Гадкая ночь

– Она сама захотела.

– Ты ее оскорбил. Дал пощечину, избил…

– Мерзавка спала со всеми подряд. Мужиком больше, мужиком меньше, не все ли равно?

– Ты нанес несколько ударов по голове… Очень жестоких… Врачи констатировали черепно-мозговую травму… А потом ты взял насос – им надували спортивные мячи – и… применил его не по назначению. Тебе известно, что у девушки никогда не будет детей?

– Это давние дела…

– А ты помнишь, что чувствовал в тот момент?

Ответил Жансан не сразу.

– Вам не понять, – произнес он наконец неприятным тоном, и майор расслышал нотки превосходства.

Высокомерие и эгоизм в чистом виде. Сервас протянул руку к ларю, и котенок медленно, «на мягких лапках», бочком, приблизился и начал лизать ему пальцы шершавым языком. Появились другие кошки, но их майор отогнал.

– Ну так объясни, – попросил Эсперандье, с трудом сдерживая отвращение.

– Зачем? Вы рассуждаете о том, чего не понимаете. Ни один из вас понятия не имеет, что чувствуют такие, как я… Не представляете, насколько сильны наши эмоции. Мы экспериментируем, раздвигаем границы, а люди вроде вас – те, что подчиняются закону и правилам морали, боятся легавых, опасаются взглядов соседей, – находятся на расстоянии миллионов световых лет от истинной свободы и подлинной власти. Наши жизни богаче ваших и уж точно полнее.

Голос Жансана теперь напоминал шипение змеи.

– Я отсидел и расплатился по долгам. У вас на меня ничего нет. Я чту закон…

– Неужели? И как же ты сдерживаешь порывы? Чтобы не переходить к действиям? Занимаешься онанизмом? Снимаешь проституток? Принимаешь лекарства?

– …но я ничего не забыл, – продолжил Жансан, проигнорировав выпад Серваса. – Я ни о чем не жалею, ни от чего не отрекаюсь и не чувствую ни малейшей вины. И не стану извиняться за то, что Господь создал меня таким…

– Так вот что ты чувствовал, когда пытался изнасиловать трех женщин на берегу Гаронны? – спокойно поинтересовался Эсперандье. – Я сказал пытался, ведь ты даже не кончил. У тебя не встал, и за это ты изрезал девушку ножом, верно?

Сервас понимал, чего добивается Венсан, оскорбляя мужское эго ублюдка. Он хочет, чтобы тот начал оправдываться, похваляться своими подвигами. Ничего не выйдет…

– Я изнасиловал четырех женщин и заплатил за это, – холодно ответил Жансан. – Троих отправил в больницу. – Он произнес это, как футболист, похваляющийся забитыми голами. – Я ничего не делаю наполовину, все довожу до логического конца. – Скрипуче хохотнул, и у Серваса волосы на затылке встали дыбом. – Сами видите, с этими поработал кто-то другой…

Гад прав; Сервас сразу понял, что последние три нападения совершил не Жансан. Он снова посмотрел на белого котенка. И вздрогнул. Малыш был одноухий, на месте второго – розовый шрам.

Где он его видел?

– Оставьте моего кота в покое, – потребовал Жансан.

Оставьте моего кота в покое…

И тут майор вспомнил. В июне, в загородном доме близ Монтобана убили женщину. Он читал отчет. Жертва жила одна. Ее изнасиловали, потом задушили – после завтрака. Патологоанатом обнаружил в желудке кофе, зерновой хлеб и джем из цитрусовых и киви. Погода стояла жаркая. Все окна были распахнуты настежь, и в комнату вливалась утренняя свежесть. Преступник просто перелез через подоконник. Семь утра, дом соседей метрах в тридцати, но никто ничего не видел и не слышал. Жандармы отметили только, что пропал хозяйкин кот.

Белый одноухий кот…

– Он не твой… – Сервас покачал головой и встал.

Ему показалось, что воздух в комнате сгустился. Майор поморщился, почувствовал, как напряглись мышцы. Жансан не пошевелился. Не произнес ни слова. Еще одна молния высветила его крошечные глазки на белом как мел лице.

– Назад, – вдруг приказал он.

В его руке как по волшебству оказался пистолет.

«Вот ты себя и выдал», – подумал Сервас, переглянувшись с Венсаном.

– Назад!

Полицейские подчинились.

– Не делай глупостей, – сказал Эсперандье.

Жансан побежал. Стартовал с места – и, как юркая мышь, завилял между шкафами, обогнул стол, рванул на себя заднюю дверь и исчез, а в комнату ворвались ветер и дождь. Сервас встряхнулся и кинулся в погоню.

– КУДА ТЫ? – кричал ему вслед Венсан. – МАРТЕН! КУДА? ТЫ БЕЗ ОРУЖИЯ!

Застекленная дверь хлопала на ветру, билась о заднюю стену дома. Она выходила на железнодорожную насыпь. Доступ к путям закрывала решетка. Жансан не стал перелезать – он побежал вдоль нее и оказался на пустыре. Сервас поискал мерзавца взглядом, повернул голову и увидел, что тот мчится к узкому туннелю, через который они приехали. Он был проложен под железнодорожными ветками, которые вливались в главный путь.

Справа от туннеля находился вход; от него поднималась лестница к бетонному каземату – там, скорее всего, находился пост переключения стрелок. Строгие предупреждения об опасности ударов током не отпугнули граффитистов: каждый квадратный сантиметр бетона покрывали крупные цветные буквы. Капли воды сверкали в свете молний, подавал голос гром: гроза кружила над Тулузой. По растущей на насыпи траве бежали ручьи и растекались по грязному пустырю, образуя глубокие лужи.

Сервас бежал, омываемый ливнем. Жансан сильно опередил его и уже мчался к стальным опорам воздушных линий электропередачи, поддерживавшим на заданной высоте сложную сеть консолей, поперечин, сцепок проводов и тросов, изоляторов и трансформаторов. Это напоминало подстанцию, и у Серваса сразу мелькнула мысль: «Высокое напряжение!» Потом в голову пришли слова гроза, гром, молнии, дождь, проводимость. Тысячи вольт, ампер или хрен знает чего другого представляли собой смертельную ловушку. «Куда ты, кретин?» – мысленно воззвал он к Жансану, но тот, судя по всему, не понимал, что вот-вот подвергнет свою жизнь опасности. Его интересовал только грузовой состав, катившийся на малой скорости и перегораживавший ему путь.

Ноги у Серваса промокли насквозь, в ботинках чавкало, воротник рубашки пропитался водой, волосы прилипли ко лбу.

Майор вытер лицо и перелез через решетку, зацепившись курткой за проволоку: падая на цементный пол, он слышал треск рвущейся ткани.

Жансан колебался. Он наклонился, заглянул между вагонами, но испугался быть раздавленным, спрыгнул на землю, и уцепился за ступеньки, чтобы забраться на крышу.

Не делай этого!

Не делай этого!

Не здесь, идиот!

– Жансан! – крикнул Сервас.

Тот обернулся, заметил погоню и прибавил скорости. Рельсы блестели под дождем. Мартен полез наверх по металлическим ступенькам на боку вагона.

– Какого черта ты делаешь, идиот?!

* * *

Кричал Эсперандье. Сервас слышал гул электричества в проводах высоковольтных линий у себя над головой; казалось, что жужжит огромный осиный рой. Дождь барабанил по крыше вагона, капли отскакивали в лицо полицейскому.

Вот и крыша. Вспышки молний освещали Жансана, находящегося в нескольких метрах от контактной сети. По высоковольтным проводам со звуком фффф-шшшшшш проскакивали импульсы перенапряжения… Все волосы на теле Серваса встали дыбом. Он стер воду с лица – дождь не унимался. Жансан стоял спиной к Мартену, широко расставив ноги, и не знал, на что решиться.

– Жансан! – Майор решил воззвать к здравому смыслу. – Мы поджаримся, если не свалим отсюда…

Ноль реакции.

– Жансан!

Пустой номер.

– ЖАНСАН!

Продолжение…

…продолжение Сервас видит в тумане противоречащих друг другу ощущений. Они смешиваются, время резко ускоряется необъяснимым образом. Жансан поворачивается, у него оружие, из черного дула вылетает огонь, яркая белая электрическая дуга слепит глаза, падает на Жансана, бьет его по левой стороне лица, между ухом и челюстью, находит путь сквозь тело, попадает через ноги в мокрую крышу вагона, превращает беглеца в горелый тост и тотчас отбрасывает его на несколько метров… Сервас замечает остаточный заряд электричества, когда тот по крыше подбирается к его подошвам, волосы на голове шевелятся, но в этот момент происходит событие, которое изменит его будущее: за следующую – десятую – долю секунды выпущенная из пистолета пуля входит в контакт с промокшей шерстяной курткой, пробивает ее на скорости 350 метров в секунду, то есть в десять раз быстрее скорости звука, проходит сквозь ткань водолазки (42 % полиамида, 30 % шерсти и 28 % альпаки), эпидермис, дерму, гиподерму влажной кожи в нескольких сантиметрах от левого соска, наружную косую мышцу живота, глубокие мышцы груди, задевает грудную артерию, грудину, потом переднюю долю левого легкого, губчатого и пористого, рвет перикард на уровне левого желудочка, проникает наконец в сердце (страх подгоняет его, оно качает кровь) и выходит с другой стороны. Удар отбрасывает Серваса назад.

Последнее, что видит, ощущает и слышит Мартен, – статическое электричество у себя под ногами, капли холодного дождя на щеках, запах озона и вопли Венсана под насыпью.

Смертоносная металлическая оса пронзила его сердце.

5. Где-то по соседству со смертью

– ОР и ОРГ, – произнес женский голос рядом с ним. – Повторяю: огнестрельное ранение и проникающая травма грудной клетки. Опаснейшее проникающее ранение в сердце. Входное отверстие в прекардиальной области. Выходное отверстие на спине. Время восстановления цвета кожных покровов более трех секунд [31] – предагональное состояние. Тахикардия – выше ста двадцати ударов в минуту. Отсутствует реакция на боль. Зрачки не реагируют на свет. Цианоз губ, конечности холодные. Положение крайне нестабильное. Рекомендуется немедленное хирургическое вмешательство.

Голос доносился до Серваса словно через несколько слоев ваты. Женщина спокойна, но очень сосредоточена и обращается не к пациенту, а к кому-то другому.

– У нас еще один раненый, – добавляет голос. – Получил ожоги третьей степени, удар током. Стабилизирован. Нам нужен аппарат искусственной вентиляции легких. Давайте шевелитесь. Здесь всё дерьмово.

– Где другой полицейский? – спросил человек с блеющим голосом. – Я хочу знать калибр этого ублюдочного оружия и тип боеприпасов!

Молнии вычерчивают косые линии на небе. Он смотрит через ресницы и угадывает справа другие пульсации – ритмичные, окрашенные в разные цвета. Он слышит шумы: далекие голоса – их много, отзвуки сирен, стук и скрип поезда, идущего по рельсам.

Было верхом идиотизма гнаться за этим мерзавцем без оружия.

Он погружается в задумчивость и видит отца. Тот стоит рядом с носилками. «Какого черта ты тут делаешь? – думает он. – Ты покончил с собой, когда мне было двадцать. Я нашел тебя. Ты последовал выбору древних греков – Сократа, Сенеки [32]. Свел счеты с жизнью в кабинете, где проверял работы учеников. Под Малера. В тот день я вернулся после занятий… Как ты здесь оказался?»

Чистое безумие.

Папа? Папа? Куда он делся? Ушел…

Вокруг него суетятся. Ему мешает маска, лицо как будто придавила толстая лапа, но именно через маску в легкие проникает жизнь. Вступает другой – знакомый – голос, до ужаса перепуганный.

– Он жив? Он жив? Он будет жить?

Венсан, это Венсан. Почему Венсан паникует? Я хорошо себя чувствую. Я на удивление хорошо себя чувствую. Он хочет сказать: «Всё хорошо. Очень хорошо…» – но не может произнести ни слова, нет сил шевельнуться.

– Приоритет номер один – поддержать объем циркулирующей крови! – гаркает новый голос совсем рядом с ним. – Долой трубки! Дайте мне перфузионный насос!

В этом голосе звучит тревога. Все хорошо. Уверяю вас, я хорошо себя чувствую. Я никогда не чувствовал себя лучше. И вдруг странное ощущение: он парит над собственным телом. Лежит на воздухе, подвешен в пустоте. Они делают свое дело – методично, точно, дисциплинированно. Другой он лежит внизу. Господи, ты жутко выглядишь! Как покойник! Боли нет. Им владеет небывалый внутренний покой. Он любит этих людей. Всех.

Он и это хотел бы сказать. Объясниться в любви. Вы важны для меня – все, даже незнакомцы. Почему у него никогда не получалось признаваться в любви тем, кого он действительно любит? А теперь слишком поздно. Слишком поздно. Хорошо бы Марго была здесь. И Александра. И Шарлен. И Марианна… В него как будто воткнули пику, как в быка на корриде. Марианна… Где она? [33] Что с ней сталось? Она жива или умерла? Неужели он умрет, так и не узнав ответа на главный вопрос?

– Начинаем! – скомандовал голос. – На счет «три»: раз… два…

* * *

В реанимобиле он начинает уходить, и над ним склоняется фельдшер с крашеными волосами. Его изрытое морщинами лицо составляет странный контраст с блондинистыми прядями. Сервас смотрит на него сверху, будто влипнув спиной в потолок. Другое я лежит на каталке с иглой в вене, с кислородной маской на лице, а медработник продолжает докладывать диспетчеру. Сколько ему лет? Перестань думать об имидже! – командует он себе. – Есть вещи поважнее жизни. Например, признаться в любви любимым людям. Где Марианна? – снова и снова спрашивает он себя.

Она жива или умерла? Ничего, скоро узнаю…

Иногда – вот как сейчас – он полностью отключается. Нет никаких сомнений – начинается его Большое Путешествие. Я хорошо себя чувствую. Я очень хорошо себя чувствую. Расслабьтесь, парни, я готов. Дверцы машины распахиваются.

Больница.

* * *

Третий оперблок!

Гемостаз! [34]

Нужно обеспечить гемостаз!

* * *

Щелчки. Голос. Мелькание неоновых огней под ресницами. Коридоры… Он слышит скрип колесиков по полу… Хлопают двери… Запах этанола… Глаза у него полуприкрыты. Считается, что он не видит: кома второй степени – так сказал кто-то в какой-то момент. Считается, что он не может слышать. Возможно, он грезит? Кто знает? Но разве можно нафантазировать слова вроде гемостаза – слова, которых никогда прежде не слышал, но смысл их понимаешь очень точно? Нужно будет выяснить. Потом.

Профессиональная деформация. Он улыбается – разумеется, мысленно.

Он переходит из состояния перемежающейся ясности сознания и полнейшей затуманенности мозгов. Вдруг догадывается, что над ним склонилось много людей в голубых шапочках и халатах. Взгляды… Все они сконцентрированы на нем, как лучи линзы.

– Мне нужен детальный отчет о повреждениях. И что там с эритроцитами, тромбоцитами, плазмой?

Его поднимают, осторожно перекладывают. Он снова застревает в тумане.

– Приготовьте инструменты для левосторонней боковой торакотомии [35].

Он выныривает последний раз. Лучик света перемещается от одного глаза к другому.

– Зрачки не реагируют. На боль реакции тоже нет.

– Где анестезиолог?

На лицо лапой гризли снова плюхается маска. Чей-то голос звучит громче остальных.

– Начали!

Внезапно появляется длинный туннель наверх. Как в той чертовой картине Иеронима Босха – не помню название [36]. Он входит в туннель. Что за дела? Он… летит. Летит к свету. Черт, куда меня несет? Чем он ближе, тем свет… сильнее СВЕРКАЕТ. Никогда такого не видел.

* * *

Что я такое?

Он лежит на операционном столе, но и перемещается в ярко освещенном изумительном пейзаже. Как это возможно? От красоты перехватывает дыхание (ха-ха! хорошая шутка, старина! – он думает о кислородной маске). Он видит вдалеке голубые горы, безоблачное небо, холмы. И СВЕТ. Много света. Сверкает, переливается, струится. Великолепный, осязаемый. Он знает, где находится, – по соседству со смертью, может, даже по ту сторону, – но не чувствует страха.

Все прекрасно, светло, волшебно. Притягательно.

Он находится на господствующей высоте над холмами. Отливающие серебром реки повторяют причуды рельефа. Метрах в пятистах внизу прямо к нему от горизонта течет река. Он идет по дороге, и чем ниже спускается, тем необычней выглядит река. Она невообразимо прекрасна! Это самая чудесная река на свете! Он приближается, его сознание расширяется, и истина проявляется во всем своем величии и простоте: река состоит из людей, идущих плечом к плечу. Это река человечества – прошлого, настоящего и будущего…

Сотни, тысячи, миллионы, миллиарды человеческих существ…

Последние сто метров он преодолевает бегом и, присоединившись к огромной толпе, чувствует такую любовь, которую невозможно описать словами. Он рыдает, осознавая, что ни разу не был так счастлив. Не был в мире с собой и окружающими. Никогда жизнь не была слаще и пленительней. Никогда другие не любили его сильнее. Эта любовь пропитывает все его существо.

(Жизнь? – Голос звучит диссонансом. – Разве ты не видишь, что и этот свет, и эта любовь есть смерть?)

Он спрашивает себя, откуда взялся этот неожиданный нестройный аккорд – такой же мощный, как тот, что звучит в конце адажио 10-й симфонии Малера.

На границе поля его зрения находится человек. Женщина. В течение бесконечно долгой секунды он не может вспомнить, как ее зовут. Как зовут эту красавицу с удрученным лицом. Ей года двадцать два – двадцать три. Потом туман рассеивается, и сознание проясняется. Марго. Это его дочь. Когда она прилетела? Марго должна быть в Квебеке.

Марго плачет. Сидит у его кровати с лицом, мокрым от слез. Он может чувствовать мысли дочери, знает, как она несчастна, и ему вдруг становится стыдно.

Он осознает, что находится в палате.

Реанимация, – думает он. Отделение интенсивной терапии.

Открывается дверь, входят врач в белом халате и медсестра. Доктор с серьезным лицом поворачивается к Марго, и Сервасом на секунду овладевает паника. Сейчас этот человек скажет: «Ваш отец умер…»

Нет, нет, я не умер! Не слушай его!

– Кома, – сообщает хирург.

Марго задает вопросы.

Он не видит ее и не всё слышит, но различает знакомые сигналы в голосе дочери. Доктор намеренно использует тарабарскую медицинскую лексику, и Марго нервничает. Говорит: «Объясните по-человечески!» Эскулап отвечает со смесью профессионального сочувствия, высокомерия и снисходительности, которые так хорошо известны Сервасу по совместной работе с разными медиками. А Марго, его дорогая девочка, заводится, злится.

Давай, – думает он. – Сбей с него спесь!

В конце концов хирург меняет тон, изъясняется понятными словами.

Эй вы, я здесь! – хочет крикнуть он. – Эй, посмотрите сюда! Вы обо мне беседуете! Увы, трубка в горле не дает вымолвить ни слова.

* * *

– Ты меня слышишь?

Он не помнит, куда удалялся и сколько времени отсутствовал. У него есть смутное чувство, что он снова обрел свет и человеческую реку, но полной уверенности нет. В любом случае это больничная палата. Вот потолок с коричневым пятном в форме Африки.

– Ты меня слышишь?

Да, да, слышу.

– ПАПА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

Ему хочется взять ее за руку, подать знак, любой – взмахнуть ресницами, шевельнуть пальцем, издать звук, – лишь бы она поняла; но безжизненное, подобное саркофагу тело держит его в плену.

Он не способен вспомнить, куда исчез мгновение назад. Это его волнует. Свет, люди, пейзаж… Они реальны? Казались дьявольски, потрясающе, грубо реальными.

Марго что-то говорит – ему говорит, и он заставляет себя слушать.

Какая же ты красивая, детка, – думает он, глядя на склонившееся к нему лицо девушки.

* * *

У него появляются свои ориентиры. В реанимации есть другие палаты и пациенты: иногда они зовут сестричек или давят на грушу вызова, и по всему отделению разносится пронзительный звонок.

Он слышит, как торопятся мимо открытой двери санитарки, как тоскливо бормочут что-то посетители. Звуки прорываются сквозь туман. В моменты прояснения приходит осознание важного обстоятельства: он находится в центре паутины из трубок, бандажей, проводов, электродов, насосов, а справа шумно дышит машина. Очень скоро он окрестит ее машиной-паучихой, орудием современной магии, пленившей его колдовством, наведенной порчей. Худшее наказание – силиконовая трубка в горле. Он беспомощен, обездвижен, безоружен, похож на мертвеца.

Может, он и вправду… мертв?

Когда наступает вечер и из палаты все уходят, мертвецы занимают место живых…

* * *

По ночам в отделении царит тишина. И вдруг… Они тут. Отец спрашивает:

– Помнишь дядю Ференца?

Ференц был мамин брат. Поэт.

Папа утверждал, что брат с сестрой так сильно любят французский язык, потому что родились в Венгрии.

Ты умрешь, – просто и нежно сообщает отец. – Присоединишься к нам. Все не так ужасно, сам увидишь. Тебе будет хорошо.

Сервас смотрит на них. Ночью, в видениях, он легко вертит головой. Они в палате повсюду: стоят вдоль стен, у двери, окна, сидят на стульях и на краешке кровати. Он знает каждого, в том числе красивую пышногрудую брюнетку тетю Сезарину. В пятнадцать лет он был в нее влюблен.

Пойдем, – зовет она.

Здесь Матиас, его кузен, умерший в двенадцать лет от лейкемии. Преподавательница французского мадам Гарсон – в четвертом классе она зачитывала вслух его сочинения. Эрик Ломбар, миллиардер, погибший под лавиной, любитель лошадей. Астронавт Мила, вскрывшая вены в ванне (в ту ночь рядом с ней точно кто-то стоял, но Мартен отказался копать в этом направлении [37]). И Малер собственной персоной – великий Малер, гений с усталым лицом, в пенсне и странной шляпе, он говорит с ним о проклятии цифры «9»: Бетховен, Брукнер, Шуберт… все умерли, сочинив девятую симфонию… вот я и перешел от 8-й сразу к 10-й… Хотел обхитрить Бога – глупый гордец! – но не вышло…

Они появляются, и его обволакивает любовь. Он ни за что не поверил бы, что такая любовь – не выдумка. Это начинает казаться ему подозрительным. Он знает, что им нужно, но не готов уйти. Его час не пробил. Он пытается объяснить, но они не желают слушать. От них исходят нежность и вселенская доброта. Да, там, откуда они являются, трава зеленее, небо божественно синее, а свет такой яркий, что не описать словами, но он останется с Марго.

* * *

Одним прекрасным утром заявляется Самира в странноватом прикиде. Она наклоняется совсем близко, и он различает череп на груди и голову в капюшоне. Полсекунды уходит на узнавание ее жуткого лица. Уродство Самиры трудно определить словами, оно заключается в мелких деталях: нос слишком короткий, глаза навыкате, рот уж очень большой для женщины, общая асимметрия черт… Самира Чэн – лучший, наряду с Венсаном, член группы Серваса.

– Боже, патрон, видели бы вы сейчас свою башку…

Он хочет улыбнуться, и губы мысленно растягиваются. Типичная Самира… Упорно зовет его патрон, хотя он миллион раз просил: «Не выставляй меня на посмешище!» Самира обходит кровать и исчезает из поля его зрения, отдергивает штору, и Мартен рассеянно отмечает, что у нее по-прежнему лучшая задница в бригаде.

Таков парадокс Самиры. Идеальное тело и неповторимо уродливое лицо. Он что, сексист? Не исключено. Между прочим, она и сама любит комментировать анатомические подробности мужчин, с которыми встречается.

– …хороши сестрички?.. небось воображаете их голыми под халатиками, а, патрон? …приду завтра… патрон… заметано.

* * *

Проходят дни. И ночи. Он нестабилен. Настроение меняется. Утром, в реанимации, покой и умиротворенность, ночами беспокойство. Он не знает, сколько прошло дней и ночей, потому что времени здесь не существует и отмерять его можно только по приходам медсестер.

Он ясно осознает их всевластие. Они всемогущи, в данный момент – важнее самого господа. Эти женщины компетентны, преданны своему делу, педантичны, перегружены работой и дают ему это почувствовать – жестами, тоном, произносимыми словами. Во всем, что говорят медсестры, заключен один-единственный смысл: «Ты тяжело болен и полностью зависим от нас».

Другое утро, другой посетитель. Два размытых пятна лиц у кровати. Марго и… Александра. Надо же, его бывшая жена соизволила появиться. У нее красные глаза. Она печалится? После развода у них возникли разногласия, но они их быстро уладили – помогли общие воспоминания о прежних счастливых временах, о детстве Марго. С тех пор Александра сильно раздобрела, и он – со скрытым злорадством – говорит себе, что мужчины стареют красивее женщин. (Ха-ха-ха! Особенно он хорош сейчас, со всей этой машинерией на нем, под ним, из него, рядом и в ногах!)

* * *

– …говорят, что ты ничего не слышишь, – задумчиво произносит сидящий на стуле Венсан.

Они в палате одни, дверь, как всегда, открыта.

Лейтенант встает, подходит к кровати, надевает на патрона наушники.

И… О боже! Эта музыка! Эта тема – лучшая из всего сочиненного в мире! Волнение, пролитая кровь, слова любви! Малер… Его любимый Малер… Почему раньше никто не догадался? Сервасу кажется, что по его лицу текут слезы, но в глазах склонившегося над ним заместителя – тот жадно караулит малейшее проявление эмоций – одно лишь разочарование. Лейтенант забирает наушники, снова садится.