Паук Жигулев. Записки сумасшедшего

Был август, густой, наливной, ароматный, изысканный. Все вокруг дышало полнотой. Нет. Даже не полнотой, а переполненностью. Знаете, как бывает, когда долго воздерживаешься от неги, работаешь правильно, правильно отдыхаешь, а потом вдруг разнежишься до ощущения радости тела? Той самой телячьей эйфории. Кажется, тронь меня травинка на ветру, и я взорвусь чем-то дремучим и буйным. Состояние на грани распущенности. Это приятно и неприятно одновременно. Приятно чувствовать силу, неприятно понимать, что ты раб самых примитивных удовольствий. Все мы рабы собственных предпочтений. По моему мнению, ярмо должно носить характер метафизический. Не скоты же мы. Люди.

Я жил в деревенском доме с тетушкой по материнской линии и двумя двоюродными сестрами. Две пышногрудые красавицы, хохотушки. Оля и Галя. Голос их часто звучал в унисон моей телячьей эйфории, крался в сон, и я понимал, что здесь в деревне я становлюсь иным – грубоватым, смешливым, сильным. Такого себя я не очень жалую. За два дня до отъезда ко мне подошла тетя Вера и спросила, не хочу ли я сходить в церковь деревенскую исповедаться, причаститься.

– Да, тетя Вера, хочу.

А хохотушка Оля, которая стояла поблизости и кокетливо косилась на меня, прибавила:

– Он еще не успел нагрешить, мамочка. Пусть не торопиться.

– …и до медового спаса останется, – рассмеялась Галина, соблазнительно поправляя на груди маленькую цепочку с крестиком. – Я с братом о философии хочу поговорить.

– А ну-ка в дом, хохотушки, – прикрикнула тетя. – Дайте с серьезным человеком переговорить.

Сестры отошли к сеням, стали шептаться, хихикать.

– Я ж ведь знаю, почему ты приехал, – сказала тетя Вера. – Мама твоя звонила. Переживает. Просит, чтобы ты в церковь сходил. Как бы точку поставил в исцелении.

– Исповедаться, говорите, причаститься?

– Так надо, Андрюша, поверь. Ты поправился, я это вижу. А вернешься в город, там что? Опять пойдешь по той же дорожке?

– Не знаю. Не думал об этом. Тут хорошо. А в городе все по-другому. Тут не могу, а там не хочу. Выходит, что опять на ту же дорожку. Нет полной радости, тетя Вера. Нет правды. А я болею от этого. И лекарство у меня одно. Боюсь, что точек я ставить сам не хочу. Многоточие, пожалуй. Не люблю в таких делах ни точек, ни восклицательных знаков. Вопросительных тоже не люблю. Меня никто не заставляет жить так, как я живу.

Воскресным утром отправился в храм. Исповедался. Долго, подробно, искренне. Все рассказал старому священнику, что мучило мою совесть. Об одном не рассказал, потому что угрызений совести не чувствовал. Люблю раствор маковый. Разве это дурно? Против совести разве? Нет. Потому и скрыл. До причастия оставался час. В церкви душно. Вышел я из храма и решил по деревне побродить. Хожу мимо домиков приземистых и высоких, новых и потрепанных, любуюсь старине. И вдруг вижу в одном из огородиков кустики мака. Того самого. Papaver somniferum. Махровые листочки красные, стебли тонкие, головки тяжелые, налитые. На перси женские похожие. Прикоснись к ним травинкой, и брызнут молочком. Это же точно как у меня на витражах. И тут взмолились две мои составляющие – душевная и духовная. Надо брать верх над телячьей эйфорией. Да. Дружище, не для тебя эта телесная радость, которая не приносит счастья. Не для тебя веселье молодого бычка, которого вскоре поведут на заклание духу. Выше надо быть этого. Мечтать не о сладком меде, а о грезах с горчинкой, вытянутых из головок маковых.

В два прыжка оказался у цели. Сильными движениями вспорол чернозем огорода, вырвал раскидистые кусты мака, и в дом. Заварил в кастрюльке. Испил напиток и задремал на часок. Проснулся, когда прихожане из церкви пришли. Тетя Вера спросила:

– На исповеди тебя видела, а на причастие не пошел?

– Не достоин я, тетя Вера, – ответил я узкими зрачками внутренней теплоты. – Причастился другим.

– Ах, этим? – всплеснула руками тетя.

– Этим, – ответил я. – Зачем же обманывать боженьку? Самого себя и то не обмануть.

Глава 4

На трамвайной остановке клубится народ, ожидает транспорта. Подъедет трамвай, похожий на ископаемое палеолита, всосет в себя безропотных тружеников, примнет их, сделает единой массой, переварит в холодном металлическом чреве, выбросит порциями на остановках, и снова за скрипучую работу. Люблю трамваи. С детства люблю. Есть в них что-то сентиментальное и родное. И три копеечки, запотевшие в ладони, помнятся, и особенный свет из окон, когда темно. Искры сверху и снизу – праздник.

Бог мой! Сорок лет пролетело как в тумане, а мир почти не изменился. А если изменился, то не в лучшую сторону. Уплотнилась агрессия, хмурость, темнота. Церквей стало много, а света мало. Парадокс? Все те же недовольные усталые лица, утренняя тошнота. Если бы не опиум, я растворился бы в серости, у которой миллионы оттенков. За что же мне ругать папавер сомниферум? Есть у меня и цель в жизни, и смысл. Нет только понимания того, почему какие-то дяди с большими головами решили, что опиум хуже, чем алкоголь. Зачем вместо меня определили, что есть хорошо, а что плохо? Для чего расписали мою свободу на годы вперед? А если я не такой, как все? Если не нравится мне набор побрякушек, называемых ценностями мира сего? Неужели вас не тошнит от телевизора? Меня тошнит. Уже давно. Включаю его исключительно в качестве рвотного средства.

Вы скажете, что я смелый такой потому, что бояться мне нечего. И потерять ничего не жалко, кроме своих оков. Не правда. Вы скажете, что с меня взятки гладки, потому что я трижды сиделец в психиатрической клинике? Отвечу – чушь. Долги родина взымать умеет – и когда мне, восемнадцатилетнему, в руки сунула автомат, и когда ответила на мою утонченную честность толстой историей болезни, похожей на фантастический роман, в котором главный герой оказался вдруг на процессе. Включили свет в большом куполообразном храме без бога и нацелили прожекторы на меня. Вы признаете себя виноватым? Конечно. Я во многом виноват. Разве есть люди невиновные? Нет. Всегда найдется хоть капля вины. И меня, худенького человека с толстой историей несуществующей болезни, обрядили в сумасшедшего. Психопатия – это не болезнь, аномалия характера. С точки зрения умных дядь, я личность незрелая, ненормальная, бунтующая, не желающая принимать ценности этого мира. Диагноз звучал как музыка: «Наркомания опийного круга». Братство кольца. Я был вдохновлен этим диагнозом и решился на откровенность. Но вместо умной полемики дяди в белых халатах стали пичкать меня нелепыми вопросами:

– Андрей Иванович, чем дерево отличается от полена? Кобыла от лошади? Армейские сапоги от полной луны? Как звучит столица республики Конго? Кто президент Вьетнама? Кто написал «Цветы зла»? Чем курица отличается от яйца?

Боже мой! Да какая мне разница, кто президент Вьетнама? Чем курица отличается от яйца? Разве в этом дело? Все сотворено из единого божественного вещества. Какое мне до этого дело? Мне нужна моя теплота, энергия, жизненная сила. Я нахожу ее в травах из семейства маковых. Я никому не хочу зла. И не считаю, что «цветами зла» можно назвать маки. Все от бога, все есть лекарство и яд – в зависимости от меры. Тогда почему я психически болен? Да бог с вами. Готов и это признать. Не лишайте меня свободы. Дайте то, что отличает человека от выброса в сторону человечества. Так нет же. Тревожная кнопка в руках охранника может оборвать мою свободу и снова загнать меня под навес метафизического процесса.

– Ты виноват?

– Да. А кто из нас не виноват?

– Обещаешь жить как все?

– Не могу, ваше вашество. Не желаю. Готов пойти на крест.

– Ну и болван. Возьми наше и избегни креста.

– Не могу ваше. Хочу свое.

– Ну и осел.

– Да, ваше вашество. Не токмо осел, но и бог ослов.

– Каково твое последнее желание?

– Как у Тиля Уленшпигеля.

– Это какое?

– Поцелуйте меня в уста, которые не говорят по-фламандски.

– Осел.

– Богослов.

– Пошел к черту.

– Слушаюсь.

Через дорогу кафе «Чудо». В восемь утра там уже томятся фигуры знакомые, небритые, с похмелья. Алкоголь – не мое, но алкоголиков понимаю, как себя самого. Минуты до открытия питейного заведения – это все равно, что шприц, занесенный над веной. Еще каплю подождать и вот оно, счастье! Венец ожидания. Растворенный кол в пищеводе. Желанная теплота в крови. Проще всего понять, кто есть на торговой точке, сразу после прибывшего трамвая. Рабочий люд устремляется в салон, трамвай уезжает, остановка оголяется. И сразу заметно, кто есть кто.

Несколько бледных сутулых фигур приметил. Ждут торговца. Валеры нет. Либо он отлучился с клиентом и вскоре вернется, либо сегодня не его день. И ждать нужно другого продавца. Долго ждать. Целую вечность.

В машине такси дверь распахнута, курят нервно крашеные девицы с темными подпалинами у глаз. Ночные девчонки отработали часы и мигом на точку – купить теплоты и пойти по домам или притонам приводить себя в порядок. Жалко их. Черт возьми! В аду всех жалко до слез.

Питейное заведение открывает двери. И в миг за своей теплотой устремляются мученики утреннего похмелья. И тут же, как из чрева библейского кита, назад на улицу – кричат, гикают, свистят, радуются, точно арабская молодежь на святой земле при схождении небесного огня. В руках пламенеют бутылочки, стаканчики пластиковые белые порхают из ладоней в ладонь как у факиров. У них праздник. У меня тоска. Располагаются на лавке без стеснения, разливают, шумят. Кто-то из рабочих кузницы машет мне рукой, полагая, что мне нужна их теплота.

– Иваныч, иди к нам! – кричит и салютует сырком плавленым. – Иди, согрейся.

Отмахиваюсь с улыбкой, а в пояснице зуд – а, может быть к ним, к этим незатейливым служителям Бахуса? К звону бутылок и смачной ругани? Нет, нельзя. Будет хуже. Нельзя теплоту одного мира мешать с другой. Все равно, что вместо колодезной воды хлебнуть керосина. Плохо будет. Я знаю. Очень плохо. Не только мне, но и людям случайным, которые не ведают тонкости бытия. Будет скверно всем, кто окажется рядом в самую непочтительную минуту моего помутнения. А это случится, будьте уверены. Пробовал множество раз. И зарекся однажды, когда очнулся в дурно пахнущей камере на цементном полу среди хмурых физиономий соотечественников. Ладно бы просто похмелье – это еще ничего. Пережить можно. Но к похмелью спиртному приумножается ломка лекарственная, а это ад в квадрате, братцы, в кубе ад, у которого вместо дна бездна. Черная зияющая пустота. Сделаешь шаг и уйдешь в геометрию отрицания, где нет даже старого круглого нуля. Одни минусы и острые шпили раскаяния.

Вспомнил розу, которую я ковал на могилу матери. А потом пытался забыться вином, и падал все больнее и ниже. Нет, друзья-алкоголики, без обид!

У кинотеатра на скамье мерзнет Купцов, его знаю отменно. Купа из первых наркоманов города. Мученик за идею. Когда-то давно привез из Питера рецепт извлечения морфина из маковой соломки – грубый рецепт, чернушный. Процесс занимал минут сорок, молодые наивные первопроходцы собирались на кухнях квартир, замешивали соломку, запаривали в ацетоне или растворителе, вываривали, прожигали легкие химическим дурманом, как язычники грудились вокруг полученных в мистерии кубиков черной вязкой вытяжки, пахнущей пережженным вишневым вареньем, пьянели уже от ядовитой атмосферы капища. Наконец, вытягивали через три слоя ватных тампонов в огромный шприц бордовую теплоту с запахом томатного сока, очищали ее своей кровью, снова варили, смотрели на свет – прозрачная ли получилась вытяжка? Разносили по малым шприцам, и вены горели от смол и примесей, все равно вгоняли в себя варево, кого-то трясло нещадно, кого-то тошнило, кто-то рад был и этому. Боже мой! Разве сравнится нынешняя технология с той первой? Бунт изливался демоническим способом. А нужна была всего только теплота

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.