он вышел на улицу.

«Вот я просто возвращаюсь домой от приятеля… – представлял Костя. – Ничего не было. Конечно же, ничего не было. Это приснилось. Это даже не снилось… А вот какие забавные эти номера на домах – как домики… В них живут домовые…»

Не то, не то… Что-то крутится в мозгу и никак не поймать! Вот! кажется, это… опять выскользнуло.

Костя вышел на большую улицу. Ту, где светились витрины. Как хорошо! Ночной город – как это здорово… Все спит и видит один общий сон. В этом сне Костя идет по большому ночному городу…

«Как бы так сделать… – думает Костя. – Как бы – чтобы иначе. Чтобы не снились больше мерзкие сны. Чтобы не пахло по утрам изо рта из-за этого поганого табака. Чтобы не было этих паршивых модных востроносых туфель. Чтобы стало легколегко на душе. Чисто-чисто…»

1960

Жены нет дома

Иду я домой – и идти домой не хочется. Жена уже, наверно, на съемках… Изображает толпу. Актерка… И делать ничего неохота: слишком уж их много, дел, набежало. И есть дома нечего. Иду – как бы медленней до дому добраться. От самой работы – пешком. Но вот уже и дом в двух шагах – куда деться?..

Вижу магазин, захожу. «У вас вся такая буженина жирная? – спрашиваю. – А красной икры у вас нет?» Скучно это все, тем более жрать охота. И винный отдел некстати скалит бутылки. Сейчас бы в самый раз… Растравлять – так растравлять себя до конца. Подхожу. А там новинка – «Старка» в забавных маленьких фляжках. А денег у меня на маленькую нет. А продавщица – миленькая девочка. Мне улыбается. И я улыбаюсь. Я даже сигарет решил взять, хотя только что уже купил рядом. Стою в очереди, и мы все переглядываемся. Подошла моя очередь, улыбнулись взаимно, я взял сигареты и отошел. Только и всего. Так ничего и не сказал. Отхожу от прилавка, неохотно так, замедленно, и себя ругаю: вот ведь дурак! Но больше в очередь не встанешь: нечего и не на что.

Вышел.

А она мне в окошко ручкой машет.

Не выдержал, пересилил робость, вернулся:

– А когда вы кончаете работать?

Сказала. И я сказал. И она сказала…

– Ну, так договорились?

– Договорились.

– Жду.

– Жду.

Прихожу домой – что делать?

Жена на съемках. Актерка!.. И продавщицу забыл в расстройстве.

Пойду разве в общежитие. Позанимаюсь…

И тут вспомнил: у меня за энциклопедией маленькая стоит. Справляли день рождения – осталась. От жены спрятал.

Спрятал, а с утра забыл. Потому что с вечера уже ничего не помнил. Уже целую неделю стоит. «Старка» – старая водка – чем больше стоит, тем лучше.

Вот только бутылочка обыкновенная. А если бы была во фляжечке…

Можно было бы взять ее с собой.

Вот именно. Из любого положения можно найти выход… Пойду сейчас и обменяю свою маленькую на фляжку… Как раз продавщица кончит работать. Мы пойдем с ней, поболтаем. То да се. Присядем в садике… Деревья. Листья винтом слетают на дорожку. Воробьи щелкают… Тут я и достану фляжечку.

Я опоздал всего на пять минут, но продавщицу уже не застал. И обрадовался – собственно, мне и не надо.

– Слушайте, – сказал я ее сменщице, – мне очень нужна такая фляжечка. Вот у меня есть такая маленькая… Обменяемся, а?

А она качает головой: не положено. А я настаиваю:

– Правда, мне очень нужна фляжечка. А новую маленькую я купить не могу. Ведь содержимое такое же?

Девушка смягчилась.

– Вот надо ее спросить, – указывает она на старшую.

А та говорит:

– Так ведь фляжка дороже.

– А на сколько?

– Рупь восемьдесят.

– Так я доплачу, – говорю я, – это я могу.

Доплатил. Обменял.

– Спасибо, – говорю.

– Так мы могли вам просто продать пустой флакончик, – говорит продавщица, – как не догадались…

– Как это мы не догадались, – говорю я.

Вот теперь можно и домой податься. Прихожу. Жена на съемках. Актерка…

Пойду лучше в общежитие, позанимаюсь… Только как я ее без закуски выпью? Разбавлю-ка я ее чайным грибом. Ерш сделаю.

Получилось из маленькой две. Кладу фляжку в карман и иду в общежитие.

Прихожу, выбираю себе самого отличника, садимся заниматься. Занимаемся, занимаемся – тут я вспоминаю, что здесь же мой один приятель живет, картины пишет. Давно я его не видел…

– Подожди, – говорю я отличнику, – я на минутку.

Нахожу его дверь. Стучу – не открывает. Но слышал же я голоса? Вспомнил: стучать надо условным стуком, иначе не откроет. Это он потому, что не поймут.

Вспоминаю условный стук. Открывает.

А там еще два моих хороших приятеля сидят. И еще подруги. Ну и ну!

Пиво пьют.

Допил я пиво, посмотрел на картины, сказал мнение.

Вышли мы на улицу.

Холодно, задувает, и в кино ничего не идет.

– Что будем делать?

– А что делать…

– Да, нечего…

– Ну, пошли.

– Не-ет.

– Куда едем?

– Так ведь решили.

– Что?

– Смотрите, ка-а-к-кая женщина!

– Вот это да.

Да, женщина, что и говорить. На жену похожа. И я думаю, что уже стемнело и какие уж теперь съемки. Жена, конечно, вернулась. Ждет…

А я тут неведомо с кем. И не позанимался.

– Ни, не пойду, – говорю.

– Ну, что ты?

– Да как же?

– Вот и Кирюха согласен.

– Поехали.

– Нет, – говорю я.

И мы едем. В трамвае холодно… Далеко едем. Долго. В самый далекий кинотеатр. На самую скверную картину.

Разговариваем.

– А я видел в кино слона на лыжах, – говорит одна.

– А я однажды на лыжах ногу сломал, – говорит другой.

– У нее ноги кривые, она – хуже, – говорит третья.

– А мне жена рассказывала… – начинаю я.

– А я видела в «Огоньке» – зебры с такими длинными шеями…

– А я себе однажды чуть шею не сломал…

– А у меня жена…

И вспомнил про фляжку. Достаю.

Общий восторг. Пускаем по кругу.

– Вот сдам милиционеру, – говорит кондуктор.

Приехали. Оказалось, опоздали на четверть часа.

– Ну, пошли.

– Полтора часа торчать…

– Только за час внутрь пустят – полчаса мерзнуть.

– Да и картина – дерьмо.

– Домой поздно вернемся…

– Да и на дорогу не хватит.

– Ну что ж, пошли…

В фойе мы приканчиваем фляжку.

О картине и говорить не стоит. Но и она кончилась.

Мне в обрез на трамвай. Но и трамвая нет. Наконец, я трясусь из одного конца города в другой.

Холодно.

Кондуктор говорит:

– Трамвай идет в парк.

И пехом. И пехом…

Прихожу. Думаю: уговаривать придется…

А жены нет.

– Где был? – говорит мама.

– В общежитии. Занимался. А ее нет?

– Не приходила.

– И никто не звонил?

– Нет.

Значит, я никуда не ходил, думаю. Она приходит, а я сижу в прибранной комнате и занимаюсь. Спокоен и холоден…

Актерка…

И я очень спешу пообедать и немного прибраться.

Успеваю.

Сижу. Актерка…

В учебнике неинтересно.

Завалилась, наверно, в кабак… Вот она приходит пьяная. А я ей разогреваю обед, укладываю спать… И ничего ей не говорю. А наутро у нее угрызения… Но я ей ничего не говорю.