Обратная перспектива

Интересно, что бы сказал Жибрунов в такой нелепой ситуации, когда тошнит от расставания с женой? От встречи – еще хоть мужским фольклором оправдано. Но встречи как раз не предвиделось. Это стало совершенно очевидно, правда, несколько умозрительно. В глубине Борболин этого не чувствовал.

Жизнь проходила, в общем-то, как обычно, слегка прихрамывая от аванса к получке и обратно. Завтрак он и всегда сам подогревал, обедал на работе, только с ужином приходилось сложнее. Но когда догадался готовить его по принципу завтрака, и тут наладилось. Правда, кое-какие неудобства оставались, которые он понимал. И лишь позднее понял, что не чувствует.

Стало странно. В том месте, где по топографии чувств должно было свербеть и сжиматься до головокружения, зияла дыра.

Борболин пытался вспомнить: в последний раз жена болела – зима, а ей мороженого захотелось; осенью ездили за город, красиво.

Все не то. Даже какие-то интимности ничего сильного не возвращали. Колыхнулось что-то, но как бы сбоку и словно не совсем о нем.

Книги объяснения не давали. Дела героев в таких случаях шли из рук вон, вплоть до наложения на себя рук. В плоть их входила смертельная тоска, а следом и кусочек свинца. В самом бескровном варианте злодей испытывал злобную радость. Некто совсем уж немужественный ощущал облегчение. А тут – ничего, что само по себе настораживало.

Борболин решил, что лучше всего посоветоваться с живым человеком. Хоть вот с Жибруновым – умный, острый. Рассказать не прямо о себе, а так, мол, и так, один знакомый… В плане психологической задачки: а ты что думаешь?

Получив аванс, он предложил Жибрунову пойти в ресторан. Тот отнекивался – слишком дорого, лучше уж взять бутылочку и так, где-нибудь. Но Борболину обязательно хотелось нейтральной территории и располагающей ресторанной ауры.

– О деньгах не беспокойся, деньги есть. – И брякнул, не подумав: – У меня жена ушла.

Он не собирался этого говорить, само вырвалось, чтоб доказать – действительно есть деньги, но Жибрунов уже поймал – лицо стало сдержанно-трагическим – и не мог больше отказываться.

Беседа долго, рюмки три, не клеилась. Жибрунов серьезно, с пониманием, молчал, а Борболину неловко было заводить свой разговор под его внимательным сочувствующим взглядом. Ну вот, и все так глупо, думал он, так со мной и должно быть. Пригласишь человека, а поговорить и никак. Он чувствовал неудобство, какая-то щетинка колола сквозь подкладку их молчание.

Жена была права, когда ругала, что он мало разговаривает с нею.

– Женщина всегда права, – поддержал Жибрунов, и Борболин не удивился его вмешательству в мысли.

– Да, да! – подхватил он. – Но ведь и не совсем, а?

– Конечно. Все дело в уровне: на своем она права безусловно, а приподними планку…

– Вот-вот! Уровень, точка зрения…

– Но в том-то и дело, что всегда приходится общаться с женщиной на ее уровне. Заведомо проигранная ситуация. Так крепко стоят они на земле.

– Еще бы. А у нас-то, на том уровне, такой точки опоры нет. Но ведь и им нельзя же так.

– Ну, тут природа. Даже вот смещенный центр тяжести… – Жибрунов налил.

– А самое страшное, – застыв взглядом на поднятой рюмке, Борболин сморщился в древнегреческую маску, – что я ничего не чувствую. Ничего. – Рука его кочегарно забросила жидкость из рюмки в рот. Маска сменилась на другую, из финальной сцены. – Понимаешь?

Жибрунов на выдохе кивнул. Еще бы он не понимал!

Как хорошо все-таки, что бы там невнятное ни крылось за обозримым горизонтом, когда здесь, рядом, тебя кто-то понимает.

– Но – ни слова. – Борболин переживал катарсис. – Она – замечательная женщина.

– Женщина… – не совсем точным эхом отозвался Жибрунов.

– Нет, ты не прав, – осмелел Борболин. – Я не потому, что выпил. Она действительно…

– Да я знаю. Редкая жена.

Жибрунов вздохнул, приподняв плечи. Он уже подустал, скованный необходимостью попадать в блуждающую десятку, и с облегчением услышал:

– Ладно. Все. Почитай лучше что-нибудь.

Борболин оперся щекой о кулак. От «не жалею, не зову, не плачу» подкатывали слезы, но «упоение в бою и бездны мрачной на краю» высушивало их мужественным огнем.

– Да… – вздыхал Борболин («На свете счастья нет…»). – Точно…

– Не огорчайся, Коля. – Жибрунов накрыл его руку ладонью. – Как говорил Толстой, все образуется.

Борболин обмяк, тепло и необыкновенно стало, что его назвали по имени. Он привык даже от жены слышать бульканье своей фамилии, а имя прозвучало так нежно, ласково. Он умилился собеседнику и самому себе.

– Будет и на нашей улице… – и, чтоб не заплакать, сгреб в кулак фужер. Фужер ожил, но не долго мог вынести это непривычное стеклу агрегатное состояние. Жибрунов подобрал осколки и попытался спрятать их в карман.

– Ну что, мальчики? – монументально выросла рядом с их столиком официантка.

– Он – настоящий поэт, – сказал Борболин невпопад.

– А он – композитор. Ищет звук разбивающихся надежд.

– Вот именно! – Борболин обрадовался здравому объяснению.

– Композитор, – не совсем поверила официантка. – Два рубля, – и сразу раскрыла свои карты: – А то милицию зову.

– Хоть три, – спасовал Борболин, и официантка сорвала банк.

Жибрунов добрался до «бросьте же борьбу», но Борболин его уже не слышал – он уже почувствовал. Только не было ни сил, ни времени, чтоб обрадоваться этому как факту, потому что и факта не было. Это уже не факт биографии, когда поглощает и сминает человека, а что-то похожее на судьбу, которой противопоставить нечего, кроме жалобы, слез, саркастической усмешки, обреченного вызова. Вот он, напротив себя: пустота в обводе костюма, черная дыра, куда бездонно ссыпаются мысли, чувства, разбитые надежды. Все стало больно и отчаянно.

– Слушай, пойдем куда-нибудь?

– Куда? – готовно отозвался Борболин. Идти, действовать, доказать.

– Ну… – Жибрунов неопределенно покрутил в воздухе пальцами. – А у тебя некуда?

Очутившись на улице, Борболин ощутил подъем и выскочил на мостовую. Махал рукой проезжавшим машинам, яростно грозил вслед ускользавшим габаритным огням. «Сейчас, сейчас!» – кричал он Жибрунову, но автомобили огибали его, не останавливаясь. «Давай сюда, дорогу перекроем!» Он подбежал к тротуару, за Жибруновым, но того не было видно.

– Чего там перекрывать, я подвезу, – посочувствовал какой-то мужик в форме.

Борболин даже не обрадовался нечаянной удаче. Так и должно быть.

– Сейчас, погоди, только Жибрунова… – Показалось, тот мелькнул у входа. – Сеня! – Нет, показалось.

– Ладно, обойдемся без Сени. Полезай.

Машина стояла тут же. Милиционер подсадил Борболина и сел сам. Борболин наклонился к шоферу через окошко:

– Едем к жене! – Решение пришло только сейчас, но было единственно верным.

– И мне к жене… – еле выговорил из темноты кто-то напротив.

– Да ты… я тебе за свою жену… – Борболин рванулся к его лацканам, но пока отыскивал их у ватника, невидимая сила отбросила его назад на жесткое сиденье.

– Без рук! Все к женам попадете. К теще на блины. – Старшина гордился, что не потерял чувства юмора на своей тошнотворной работе.

И тут Борболина вырвало.

Когда пришла бумага из вытрезвителя, Борболина решили разобрать на профсоюзном собрании. Почему-то вообще приняты собрания, на которых разбирают, но никто не догадался ввести каких-нибудь разбираний, чтоб собрать.

Конечно, Ираида Степановна первой вступила в открытый бой с распущенностью и хулиганством, вставляя давно забытые термины. Обилие раздумчивых междометий делало ее речь похожей на осмысленную. Начальник высказался, как всегда, весомо и аргументированно. Слова его были безошибочно верны.

Борболину было тошно и стыдно. Провалиться сквозь землю мешала только неуместная честность третьего закона Ньютона.

Большинство, по обычаю, предпочло бы отмолчаться, но боевитый задор пожилой женщины, а также содержательность выступления начальника оживили массы и многих заставили высказаться. Раздавались, правда, и соглашательские голоса, но в основном осуждение было единодушным. Даже Жибрунов не удержался, что это все же безобразие. Единогласно постановили лишить премии и не давать отпуска летом – только Ираида стояла за более решительные меры, да один из техников, разобранный в прошлый раз, воздержался.

Борболин обрадовался, когда все наконец закончилось. Но радость была непродолжительной – стоило вспомнить, что говорили о нем. А вспомнить стоило, потому что говорили справедливо. Только все равно это не укладывалось в голове, а постоянным ванькой-встанькой вывертывалось из скользких пальцев стыда «не может быть». А потом снова со спины слезала кожа, когда он понимал, что и пьяным, и хулиганом, и в милиции был он сам. Что ж, возмездие по заслугам. Хотя могли бы ограничиться и одним каким-нибудь взысканием. Ведь никто даже не поинтересовался, что и как на самом деле случилось, в голову никому не пришло. Но мог хоть намекнуть Жибрунов. И ведь сам тогда был с ним, сам пил и даже на его деньги. Хоть дело совсем и не в деньгах.

Борболин включил телевизор. «Время» шло, но как-то не смотрелось. Он проговаривал множество вариантов серьезных и одновременно остроумных возражении. Вот так, выдержанно, достойно. Он сам сумеет ответить за свои поступки.

Когда зазвенело в ушах, он машинально подошел к двери. За порогом стояла жена, ногой поддерживая чемодан.

– А где лыжи? – ничего лучшего не мог он придумать.

– Лыжи? Зачем нам лыжи? – Она шагнула к нему, пала на грудь. – Я все знаю.

Чемодан поколебался и тоже упал.

Такой ночи Борболин еще не знал.

Лодка неспешно плыла, миновали край света, достигли края тьмы. Там оказался серебристый залив. Где-то далеко, как в каменном тазу, перекатился гром. Но затихло без последствий, обошло стороной.

В саду за домом мама варила варенье. Из-под донышка ложки – он не успевал донести до рта – срывалась оваловая капля.

Уже вынесены вещи, в опустевшей комнате – лишь осадок лета, то, что вспомнить через тридцать лет. Пыльный прямоугольник на месте дивана, и свет не прикрыт абажуром.

На берегу озера, уроненного с неба, тень жены была прозрачна, и сквозь нее темнела трава. На берегу озера, где дождался и переживал чуть скошенную солнцем и восстановленную памятью тень, складывалась вечность, обрамленная мигом, когда дождь внезапно по воде, траве, пыли, – и он обнял ее, хоть чуть-чуть защищая руками.

Только однажды он споткнулся, начав было: «Не понимаю, как Жибрунов…». – «Не думай об этом. Все равно у тебя премия маленькая, – сказала жена, лодка черпнула воды, но тут же выправилась: – А я тебя все равно люблю. Ты – настоящий… Можешь закурить, если хочешь», – добавила она, помолчав.

Лодка качалась, открытая звездам.

Жибрунов поглядывал с улыбочкой.

– Пойдем покурим? – предложил, напрягшись, Борболин.

Но когда вышли на лестницу, Жибрунов опередил:

– Ну, приговоренный, как себя чувствуем?

Борболин отупел, но все-таки собрался:

– Зачем ты это сделал?

– Что? – посмотрел Жибрунов непонимающе.

– Зачем голосовал?

– Чудак-человек, а ты не голосуешь? Мало ли за что голосуем.

– А выступал зачем?

– Ты даешь. Ну выступал. Это здесь я могу сказать: молодец, Колька, не ожидал! А ты и вправду так и выдал ментам, что композитор?

– Я тебе не Колька! Убери руку! – Борболин дернул плечом.

– Хорошо, хорошо, не сходи с ума.

– Это ты сошел с ума. – Борболин приблизился к нему. – Ты что, думаешь… думаешь… – и, не находя слов, неловко, раскрытой ладонью, ударил.

– Коля… – Тот поднес сигарету ко рту, но затянуться не удалось.

Борболин переступил и почувствовал надежное равновесие, особенно удачную точку опоры. Из прежнего ничего что-то раскручивалось, вырывалось. Жибрунов зацепил урну, та опрокинулась и, переждав мгновенье, загрохотала по ступеням.

Выбежали из соседних комнат, замерли, не решаясь вмешаться, так Борболин был велик.

«Остановите его!» – человеколюбиво взвизгнула Ираида. Борболин принимал как должное свое тяжелое ликование. Сигарета наконец вылетела из пальцев Жибрунова, осыпаясь искрами.

Борболин почувствовал себя, как какой-нибудь древний бог, и тогда ему стало скучно.

Версия о сумасшествии Борболина сразу была отметена. Начальник вызвал его к себе.

– Пишите по собственному желанию, – проговорил он.

– Нет, – отвечал Борболин.

– Тогда придется по статье.

– Я свободен? – сказал Борболин.

Возвращаясь домой, он бережно нес свою любовь, справедливость и силу. Ему было покойно и вольно. Но дома жена уже собрала чемодан.

– Я так больше не могу. – (Как быстро, однако, разносятся вести!) – Как ты мог – из-за какой-то премии…

Он не в силах был что-либо объяснить. Он понял, что испытал в минувшую ночь и еще не успевший завершиться день едва ли не все, отпущенное человеку, и чувствовал так, будто пережил себя лет на пятнадцать.

Назавтра Жибрунов подошел как ни в чем не бывало.

– Старик, поговорил о тебе с шефом. Ты еще можешь подать по собственному желанию.

1979

Детки в клетке

Жили-были муж да жена. Складная пара, и даже имена выпали им одинаковые, а потому жену называли Саша, а мужа – Саня. Дом не то чтоб полная чаша, но «запорожец» имелся. Квартирка вот маловата, зато окнами на залив, да на двоих и такой хватало. А детей у них не было, хоть любили, что называется, друг дружку. Саня даже гордился – отбивать пришлось Сашу. Драться даже – все, как водится, вплоть до того, что Петр, говорили, начал спиваться.

Хотелось вот только ребеночка. Врачи темнили, мол, что-то повернуто у Саши не как надо. Смирились почти. Все ж таки достоинство слесаря высшего разряда, да и торговый работник весьма уважаем.

Жили себе и жили, пока – смех и грех – не угодила Саша под собственную машину. Саня ехал из гаража к дому, чтоб прокатить за город, и засмотрелся на ребятишек, возившихся у котлована. А она вышла встречь и тоже туда глядела.

Сразу погнал в больницу, там помазали йодом, накапали валерьянки и отпустили. Саша посердилась, конечно, а потом как-то запросила огурчика. И снова понадобилось к врачу – видно, после толчка все на места у нее развернулось.

Нет худа без добра. Когда подначивали в бригаде: «Как запорожца-то назовешь?» – Саня довольно-таки улыбался. А меж собою решили – Богданом. И если девочка – тоже Богданой. Красивое имя, редкое. Если такое есть. И со значением.

Саня готовил, прибирал, носил на руках, пеленать учился, пылинки сдувал. К каждому толчку прикладывал ухо, переживал. Срок пришел – отвез на своем «запорожце», проводил до палаты, взял отгулы, стал ждать. Какое ждать! – телефон оборвал, пока не услышал:

– Приезжайте.

– Кто? рост? вес? – Но там уже брякнули трубкой.

С букетом гвоздик, цивильно одетый, при галстуке, Саня подрулил к подъезду. Бережно забрал у сестрички сверток, опустил металлический рубль в оттопыренный, как водится, карман. И на радостях не заметил лица жены.

А дома, распеленав, и сам такое вытянул.

– Может, подменили? – через час встрепенулся он.

Саша молча предъявила бирку.

«Уж лучше б негр какой родился», – по отчаянью не подумал Саня.

– А что врачи говорят? – еще через час сообразил спросить.

– Что говорят! Феномен, говорят. Загадочное и непонятное явление природы.

– Вроде летающих тарелок? – сдуру вырвалось у него.

Саша зыркнула с укором и надолго расплакалась.

Уж явление. В мире любопытных фактов это интересно знать, о чем писали газеты сто лет назад. «Жительница нашего города, жена слесаря 6-го разряда вчера родила автомобильное колесо». Их нравы. Колесико, правда, маленькое и накачано вполсилы, но как всамделишное: покрышка, камера, колпак крестом. Припомнили, что и живот был какой-то не такой, и не стучало там, а вроде как посвистывало. Задним-то умом.

На звонок из центральной клиники ответил не своим голосом:

– Здесь такая не проживает, – и провод с мясом рванул.

Колесо забросил на антресоли – и не видеть, и не вспоминать. Да где там! Саша переменилась, не подпускает к себе, Саня прикоснуться боялся. Так и лежали на одной тахте поодаль, будто врозь. Только что в один потолок смотрели.

– Слышь, беру сегодня инструмент, – заговаривал он, – ну, с антресоли, надо было… так это…

– Прекрати, не напоминай!

– …вроде как подросло.

– Не выдумывай.

– Я стоймя тогда ставил, а тут на бок упало, не вмещается.

– Ну-ка, покажь.

– И вроде как от «запорожца». – Тут Саня сообразил: – Во кайф! У меня давно резина лысая.

Саша села на тахте.

– Саня, только как на духу, ты о чем тогда думал?

– Когда?

– Ну после как меня задавил?

– Почем я помню.

– Не крути!

– О тебе думал. Как же так, думаю, чуть собственную жену собственной машиной…

– Собственник нашелся тоже. А еще?

– Жалел тебя. Разве упомнишь!

– Саня, как на духу! – Взгляд стал, будто у нее попросили жалобную книгу.

– Ну…

– Машину тоже жалел? Что резина лысая? Саня дрогнул:

– Ну, может… маленько.

– Петя! – Она всегда называла мужа так, когда хотела выразить отношение.

Только Саня уже смекнул:

– А ты?

– Я! – Саша всхлипнула (жалобную книгу пришлось-таки выдать). – Все тупая эта морда перед глазами, и колеса так и наезжают, так и наезжают…

– Знаешь, – вновь осенило его, – давай подумаем вместе о ребеночке?

– Иди ко мне… – Она, видно, тоже соскучилась.

Соскучишься тут! Как ни береглась, как ни пила соки, ела фрукты-овощи – через девять месяцев родился пупс. Ручки, ножки, глаза открывает и уже «мама» говорит, спиногрыз. Рановато.

Саня не пошел вразнос только потому, что еле успевал от профессоров отбиваться. Те дошли – на дом стали приезжать. Открывал дверь:

– Нет. Уехала к родителям. Отдыхает в санатории. Посадили за растрату.

Подействовало.

Только пришла беда – отворяй ворота. Саше в магазине какая-то стерва жалобу накатала. Сытый голодного не разумеет. У самих-то такого не рождается.

– Все ты накаркал! Посадили, посадили.

– Ну ладно, что ты. У многих вообще ничего не рождается.

А ведь верно! И чем, если разобраться, не жизнь, когда все, что пожелал, родить можно?

– Нет уж! – поначалу не соглашалась Саша. – Больше я в роддом ни ногой.

– Выпишем бабку из Старой Руссы. Она там знатная повитуха.

Родителям не сообщали с первого раза, думали – сюрпризом. Был бы им сюрприз. Но бабку ради такого случая можно было рискнуть пригласить.

– Давай, к примеру… – задумался Саня, – цветной телевизор. «Футбол-хоккей по цветному – кайф!»

– Интересно выходит: колесо – тебе, телевизор – тебе, – раскусила Саша. И не согласилась еще и принципиально: должен же он осознать, кто тут главное лицо. – Для начала родим мне кожпальто. Австрийское.

Колесо маленько не доросло, но Саня смолчал: подумает – обвиняет.

На всякий роток не накинешь платок. Сашу вызвал завмаг.

– Говорят, снова собираетесь по декрету? Видите ли, Саша, если б… А то у вас (ну все насплетничали девки!) какой-то предмет…

– А я что – так и должна с предметом за прилавком таскаться? Я не человек, да? Продавщица?

– Нет, мы вас ценим…

– Ага. Премии как раз лишили.

– Так ведь по жалобе.

– И еще будут!

Сговорились за свой счет. Ко времени выманили старорусскую бабку.

– И правильно, внушеньки, – шелестела она. – Враши ой недюжи ныне. А ты, голубушка, не бойша, я воробей штреляный!

– Ты сама, бабуль, если что, не бойся.

Среди ночи бабка растолкала Саню.

– Шкорей, воду штавь, полотенеч неши! И ношу не вышовывай!

Он и не высовывал, пока не услыхал крик. Подхватил заготовленный нашатырь и стремглав в комнату.

Саша, довольная, лежала на тахте. Бабка валялась на полу – не понять какая. И на старуху бывает проруха. Нашатырь помог, а когда объяснили, она с ходу просекла ситуацию:

– Внушенька, родила б мине жубы, а? Я бы жа тебя век Богу молилашь.

Саня вступился за жену:

– Побойся своего Бога! Тут девять месяцев жизни. Де-вять! Тебе-то сколько уж стукнуло?

Пальто вышло небольшое пока. Пупсу в самый раз. Ну, отвисится – подрастет, еще не вечер.

Хуже, что бабка растрезвонила, и пошли письма с намеками от родичей. Думают, в городе кисельные берега и молочные реки. Попробовали б сами. В магазине тоже стали приставать. Смехом вроде: той сафари, той пуссер, Зинка даже – «панасоник», как язык повернулся. Один с сошкой, семеро с ложкой. Она отрезала, что Саня в фирме́ ни бум-бум, тогда поутихли.

Выход был один – рожать деньги. Без денег любой худенек.

– И вообще проще! Без этой сплетницы обойдемся.

Дело мастера боится. Уже стало что-то побренькивать. Только дернул черт Сашу полезть за пупсом (уже антресоли перерос), и оступилась с табуретки. Итог плачевный – просыпалась горстка мелочи, даже без герба еще.

Когда Саня вернулся с работы, она сидела за кухонным столом перед кучкой монет.

– Ты чего это меди наменяла? У меня карточка.

– Я тебе покажу карточку! Ты о каких деньгах думал?

– Когда? А… О долларах, – немного смутился он.

– Долла́рах, – зло поправила она. – И на кой тебе, охламону, долла́ры? Ты хоть знаешь, как они выглядят?

– Маленькие, желтенькие – золото, в общем.

– Вот твое золото, Петя.

Но долго выражать отношение она уже не могла. Ведь и пуговицы у пальто выросли на мужскую сторону. Ясное дело, разделение труда: он мозг, она – вроде как руки.

Тут еще – накликала – Петр заявился.

– Сашута, понимаю, я не в праве… Но если б ты согласилась помочь!

– Сколько надо?

– Нет, я не то… Ну, не могла бы ты родить мне таблеток от алкоголя?

– Чего-чего?

– Пойми правильно – Сане ничего говорить не надо. Я сам все сделаю, ему никаких хлопот…

Выставила за дверь и Сане не сказала, конечно. И так самочувствие – родить летающую тарелку и улететь… Она уже подустала и отталкивала Саню, когда он с намерением приближался:

– Надумаешь какой-нибудь шпиндель, а я потом мучайся.

– Я же слесарь! – обижался Саня.

А когда кто-то наклеветал, что без него был Петр, он вскипел:

– Понятно! Ну гляди! – и побежал разбираться.

– Саня… – растерялся Петр.

– Я-то Саня! – раскачивал он пыл.

– А я вот, – Петр развел руками, – все пью…

Саня огляделся: одна циновка на полу, по углам икебана из бутылок. И вдруг пожалел его за такую японскую жизнь.

– Наливай.

– Твоя Сашута – золото, – убеждал Петр.

– Не трожь мою жену. Она тебе не Сашута. – И вообще слово «золото» он больше слышать не мог.

– Я не в том смысле. Святая женщина!

– А таблеток она тебе соорудит, – свеликодушничал Саня.

– Богородица!

Таблетки удались на славу. Петр, говорили, пить бросил.

Но запало его прощальное глупое слово. Если по уму – не такое и глупое. Пьяный – что малый. Устами младенца… А что?

– Сдурел, – равнодушно пожала плечами Саша, только он намекнул. Но постепенно и самой стало нравиться. Представить, как называют за спиной… И вообще нет проблем.

Готовились благоговейно. Недели за две стали говеть.

– Што, робяты, на этот раж удумали? – Бабка приехала моментально.

Когда началось, Саша обрядилась в белую рубаху. Бабка не нарадовалась на порядок.

Послышались стоны, «ох-хо-хо, – подумал Саня, – ох-хо-хо». Временно стихло – и опять невыносимые, совсем уж дикие звуки. Он не стерпел и ворвался в комнату. Бабка взвизгивала, заходясь нечеловеческим смехом.

Он взглянул на постель.

– Это что, ясли?

– Каки яшли? – выдавила бабка. – Каки те яшли?

– В каких Бог родился.

– Батюшки-шветы, корыто! Да ишшо и с трешшиной! Ох, детки…

Бог дал – Бог и взял. Сидели молча на кухне, кто-то позвонил в дверь.

– Петя! – обрадовался Саня. – Проходи, по маленькой. Дай стакан, – скомандовал жене.

– Благодарю, теперь ни грамма, – младенчески улыбнулся Петр. Он был в глаженом костюме, белой рубашке и протянул Саше букет: – Моим спасителям.

– Как живешь? – поскучнел Саня.

– Если б не вы… – (Саня остановил рукой.)

– Устроился в ателье, зарабатываю нормально. Я ведь всегда неплохой электромеханик был, – потупился он, но тут же благодарно воспрянул: – Вам не надо починить стиральную машину?

1986

Ступени

1

Им были обещаны ловкость и сила. Только стерпеть рвущий скачок – и распадется все, что стесняло, простор овеет вольной волей, наступит блестящая, яркая жизнь. И лишь показалось, что час их приспел, как ушлые ринулись вперегонки, спеша, мельтеша и толкая друг друга.

Вначале здесь стало тесней, чем прежде: полутьма качала, мерк вверху полусвет. Но было движенье, кружившее головы. Сперва не быстро, но ускоряясь, влекли их тьма и струенье потока, неся в сужавшуюся вокруг тесноту. Повеяло страхом, а скорость росла, как вдруг впереди забрезжило снова – и все, напрягшись, рванулись туда.