Дом слепых

А вот к какому типу отнести Галю? Галя не знала и не чувствовала как. Но зато она знала, что у нее – бельмо на глазу.

В прошлой жизни Галя вместе со всеми работала в цеху, вечерами выходила во двор – посидеть на скамейке. Всегда находилась рядом, но так повелось, что для соседей она была невидимкой. Странно – быть невидимкой для тех, кто не видит… У слепых были уши, а у Гали – голос и шмыгающие шаги. Галя нарочно шумела во время ходьбы. Она приучила себя шмыгать, шаркать и шуршать – у соседей есть слух и наверняка найдутся слова для одинокой бельмоглазой Галины.

Она даже радовалась тому, что ее соседи были слепы. Они не видели ее уродства, но могли расслышать ее красоту. Общаться со зрячими для Гали было невыносимо.

Только поселившись рядом с нею в подвале, Люда разгадала ее. Похожая на мышь Галя крала сыр не для того, чтобы наесться. Все, что ей было нужно, – та самая чуточка внимания, которая ничего не стоит дающему. Ради этой чуточки Галя жила, но все ее старания делали ее еще незаметней.

Силы в Галиных руках хватило на три лепешки. Она отложила бутылку и сипло задышала.

Роза ласково погладила ее по седым волосам. Одна Роза жалела Галю. Полнорукая, с широкими запястьями и полными жалости глазами, Роза была мастерицей жалеть. Ее рот был полон слов-утешений, она накрывала ими слепую мать, как одеялом. Роза говорила торопливо, будто боялась, что ее прервут и она не успеет накинуть на человека покров жалости.

Шурша, Галя шмыгнула в свою норку и там грызла обиду.

– У нее в квартире мед, а она до сих пор молчала! – прогорланила Люда.

Шарк… Шарк… Люда тоже нарочно волочила ноги по полу – иногда ей нравилось упиваться свалившейся на нее тяжестью. Иногда, правда, было это в прошлой жизни, Люда нарочно искала поводов расплакаться. А муж говорил: такие, как она, жаждут возможности пострадать. При этом сам в изобилии предоставлял ее такие возможности. Впрочем, это – другая история. Тогда Люда не могла себе объяснить, зачем она часто плачет. Пожив в подвале, она поняла – слезы приносят облегчение. Но в подвале она никогда не плакала – экономила влагу… за счет облегчения.

Отодвинула ногой кирпич. Дверь поддалась с трудом – между нею и полом не было зазора. Дернула ручку и протиснулась в узкую полоску света. Зажмурилась – свет, идущий с улицы, был слабым, но глаза так привыкли к темноте, что у света хватило сил их порезать.

Пол устилала обвалившаяся штукатурка. Перешагивая битое стекло, Люда поднялась по лестнице на второй этаж. Провела рукой по стене – такая щербатая, слепые бы не узнали ее.

Третий этаж. Несколько секунд, несколько десятков шагов – вот такая малость отделяла подвал от ее квартиры. Но по ночам в подвале казалось, что квартира далеко, существует в другом измерении.

Запыхалась. Подъем на третий этаж сбил дыхание. В подвале была плохая вентиляция, носы с трудом вытягивали из воздуха кислород.

Люда собиралась толкнуть незапертую дверь, но что-то позвало ее. Она обернулась. Пролеты третьего и четвертого этажей больше не соединялись общей площадкой. Люда заглянула в дыру, оставшуюся на ее месте, – пустота манила.

Спешно перекрестилась. Крест не дотянул до пупа, вышел каким-то боязным, похожим на скрипичный ключ. Так она крестилась по привычке, оглядевшись по сторонам, второпях вдруг люди, молящиеся пять раз в день, прогонят и ее, как Чернуху. У этого города было свое вероисповедание, а бабушка привезла в него – свое. Люда боязно, всю жизнь несла это наследство. Больше всего она боялась – ее, крестящуюся, увидит Фатима.

Надо предупредить слепых, чтобы не ходили сюда, подумала Люда. Пустота может затянуть, хотя она, скорее, звучала, чем виделась.

Люда прислонилась к стене – послушать пустоту подъезда. Раньше из каждой двери неслись голоса и звуки, свидетельствующие о том, что жизнь в доме есть. Теперь квартиры наглухо заперли рты, подъезд безмолвствовал, только эхо повторяло за Людой все ее движения, углубляя их.

Еще раз перекрестилась – пустота подбодрила ее: никого в подъезде нет, никто не увидит. В этот раз крест вышел размашистым, отчетливым. Ну а раз никто не видит, Люда начала креститься – вот так стояла у дыры между этажами и клала на себя знамения. Сверху-вниз, справа-налево – три пальца щепоткой. Все, как бабушка учила.

Счастье, что квартира уцелела. Несчастье – картины убиты. Полжизни положила на них – выписывала «Огонек», ждала почтальона, вырезала репродукции, вставляла в рамку, любовалась. Пересматривала, перевешивала, дорожила. Дрожала над каждой.

– Это выше моих человеческих сил, – сообщила убитым картинам Люда, и ей ответили – эхо, какого она в своей квартире никогда не слышала.

– Это выше моих человеческих сил! – крикнула любопытства ради.

Эхо задребезжало по стенам, по углам. Ишь ты…

Квартира опустела до того, как Люда покинула ее. Пустота начала копиться после смерти матери. Умерла бабушка, пустоты стало больше. Появился муж, и Люда подумала, она прогнала пустоту. Но когда и он ушел, Люда поняла, что пустота никуда не исчезала, всегда была здесь, пряталась по укромным местам, не отдавалась эхом, но была. На роду ей, что ли, была написана пустота?

В комнате сквозило. Ветер здесь нагулялся вдоволь. Нанес из разбитого окна сухих листьев. Осени давно конец – пришла зима.

Люда прилегла на кровать – двуспальную. Она всегда спала слева и продолжала спать с этой стороны, когда муж ушел, – оставляла его территорию неприкосновенной. По середине кровати как будто проходила невидимая разделительная черта – такую муж проводил у всего, что принадлежало только ему. Пустота не оставляла надежды на его возвращение.

– А и шут с тобой.

Встала.

В углу что-то теплело, согревая глаза.

Подсолнухи.

– Живые…

Подняла, отерла рукавом пыль. Чихнула.

Закрестилась на подсолнухи.

– Тьфу! Шут меня попутал! – опустила щепотку, не дойдя до левого плеча.

Она вынула репродукцию из рамки, сложила ее вчетверо и положила в карман передника, пришпилив его булавкой.

Пошла в кухню. Проходя по коридору, бросила взгляд в зеркало. Столько пыли. Пальцем нарисовала на его поверхности вопросительный знак – что будет? Стерла ладонью вопрос. Из открывшейся полоски на нее посмотрели глаза. Дернулась – не узнала. Глаза ввалились. В них тоже отражалась пустота. Чихнула. Пыль и пустота. На роду написанные.

– А чего не блестим непролитой слезой? – спросила глаза, шуткой прогоняя пустоту.

Подошла ближе. От уголков глаз до виска кожа пошла морщинами. Крема не помогут. Эти изменения уже навсегда. Было время, Люда ловила морщинки – самые мелкие, и справлялась с ними. Эти она упустила. Да на что ей красота? Ей – тридцатипятилетней, бездетной, вдове соломенной?

С порчей жилища можно было смириться. С порчей в самой себе – гораздо сложнее, но попытаться можно.

Дойдя до кухни, Люда впала в состояние, близкое к философскому, и вид вывороченной мойки, отбитой со стен плитки уже не тронул ее. Шкаф уцелел. Это главное – в шкафу еда.

Открыла кран. Трубы зашумели, отрыгивая пустоту.

В шкафу на полках лежали пакеты с вермишелью, рисом, мукой, сахаром и стояла бутылка рафинированного подсолнечного масла. «Раму» бы не забыть… Люда раскрыла холщовый мешок, сгребая в него пакеты.

Хруст.

– Чернуха! – визгнула Люда.

Прижав уши к голове, Чернуха станцевала задом.

– Возвращайся в подвал – кому говорю!

Дверь хлопнула.

– Что ж ты двери не запираешь? – раздался голос Марины.

Она вошла в кухню, неся на спине такой же мешок.

– Собирала продукты в нижних квартирах, – объяснила она. – Если будем экономить, месяца на два хватит.

– Наверх не ходи – там лестница обвалилась.

– Видела.

Люда наклонилась к шкафу.

– Где-то тут у меня была карамель…

– Пойдем, – позвала Марина, – в подвале начнут волноваться.

Люда выпрямилась, взвалила мешок на спину, и вот тут… Вот тут возле ее уха что-то прожужжало и звякнуло об остаточную кафельную плитку на стене.

Люда огляделась по сторонам.

– Стреляют! – крикнула Марина и бросилась на пол.

Люда растянулась рядом, забаррикадировавшись мешком с продуктами. Чернуха легла между ними, перевернулась на спину и засучила лапами.

– Лежи спокойно, – приказала Люда.

– Снайпер стреляет из соседнего дома.

– Какой еще снайпер?

Из разбитого окна была видна соседняя пятиэтажка, двор между нею и домом слепых был общим. Пятиэтажка разрушена с одного бока – снаряд прихватил последний этаж. Сидя за гаражом во дворе, Люда была уверена: в соседнем доме давно ни души.

– Какой снайпер?

– Откуда я знаю.

– Что ж он, читать не умеет? На углах же написано – «Дом слепых».

– На любом доме можно написать все что угодно… – проговорила из-за своего мешка Марина.

– Может, пуля шальная? Залетела случайно…

– Ты слышала перестрелку?

– Нет.

– И я не слышала. Значит, снайпер.

Из окна больше не доносилось ни звука. Женщины лежали на кухонном полу. Чернуха встала, прогулялась в коридор, пошуршала мусором в комнате и вернулась.

– В подвале небось уже лепешки жарят, – сказала Люда и услышала, как усмехнулась Марина. – Долго еще тут валяться?

Марина – директор библиотеки. Люда – ее заместитель. Скажет Марина вставать, Люда встанет.

– Попробую встать…

Марина приподняла голову, села на четвереньки. Тихо…

Вот тут Люда и поняла, что ее парализовало, хотя лежа за мешком на кухонном полу она не чувствовала сильного страха. Она попыталась встать, но тело не слушалось, ноги онемели, по рукам ползли усыпляющие мурашки.

Марина выпрямилась. Тихо…

Дошла до окна. Выглянула – никого.

– Наверное, и правда шальная пуля. Пошли.

– Что-то к полу меня прибило – встать не могу, хоть клади в мешок и выноси…

С пола Марина напоминала Чернуху – такая же костистая, большеглазая и масти той же, что и собака. У нее не хватит сил взвалить Люду на плечо – переломится.

Марина наклонилась к ней. Ну, Чернуха, вылитая Чернуха.

– Хватит валять дурака…

Начальственный голос заставил Люду приподнять оживающий зад. Придерживаясь за спину Чернухи, она встала на дрожащие ноги.

– Коленки так и подгибаются, о-ой…

Сделала шаг.

– Чуть мешок не забыла. Ух, с перепугу какой тяжелый!

Дверная планка охнула.

Женщины рухнули на пол.

– Он в пятиэтажке! – крикнула Марина.

– Тварь такая! – не поскупилась Люда.

Один только раз в жизни она летала на самолете. Самолет попадал в воздушные ямы, и в Люде все бухало вниз и там замирало. Сейчас ей казалось, что она снова в яме, у которой нет дна. Ну почему она не осталась в подвале и не умерла с голоду там? Да что ей больше всех надо?

Чернуха снова приземлилась возле хозяйки и ткнулась задними лапами ей в живот.

Ни Люда, ни Марина не знали, сколько времени они пролежали на полу. Иногда казалось, что прошел уже час, но, как только собирались вставать, – час сжимался до минуты, и они решали еще чуть-чуть подождать.

Время ощущалось по-разному – не размеренное, не постоянное. Наступил момент, когда им показалось, что время вовсе остановилось. Теперь оно держало двух женщин и собаку, застывшими на одном делении циферблата, на колючем острие робко подрагивающей стрелки сломавшихся часов. Они не двигались во времени ни вперед, ни назад. Время стояло, но шевелилось, накладывая пыльной кисточкой на лица женщин новые морщины.

– Дважды он не мог промахнуться. Может быть, он не хочет нас убивать? – спросила Марина.

– Не хочет убивать, а стреляет? Интересная у тебя логика! Светопреставление! Истинное светопреставление! Батюшки, да как же так?! – запричитала Люда.

– Да прекрати ты! – прикрикнула на нее Марина.

Почуяв что-то в голосах женщин, Чернуха сорвалась с места, бросилась к окну.

– Чернуха, ко мне! – позвала Люда.

Забравшись на подоконник, собака залаяла раскатисто, истерично, будто поливая кого-то сверху отборным собачьим матом.

– Ой, убьет он мою Чернуху… Ой, убь-ет…

Чернуха сбрендила – скакала по подоконнику, выла волком, лаяла так надсадно, что казалось – сейчас сдуется и умрет. Когда Чернухе надоело, она лениво спустилась вниз и снова растянулась между ними.

День поменял краски. То ли туча над городом нависла, то ли они действительно лежали тут очень долго. Сделалось пасмурно и подул ветер, принося новые листья и вороша старые. Марина приподнялась.

– Не могу больше лежать…

– Может, ползком?

– Хочешь – ползи. Я – встану.

Марина резво вскочила на ноги, словно кто-то сверху дернул ее за веревочки, и встала посреди кухни.

«Гордая выискалась, – обиженно подумала Люда. – Сама бледнющая, худющая, а по-прежнему хорохорится. Дева старая!»

– На, стреляй! – крикнула Марина, дернув себя за воротник.

Люда вздрогнула – выпусти снайпер третью пулю, сердце зашлось бы так же, как от сухого женского крика.

Снайпер молчал.

«Может, целится? – думала Люда. – Поди в эту костлявую попади…»

Люда оперлась на ладони, выпрямилась, охая. Пусть не думает, что одна такая смелая.

Винтовка заговорила. Люда взвыла и побежала. Чернуха вернулась к окну и выпустила в него еще порцию лая.

На лестнице Люда оглянулась. Они бежали по ней втроем, перелетая через ступеньки – две женщины и собака.

Навалились на дверь. Поддали.

Запах плесени. Запах мышей. Родной запах перекисшей капусты.

Марина опустила на пол мешок.

– «Раму»-то я забыла, – сплюнула Люда.

Слепым ничего не сказали. Неизвестно какие формы мог принять снайпер в воображении людей, познающих мир через звуки и прикосновения. Из каких черт и деталей они слепили бы лицо снайпера и его винтовку. Здравый смысл подсказывал – скоро снайпер уйдет сам. Один вопрос грыз Люду больше всего – почему он не убил Чернуху, когда та лаяла на него из окна?

В подвале не испытывали ежеминутного бесконечного страха. Страх приходил накатами, когда начиналось. Когда кто-то из них выходил за водой, а они беспокойно ждали. Появление снайпера сделало страх постоянным. Люда заболела страхом, он ел ее поедом.

Кто этот человек? Что задумал? Чего от них хочет?

И ни одного ответа. И ни луча света из вентиляционного отверстия, ни луча надежды на возвращение к прежней жизни.

«Да разве ж много мне надо? – твердила про себя Люда, сжимая кулаки. – Да разве ж много?»

Эту фразу она говорила и раньше – лежа у себя в квартире по ночам, глядя в белеющий потолок. Ей нужна была самая малость, но и той не было. Самой малости и той не было… Видано ли дело, чтобы самой малой малости не было?!

– Люда, ты не знаешь, что наступает время молитвы? – прервала лихорадку ее мыслей Фатима.

Она вытряхивала коврик.

– Там холодно, Фатима, – попробовала протестовать Люда, чего раньше не делала. Протестовала она слабо, не надеясь на понимание, просто хотелось, чтобы до Фатимы дошло – нельзя выставлять на холод женщину и собаку.

– Выгони собаку на улицу, – вкрадчиво сказала Фатима. – Пусть уходит.

– Это – моя собака, – Люда говорила с хрипотцой, хрипотца говорила угрозой.

Страх уже принялся за ее голосовые связки, повис на них.

– Лучше б ребенка родила, – обрубила Фатима.

Люда нашарила ботинки, всунула в них раскисшие ноги, зашнуровала. Собрала из-под кровати щенков.

– Чернуха…

Куча тряпья пахла мышами. Люде показалось, что запах стал резче.

– Как же можно вот так – по самому больному? – застонала в сжатый кулак. Никто ее слез не услышит – еще чего. Фатима уколола в самое больное – в самый низ живота. Вот где жила пустота.

«Лучше б с ребенком гуляла» – эти слова, обращенные в спину, преследовали ее и в мирное время, когда она выходила на прогулку с Чернухой. До чего ж больно было…

Вернувшись домой, Люда снимала кофту и лифчик, поворачивалась спиной к трюмо и проверяла – не оставили ли слова ран между лопаток? Спина была чистой. Но отчего же так больно? Отчего?

Собаки – бабушкино наследство. Она заронила зерно в душу – приучала собак жалеть.

– Собака честней человека – никогда не предаст, – говорила она. – Собаке все равно, бедный ты или богатый, больной или здоровый. Она тебя не бросит.

Сбылись ее слова – Люду бросили все, она осталась одна. Только Чернуха не ушла, не предала. И Люда ее не предаст.

Вспомнилось, как возвращались они с кладбища – Люда и собака. Бабушка пережила мать – ту они хоронили вдвоем. А бабушку – уже Люда одна.

Было лето, и солнце безжалостно слепило глаза. Бабушку похоронили на кладбище для русских – на маленьком тихом пятачке в центре чужого города. Города, в который бабушка приехала около полувека назад и привезла с собой свою слепую дочь. От чего убежала бабушка – Люда так никогда и не узнала.

Оркестр играл похоронный марш. Насекомые жужжали в могильной траве. Жужжала и Люда.

Чернуха бегала между оград. А Люда все спрашивала: «На кого ж вы меня тут одну?»

Воздух был хороший – чудесный был воздух в тот день. Цветы растворили в нем свои запахи и пыльцу, а фруктовые деревья сбросили первоцвет, гнали его по легкому ветру, готовились родить фрукты. Люда чувствовала их предродовое состояние, не знакомое ей самой. И даже думалось: лучше бы бабушка умерла прошлой зимой или следующей. Ну зачем люди умирают летом, когда деревья собираются родить?

«Ну зачем ты умерла?» – голосила про себя Люда.

Дома ей снова было пусто. Вечером пришел муж. Пустота продолжилась.

Вон собака и та легко родит, по два раза в год, если не доглядишь. А Люда за десять лет – ни разу. Всю жизнь пустая ходила. Тоже бабушкино словечко – пустая… Лишь женщина, бесплодно пытающаяся стать матерью, может почувствовать всю глубину пустоты – лежа на ее дне или все еще летя в пропасть.

– Сколько сил… – Люда поерзала на куче тряпья.

Столько сил и столько надежд, особенно в первые годы замужества. В те годы Люда сходила с ума, но надеялась – все впереди, свет еще маячил: то приближался – на, хватай рукой, то отдалялся, отступая на шаг, один только шаг… Хорошо, не в этом месяце, так в следующем. Подождем, раз теперь огонек в руки не дается.

Вокруг нее рожали. Боже ты мой, в каких же количествах вокруг нее рожали… Женщины в этом городе только тем и занимались, что рожали. Выйдешь на улицу, и одни беременные животы. Животы, животы, животы… Коляски. Младенцы… Боже ты мой…

Беременные и матери с младенцами собирались на пути Люды со всего города. Шли ей навстречу, желая свести с ума. И она сходила – медленно, но сходила. Пустота становилась объемной, приобретала формы и звуки. Из своей первичной бесформенности лепила младенца и укладывала в руки Люды. А та прижимала к себе младенца и чувствовала пустоту…

Однажды ей приснился сон – низ ее живота раскрылся, и в нем она увидела песочные часы. Но отделений в них было не два, как обычно, а три. Третье, лишнее, находилось посередине. Оно было намного меньше тех, что по краям, походило на полую стеклянную бусину. И пересыпали часы не песок, а яйцеклетки – густо-застывшие капельки крови. Одна яйцеклетка медленно скатывалась из первого отделения во второе и задерживалась там ненадолго. К ней подплывали головастики – короткие, бесцветные, с длинными хвостами, миллионы головастиков, не замеченных Людой в начале сна. Они окружали яйцеклетку, задевали ее хвостами, но яйцеклетка уходила от них, скатывалась вниз, булькала в третье отделение, попадая на кладбище уже негодных, умерших яйцеклеток, которые могли стать младенцами, но не стали. Люда попыталась сосчитать, сколько их осталось в первом отделении, но на этом сон закончился. Она проснулась.

Проснулась, посмотрела на пасмурный день за окном, хотящий своей тучностью продавить стекло, и ее ударила мысль – сразу по обеим щекам. Мысль была такой: рождение ребенка – это стечение малых вероятностей, почти чудо!

Мысль была права и не зря била больно. Жизнь яйцеклетки коротка, головастиков – слишком много. Количество яйцеклеток в часах – ограничено. Рождение – это стечение малых вероятностей…

Люда приняла эту мысль. По-прежнему хотела, плакала, отчаивалась, надеялась, жила, ждала, ходила пустая. Засыпая и просыпаясь, утром и вечером, она спрашивала себя – почему? Почему не может родить она – здоровая, сильная, жалостливая, добрая, мать от природы, от рождения.

Оказавшись в подвале, она перестала считать яйцеклетки. Ей было уже тридцать пять. Она ни о чем не жалела. Жизнь – слишком большая роскошь. Вот только чужие слова били ее так же больно, как мысль, пришедшая однажды поутру после сна о песочных часах.

– Сколько сил… – прошептала Люда, обнимая щенков.

Фатима отмолилась – можно возвращаться. Или самой помолиться-перекреститься, пока никто не видит? Как крестилась днем в подъезде, стоя у лестничной пропасти… Воспоминание о знамении зацепилось концом креста за окно соседнего дома. Снайпер! А может, потому и промахнулся, что видел в оптический прицел, как она крестилась?! Нет, не многажды положенный крест оттолкнул от нее пули… Снайпер сам был крещеным. Теперь в этом городе много крещеных… Только креста на них нет.

Туча повисла над городом – над тем, что от него осталось. Она пришла с востока и, прежде чем пролиться, как будто оглядела с высоты весь город, выбирая место стоянки. Темным брюхом навалилась на дом слепых, и из вентиляционных отверстий потянуло свежей влагой. Ветер мел по земле все, что ему удавалось поднять. Туча заурчала, небо треснуло фиолетовыми изломами. Первые капли плюхнулись на землю, не впитываясь в нее, а разбиваясь вдребезги. Потом дождь зарядил, собираясь на дне воронок, в рытвинах, продавленных гусеницами бронетехники.

– До-о-ождь, – простонал Пахрудин, и его голос был съеден урчанием тучи.

Вода сама пришла, за ней не придется идти на водокачку, и Пахрудин вздыхал, мысленно благословляя дождь и принесшую его тучу.

Незрячие выставили из вентиляционных отверстий металлические миски, набирали их полными и сливали в ведро. Туча не скупилась, наполняла миски так быстро, будто плескала в них воду из ковша.

Пахрудин зачерпнул руками дождя, умыл глаза. Причмокнул губами воду, возвратившуюся с неба на землю – в своем вечном круговороте. Вода была живой, чистой, отфильтрованной тучей. Скупое солнце испаряло земляные лужи, пропускало их через ватные облачные слои, очищая от смерти, серы и бензина.

– Дождь… – повторил Пахрудин, закатывая к потолочным балкам невидящие глаза.

Раньше сильный дождь лишь уродовал не везде прикрытое асфальтом лицо города. Оно раскисало грязью липкой, непроходимой, засасывало трости. Ручьи бороздками текли по нему – полноводные, бурливые. Город терял красоту. Дождь смывал с него приметы для слепых. Сбивал их с пути, а они не могли нащупать стопами привычные маршруты. Запахи, поднятые дождем от земли, концентрировались во влажном воздухе, смешивались, манили не туда. Дождь незрячие предпочитали пережидать дома. Теперь из подвала они благословляли его.

Дождь выбивал по земле дробь. Его барабанный марш пробуждал воспоминания – связанные и не связанные с дождем. Воспоминания влажные, укутанные сожалением о том, чему больше не повториться.

Например, вспоминался вечер, тронутый лучами заходящего солнца. Незрячие, возвращаясь со смены, солнца не видят, чувствуют его макушками, спешат ногами по знакомой дорожке – от цеха до дома. Собираются во дворе у кранта, который уже журчит, открытый Дусей, бьет струей в бетонную ванну, поднимает мыльную пену. Нуник, опираясь на трость, поднимается на пятый этаж, со скамей у подъезда им хорошо слышен гулкий стук его трости по ступеням. Слепые трут натруженные узелки пальцев, разминают их после монотонной работы с шурупами, клавишами выключателей. Они собирают выключатели, рифлеными подушечками пальцев щупают дырочки, проводки, резьбу на шурупах. Проверяют клавиши – включил, выключил; светло, темно. На выключатели спрос, с понедельника по пятницу слепые собирают их сотнями. Они не знают, зачем маленькому городу столько света. Сами они живут без света, но не во тьме.

Нуник появляется из подъезда, припадая на трость. На плече – ремень аккордеона. Они слышат, как дышит мехами инструмент у Нуника за спиной. Нуник садится на скамью, вздыхает сам, вздыхает его аккордеон – глубоко, шумно – широкой диафрагмой мехов. Тогда инструмент был цел и кнопки в нем не западали – выскакивали наружу, едва Нуник снимал с них пальцы. Аккордеон выпускал здоровые, сильные звуки. Какими только интонациями он не говорил со слепыми… И в душе у них как будто расцветали подсолнухи, похожие на солнце. Аккордеон веселился, выплескивал задорные звуки, теребил подсолнухи, обрывал на них лепестки. И лепестки вырывались из слепых душ песнями, кружили желтым счастливым вихрем. Да им в этом городе, в этом дворе было неплохо. Хорошо им здесь было. Они жили коммуной людей, не ведающих света. Не чувствовали себя обделенными – в этом доме все они были одинаково лишенными света.