То, что мы видим. Сборник рассказов

Соседи

У деда с третьего этажа не самые лучшие недели. Стоит жара, от которой плавится все вокруг. Это треть беды. Пух тополиный полетел, накрылась рыбалка – отдушина одинокого пенсионера. Две трети. Ну и напоследок – бессонница. Виной всему машины под окном. Ночью нет-нет да завоет сигнализация. Спит дед хорошо, не жалуется, но вот этот звук будит что-то неясное, тревожное внутри. Он ведь сам всю жизнь за рулем. Сначала начальников больших возил, потом устроился в больницу. В пассажирах – врачи, руководство, а потом на машину реанимации направили. Михалыч просыпается в любом часу ночи и не может уснуть. Выходит покурить на балкон подряд по паре раз. Знакомый крепкий дым папирос не помогает. Так и бродит по дому до рассвета.

На третью ночь терпение закончилось. Дед поспал лишь пару часов, во сне уже почти подсек здоровенного леща, как снова под окном запело чье-то авто. К утру Михалыч твердо решил проблему искоренить.

– Ох уж эти соседи! – вздохнул он, натянул светлую футболку, взял с полки кепку с надписью USA, ключи и отправился на разведку. Во дворе двое знакомых что-то задумчиво разглядывали под капотом старой «Нивы».

– Привет, мужики!

– Здорово, Михалыч!

Стукнули ладони.

– Чего хмурый?

Закурив, тот поделился бессонными ночами, воем и началом своих поисков.

– Чья машина орала, не знаю, – отвечал один из соседей. – Но это точно из-за кошки. Черно-белая такая. Кто-то ночами выпускает ее погулять, а она бац-бац по машинам. Тупое животное, что с него взять. Найти бы ее и хозяйку и окна им заколотить.

Михалыч взгрустнул. Кого искать теперь – кошку, что ли? С ней разбираться? Или вместе по лещам тосковать? Он достал старомодную пачку в целлофане и снова прикурил.

– Мужчины! – от резкого голоса все трое повернулись. Перед ними стояла соседка со второго этажа, милая Леночка. Только именно сейчас она была немного взъерошенна и весьма сердита.

– Особенно вы, Петр Михалыч! Сил уже нет, спать мне не даете!

– Я? – искренне удивился сосед. – У меня и машины-то нет.

– Причем тут машина? – кипятилась Лена. В коляске заворочался маленький сын, и она перешла на гневный шепот, что выглядело немного комично. – Курите, как паровоз на балконе своем, я окно на ночь открыть не могу. А он у меня, между прочим, и так плохо спит, а в духоте еще сильнее плачет!

Комок в коляске зашелся по-настоящему отчаянным ревом, поддерживая мать. Та, не став слушать ответа, торопливо пошла к подъезду. Михалыч пожал плечами. Подумаешь, какие. Дым им мешает. В своей квартире имеет право!

Жара набирала обороты. К дому потянулись дневные обитатели – бабушки, школьники, молодые мамы. Панельные стены девятиэтажки едва ли спасали от духоты, но все же в них было куда лучше, чем под палящим солнцем.

Михалыч стоял на крыльце и ждал, сам не зная чего. Мимо проходила, ворча, радистка Галя. Прозвище старушка получила с легкой руки дворовых пацанов, смеющихся над ее манерой говорить по телефону.

– Так орет, будто собеседник в окопе сидит, – весело подметил один. – Радистка баба Галя!

– Галь! У тебя кошка есть? – тоскливо спросил он.

– Какая кошка! Самой жрать нечего. Вон Верка с первого двоих завела, живут же люди, скажи?

Михалыч оживился – баба Вера жила как раз под Леной на первом этаже. Он наспех попрощался с одной соседкой и отправился в гости к другой.

– Ой, Петя, и я совсем не сплю, милый! – наливая чай гостю, сетовала та. – Все соседи! Этот Ленин малыш так плачет всю ночь, аж заходится. Я вскакиваю сразу, дочку маленькую во сне вижу, будто к ней бегу. А эти – машет рукой на вальяжно развалившихся на полу котов – в ногах у меня спать привыкли, бездельники. Болят ведь суставы, а они так лечат, говорят. Ну, я встаю, и они следом. Открываю уж им балкон, раз проснулись, они на улицу – шмыг.

– Коты твои по машинам пляшут, сигнализация орет, и я не сплю! – рассердился Михалыч.

– А я что? – развела руками старушка. – К Лене сходи, пусть не будят меня ночами, и я спать буду, и коты. Там глядишь, и тебе спокойнее будет.

– Да видел я Лену, – проворчал сосед.

– И что ребенку спать мешает? – всплеснула руками соседка. – Наши всегда ночами спали, хоть шум, хоть гром, хоть в поле…

Сгущается вечер. Михалыч скрепя сердце прислушивается: не плачет ли снизу мальчик. Когда его сын был маленьким, жили они, шесть человек, в одной маленькой комнате в коммуналке. И никто не жаловался на плач, только жена вставала. Теперь вот он слушает чужого – тишина. По привычке достает сигареты, задумчиво вертит пачку в руках, смотрит на балкон. Идет на кухню к окну, открывает и закрывает снова. Сердито взмахивает рукой и выходит курить в подъезд.

Ночь приносит долгожданную прохладу. Спит рядом с матерью малыш, и она осторожно встает, открывая настежь окно, впуская воздух в дом. Свернувшись клубками, спят коты в ногах у бабы Веры. Под окном беззвучно мигают лампочки сигнализации на машинах. Задремал за рыболовной передачей дед. Он просыпается от резкого звука телевизора, хочет закурить, но надо идти в коридор, а это значит – одеваться, на что совершенно нет сил.

– Ох уж эти соседи, – привычно ворчит он, переворачивается на другой бок и крепко спит до утра.

Маленькая женщина

Если закрыть в одном пространстве двух людей, становится ясно, что между ними происходит. Невозможно держать на лице маску долго, отделившись от мишуры и декораций внешнего мира. Так часто бывает в кино: герои, которых развернула друг от друга случайность, заперты в комнате сговором или случаем. И вот сквозь горы обид проступает что-то настоящее. Мир восстановлен, чувства открыты.

Но двое мужчин в машине никогда не были друзьями. С ними все наоборот. Оба упрямы и своенравны. Да и разве могут прийти к согласию собственники от природы, которым приходится делить что-то между собой? Нет. Заточи их хоть на века в каменном замке на высокой горе.

Впереди сотни километров и почти семь часов в пути по прямой федеральной трассе. Вместе. Никого, кроме них и напряжения, повисшего в воздухе. Надо ехать, и ехать вдвоем, такой странный маршрут приготовил им вчерашний звонок.

Спустя час тишины их обгоняет фура, тяжело виляя на замерзшем асфальте в опасной близости от капота, и тут же сбавляет ход. Одна полоса на дороге сменяется двумя, обгон запрещен. Снова по капле теряется лишнее время. Водитель поводит головой. В его движениях чувствуется нервозность, и хоть лицо ничего не выражает, пассажир заводит разговор:

– Что ты дергаешься? Летит и летит. Мы успеем.

– Тебе легко говорить.

– А тебе что, трудно? Мешает что-то, застряло?

– Юморист, – бросает водитель и закуривает, открыв окно.

В салон врывается холодный ветер.

– Где она там вообще? Кто с ней? Чем занята? Совсем одна. Хочется скорее забрать ее.

– Что ты как наседка? – раздражается пассажир, но лишь потому, что ему самому тревожно. – Это же больница, а не тюрьма.

За окном пролетают полосы деревьев, равнины, холмы, реки, дорожные знаки. В кафе у дороги они быстро перекусывают и берут с собой в дорогу кофе в бумажных стаканах. Снова в дорогу.

– Давай сменю, – кивает на левую дверь пассажир.

– В прошлый раз ты не спрашивал.

– О, остроумный ты парень, – парирует второй.

Каждый садится на свое место. По радио тихо играют ретро. Каждый перебирает в памяти свои воспоминания. Пока водитель не спрашивает просто и прямо:

– Она вспоминает меня?

Очередная колкость задерживает на полпути у второго мужчины, когда он видит, с каким усилием задан вопрос. Ему не хочется бить там, где он и сам часто оказывается беззащитен. Не по-мужски.

– Не думаю, что она тебя забывала.

– Ни одна женщина так меня не заботила, – хмыкает он.

– Аналогично, – добавляет второй. Его взгляд цепляет детали, черты лица своего бывшего соперника, и отмечает, что тот уверен в себе, прямолинеен и совсем не умеет скрывать эмоций. Он другой. Какой-то странный сорт ревности покалывает внутри. И вдруг спрашивает:

– Ты ненавидишь меня?

– Ты живешь с ней в одном доме. Ешь с ней за одним столом. Каждый день видишь ее. Знаешь друзей. Тебе она расскажет о своих радостях и тревогах сначала, а лишь потом мне по телефону или в выходной. Я не ненавижу. Но и любовью это назвать не могу.

На секунду обоим становится неловко от того, как далеко заходит разговор. По радио транслируют хоккей, и, чтобы сбросить это странное чувство, оба псевдовнимательно слушают.

Скоро прибытие. Воздух разряжается. Они паркуют машину у белого здания городской больницы с тройной радостью – приезда, встречи и возможности избавиться друг от друга.

Вахтер отправляет их к заведующей.

– Где она? – спрашивают почти хором.

По коридору к ним бежит кудрявая черноволосая девочка. Она раскидывает руки и обнимает водителя, крича:

– Привет, папа-а-а-а!

Длинное крайнее «а» эхом летит по узкому коридору в бледно-зеленых стенах. Тут же, поворачиваясь ко второму мужчине, ребенок добавляет:

– И ты приехал, папа! – смеясь, обнимает и его.

Заведующая высоко поднимает брови и смотрит на невозмутимых мужчин.

– Нужно подписать бумаги, что девочку забирает…гм…отец.

– Да, отец я, – отвечает водитель.

– Юридически он, – уточняет спутник. Девочка у него на руках, рассказывает, что нарисовала всем из маминой палаты по цветку и нужно обязательно занести, потому что обещала.

– А в палату можно? – спрашивает пассажир.

– Чуть позже. Сейчас ваша жена отходит после наркоза, – в слове «ваша» звучит приличная доля сомнений. – Операция прошла успешно, но все равно нужно пробыть в стационаре недельку.

Водитель готовится забрать дочку домой, но сначала нужно заехать за вещами в санаторий: сюда девочка с мамой приехали на отдых две недели назад. Но вчера женщину с острой болью доставили в больницу и, подтвердив острое воспаление аппендицита, отправили на операционный стол. Позвонили мужу, чтобы он приехал за ребенком. Девушка из регистратуры не обратила внимания на разные фамилии, но уточнила, что забрать малышку может только кровный родственник. Ее озадаченному собеседнику пришлось делать то, что хотелось меньше всего – набирать номер первого мужа своей жены и просить поехать с ним.

Отодвинув все эмоции, отцы сели в одну машину. Тревога не покидала обоих. Девчонке четыре года – шутка ли, что делать ей одной с чужими людьми, в чужом городе?

А она была так рада видеть их обоих. Первый страх разлуки с мамой прошел – они уже увиделись, все в порядке. Она успела подружиться со всем персоналом, переночевала в комнате с дежурной и разрисовала карандашами десятки листов, вытащенных из принтерного лотка в кабинете заведующей.

А сейчас – счастлива. Крепко держит две мужские руки. Родная для одного, приемная для другого, дочка, связавшая их обоих. Маленькая женщина, которую оба ревнуют сильнее, чем всех своих больших.

Преступление

У дверей своего кабинета директор обнаружила ученика пятого класса Анвара Байматова. Сюда его привела повариха Люба. Она же, яростно жестикулируя, сообщила, что тот был пойман за руку на месте преступления. Детали не ясны, но тяжесть – налицо. Склонился прямо над столом с обедом, накрытым для их класса. Возможно, хотел своровать (может быть, суп?) или что-то подмешать (знаем такое, слышали). Разгневанной Любе очень хотелось отхлопать бандита полотенцем. Но с сожалением отставив самосуд, она потащила его к начальству. Точнее, шел мальчик сам. Ни отрицания, ни страха к своему возмущению в его лице женщина не обнаружила.

Директор Светлана Анатольевна Анвара хорошо знала. В одно время ему крепко доставалось от сорванца Володи Козлова. Оба не раз оказывались у нее на ковре. Началось с того, что одноклассник дразнил Анвара чуркой. Сначала он молча переживал и злился, хотел быть выше. Потом лез в драку. Затем хотел сбежать к дедушке в Андижан. Получив телефонный выговор от него же, снова отчаянно дрался с обидчиком и всей его свитой. Со временем конфликт утих. «Помирились», – решили все. Анвар вдруг стал стойко игнорировать Козлова, и тот спустя неделю потерял к нему всякий интерес. Но вот снова, картина маслом. У дверей Байматов. Прямой, как палка. И главное – один.

Выслушав сотрудницу, поняв и оценив упрямое молчание самого преступника, директор отправила его на урок, а повара – на рабочее место. Сама же поднялась к кабинетам старшего блока. Зашла в учительскую. Классный руководитель сообщила ей, что на днях Анвар отпросился выйти и надолго пропал, вернувшись лишь перед звонком. О странных выходах с урока ученика Байметова вспомнил и педагог по чтению. Рассказал, что в среду Анвар бегал якобы умыться, физкультурник. Все эти уроки были третьими, а значит – после них класс отправлялся в столовую обедать.

Директор терялась в догадках. У Анвара была хорошая семья. Его мама одна воспитывала троих детей, много работала, торгуя на рынке. По будням был дома за старшего, а по выходным помогал ей. Он был непростой и взрослый не по годам, этот парень. С трудом верилось, что он делал что-то плохое.

Два дня подряд, чувствуя себя довольно странно, директор пряталась за увешанной куртками сеткой раздевалок, ожидая ученика. Но он не появлялся. В пятницу она снова заняла пост, напомнив себе, что она взрослая женщина и что это в последний раз. И тут увидела Анвара. Он шел прямо к белым дверям школьной столовой. Светлана Анатольевна пошла следом и заглянула в стеклянный витраж.

Мальчик подошел к первому столу. Взяв ложку, что-то перемешал. Закончив, пошел к выходу. В дверях он столкнулся с директором. Это было гораздо хуже, чем быть пойманным поварихой. Ученик был крайне смущен, и даже сквозь смуглую кожу было видно, как заалели его щеки.

– Анвар, что происходит? – строго спросила женщина, и от спокойного тона ее голоса ему стало совсем не по себе. – Тебя продолжают обижать?

– Меня никто не трогает.

– Ты что-то положил Володе в тарелку?

– Да, – просто ответил школьник, не опуская взгляд.

Сердце директора сжалось от плохого предчувствия. Пока она набирала воздуха в легкие, он продолжил.

– Картофельное пюре.

И продолжил, отвечая на немой вопрос несколько растерявшейся Светланы.

– Это долго объяснять… – он говорил неуверенно, но наткнувшись на непреклонный взгляд директора, начал сбивчивый рассказ. О том, как однажды в субботу, как всегда, помогал маме. Сложив стопкой картонные коробки, та попросила его вынести их на задний двор к мусорным бакам. Неподалеку всегда собирались выпивохи. Анвар их не боялся. Вот уж кому не было дела до цвета кожи, пола и возраста. Пьешь – с нами. Принес что – вот это человек.

В тот день здесь было шумно. Женщина, пьяная, грязная, кричала на мальчишку, который тянул ее за руку. Анвар разглядел в ребенке своего обидчика Козлова.

– Видел их? – спросила Анвара вышедшая следом мать. – Родители одноклассника твоего всегда тут. Где сын? Что с ним? Не надо знать им. Только выпить один интерес. Не по себе он злой – от голода и одиночества.

Вечером мальчик долго не мог уснуть. Ночью ему снился голодный Володя. А наутро он в первый раз решил ему помогать. Пробрался в столовую и перелил половину своей каши в тарелку одноклассника. А потом прилепил вторым слоем сыр на бутерброд. И ушел, никем не замеченный. Он ненавидел быть голодным. И не желал этого никому, даже врагу.

Две недели Анвар пробирался в столовую, чтобы увеличить порцию своего обидчика. Пока на пути гуманитарного обоза не встала тетя Люба.

Закончив говорить, Анвар добавил:

– Не рассказывайте ему, пожалуйста. Он помощь не примет. Тем более от меня.

– Раз не примет, тогда… продолжай. Но завтра – все. Мы с Любовью Петровной что-нибудь придумаем. Даешь слово?

Мальчик кивнул. Оставив его на месте, директор пошла к выходу. С другой стороны к ней уже бежала, запыхаясь, повар.

– Что ж это делается! Он опять? Светлана Анатольевна! Разве же это не преступление! Что же вы молчите?

– Преступление, –задумчиво кивнула директор.

– Что же вы стоите!

– Я, кажется, в сообщниках, Любовь Петровна, – взяла под руку опешившую женщину Светлана Анатольевна и повела к своему кабинету. Закончив, преступник Анвар Байметов вышел из столовой и, подпрыгивая, побежал на урок.

Новая любовь

Это новое чувство ошарашило. Так и замер с бокалом вина в руке. Трахею, по которой кислород равномерно бежал в легкие уже много лет, пережало. Сердце, размеренно бьющее набат, вдруг застучало пугливым тонким молотком. Женщина, улыбаясь, отвечала своему собеседнику. А он вдалеке, глуша в себе недоумение, продолжал смотреть на нее. Почувствовав на себе его взгляд, невесомый, но значимый, точно красная точка прицела, она повернулась. В ответ на немой вопрос ее тонкого лица, он повел плечами и ртом – нет, что ты, продолжай.

Это было необъяснимо. Большую половину жизни он женат. Да, многое было. Любой путь соткан из соблазнов. Пока у человека будет выбор, он будет пытаться выбирать. Даже в браке, самой крепкой из всех условностей. Иногда ему казалось, что семейность искусственно ввели в моду, чтобы ограничить широту мысли и привязать людей. Сиди ровно, вот тебе пульт, забудь о мечтах, забудь о проблемах, щелк-щелк.

Он любил жену, уважал ее, он к ней привык. И не только к ней – ко всему укладу собственной жизни в целом. Это новое чувство сегодня парализовало его. Будто на рисунок благородной блеклой пастели брызнули нагло-алой гуашью.

В какой-то момент ты понимаешь, что жизнь не может больше тебя потрясти. Все становится, если не привычным, то знакомым: потери, радости, чувства. Ты воспринимаешь их как должное, как неизбежность, и оттого кажется, что тебя больше нечем поразить. И тут это странное чувство – смесь открытия и ревности.

Какие у нее тонкие плечи, какие изящные жесты рук! Собранные волосы открывают шею. Она всегда такая – серьезная с виду. Он вдруг посмотрел на эту женщину глазами ее собеседника. Глазами мужчин, оглядывающихся вслед. Она редко выходит в свет, но держится великолепно, так, будто шелковые платья и туфли на тонком каблуке – ее привычные наряды.

Она шла прямо к нему сквозь толпу людей. Это магическое платье, совсем не короткое, так струилось по телу, что он продолжал бы смотреть на нее, иди она к нему среди тысячи обнаженных тел.

– Мое вино? – указала женщина на бокал.

Он только кивнул.

– Все в порядке?

– Давай уедем? – просто ответил он.

Она удивленно подняла брови.

– Сейчас?

Он вспомнил взгляд ее собеседника, полный интереса и чего-то еще, о чем думать было небезопасно. И кивнул.

– Да.

Они сели в такси, озадаченная женщина и серьезный мужчина. Он взял ее за руку. Начал целовать в лифте. Она смутилась. Вошли в квартиру, словно воры, не включая свет. Прокрались в спальню. Спустя время, когда она вернулась из душа, он спросил:

– Выйдешь за меня?

– Это должно быть смешно?

Он почти серьезно помотал головой.

– Мне кажется, ты женат.

– Я разведусь.

– Все вы так говорите, – она кинула в него диванной подушкой и случайно сбила фотографию с комода. Та с грохотом упала на пол.

Женщина взяла снимок в руки и задумчиво посмотрела на него. Двое светловолосых мальчишек, неотличимые друг от друга.

– Все-таки очень на тебя похожи, да?

– Открою тебе секрет, – сделал большие глаза мужчина. – Мы тройняшки.

Она засмеялась. Ему было легко и счастливо.

Он вышел на балкон, закурил. Вдохнул холодный ночной воздух. И подумал, что жизнь, пожалуй, еще на что-то способна и годна. Может выкинуть внезапность старушка. Хотя бы вот это новое чувство.

Сквозь стекло он видел жену, откидывающую покрывало с постели. Представил, как спят, раскинувшись на кроватях, сыновья через стену. В юности он был уверен, что никогда не сможет быть с одной женщиной. Ему хотелось добиваться, побеждать, но не стоять на месте. Тогда он не знал, что жить вместе – тоже плыть по волнам. Чувствовать и остывать, раздражаться и восхищаться. Терять связь и находить ее снова. Переставать любить и снова влюбляться. И если ты дашь ей шанс, это будет всегда новая, другая любовь.

К одному человеку.

Лучше бы я была

Настя спускается в метро и щелкает кнопкой на тонком проводе наушников. Каждая песня раздражает, не успев начаться. Музыку прерывают тысячи разных звуков, голосов, электронных сигналов, отдаленный шум вагонов. Ей хочется остаться одной, не замечать толпы вокруг, но та бесстыдно лезет в голову, будто там раздают бесплатные проездные. Девушка хмурится и прячет руки в карманы. Книга, с которой она привыкла коротать время в метро, оставлена дома – на полке в прихожей. Настроение забыто тоже где-то там, в промежутке между собственной комнатной и входной дверью.

Все начиналось хорошо. Утро. Понедельник. Она любила свою учебу на социологии, любила все новое – сегодня начиналась ее первая в жизни учебная практика. Ее распределили в центр комплексного обслуживания. Приют для одиноких стариков. Ничего особенного, но все же новый маршрут по утрам. Новый опыт. Новые люди. Говорят, если ты хочешь что-то найти, ходи разными путями. Настя всегда искала. Как иначе, когда тебе семнадцать?

Настрой пошатнулся после разговора с мамой за завтраком. Слово за слово, и вспоминать не хочется. Чай остался недопитым. Настя схватила рюкзак, шарф, сапоги. На пороге высказалась обидно, хлестко, как умеют только близкие люди. Крикнула:

– Лучше бы меня не было, никаких проблем!

Хлопнула дверью и убежала.

За размышлениями дошла до места. Будто из советского прошлого, перед глазами вырос двухэтажный забытый временем экспонат. Здание в минувшее время было красивым, а сейчас выглядело декорацией со съемок кинофильма. Бледно-розовое с белой лепниной. Возможно, даже милое, но, как ковер на стене в квартире, неловкий гость из другой эпохи. Девушка беспрепятственно зашла внутрь, поднялась по лестнице и попала прямо в просторный холл.

Первое, что бросилось в глаза, – старый коричневый палас на полу, а на нем десятки пар ног – все как одна в теплых носках разных цветов и тапочках. Девушка растерянно глянула на свои пальцы под тонкими колготками. Не холодно же еще… В креслах и на диванах устроились разного возраста и вида пожилые люди. На гостью они не обращали внимания – в центре комнаты с книгой в руках сидела женщина лет сорока. То и дело поправляя очки, она читала вслух.

Кто-то дремал, кто-то внимательно слушал. Одна из бабушек, совсем седая, в опрятном фланелевом халате, украдкой смахивала слезы. Закончив главу, женщина сказала:

– А теперь, ребята, пора на обед. Встретимся завтра в тот же час.

Так и сказала – ребята. Настя ухмыльнулась, но отметила, что чем-то детское обращение подходит обитателям приюта. Было в них что-то беспомощное, младенческое. На нее смотрели с интересом и с какой-то доброй жадностью, рассматривая и радуясь как свежему ветру. К ней обратилась одна из старушек, хотя назвать ее таковой было трудно. Прямая осанка струной, строгая прическа, тяжелое темно-лиловое платье, тонкий браслет на запястье.

– Мне неловко просить вас, милая, но не заглянете ли на пару минут в мою комнату?

Она несколько смущенно повела рукой в конец коридора. Практикантка с готовностью кивнула, и женщина, тяжело ступая, повела ее за собой. Они вошли. На большом белом подоконнике теснились книги. В простой стеклянной банке рядом стоял подсохший букет белых кустовых хризантем. На шкафу в самом углу тоже теснились советские многотомники. Лариса Геннадьевна – так представилась женщина, перевела взгляд с них на свою гостью.

– Милая, мне очень неловко, но не могли бы вы достать мне вот эту стопку сверху? Нужно всего лишь встать на стул. Вам – пустяк, а мне, должна признаться, это упражнение совсем не по силам. Хочу отнести в нашу библиотеку, передать в дар.

Лариса Геннадьевна робко улыбнулась, а Настя с готовностью полезла за книгами, передавая их новой знакомой. Ее взгляд задержался на фотографии в простой рамке у кровати. Молодая женщина и мальчик, крепко держащий ее за руку. Увидев ее взгляд, хозяйка комнаты ответила на вопрос, повисший в воздухе.

– Это мой сын. Военный он. Служит… в закрытом военном городке. Тут, неподалеку.

Настя не знала, что рядом с ними есть такой. Она дослушала рассказ про сына, кивнула и попрощалась с новой знакомой, пообещав еще заглянуть в гости.

После обеда практикантке поручили заняться электронным архивом. Перед ней оказалась папка с личными делами. Она методично вбивала в графы даты рождения, номера пенсионных удостоверений, данные о родственниках. В бесконечной круговерти букв и цифр глаза выхватили знакомое – Лариса Геннадьевна Баркова. Девушка открыла дело и непонимающе глядела в синий прочерк в графе «Родные».

– Уже закончила? – удивленно взглянула директор на студентку, вошедшую к ней.