Фуга с вариациями

После съемки предпоследнего эпизода Кира, торопливо ныряя в приспособленную под костюмерку «Газель», внезапно услышала сердитый голос, доносившийся откуда-то из-за кормы раздолбанной и заляпанной машины:

– Да пошла она! Носится со своими улыбками как с китайскими вазами, а чужая работа ей побоку…

Кира тихонько прикрыла за собой дверку «Газели», чтобы не помешать беседе и так же тихо подобралась в конец салона, поближе к разговаривающим. Сквозь стекло слышно было неважно, но слова разобрать все-таки удавалось.

Пытаясь побыстрее переодеться с наименьшими потерями для грима и прически и одновременно прислушиваясь к доносящимся снаружи голосам, Кира сперва воспрянула духом, а потом расстроилась: речь, оказывается, шла вообще не о ней, а о какой-то актрисе на другом сериале, где подрабатывал один из техников.

Торопливо оглядев себя в зеркале с длинной широкой морщиной по всей длине, прилаженном между заваленными тряпками сидениями, разочарованная Кира выбралась наружу и громко похлопала по борту машины:

– Алё, заговорщики, актриса готова!

Позади машины воцарилась испуганная тишина, и Кира, усмехнувшись, направилась к камерам, где операторы расставляли по нужным точкам ее партнеров по эпизоду.

Нечего впадать в паранойю. Ну честное слово, глупо все это. Чтобы сотворить такой сложный спектакль, человеку в качестве причины явно не может хватить случайного укола для самолюбия: нужно что-то покруче. Да и слишком уж много интимной информации о Кире потребовалось бы для разработки именно такого сценария. Так что не будем подслушивать чужие разговоры и хвататься за первое попавшееся кривое слово. Задачу нужно решать иначе.

Кира, послав на ходу воздушные поцелуи двум высоченным и хмурым операторам, миновала указанную ей точку и двинулась в сторону режиссера, который с недовольной миной что-то вполголоса обсуждал с именинницей Ольгой.

– Валера, у меня к тебе вопрос, – и Кира улыбнулась той своей улыбкой, которая в ее арсенале предназначалась для покорения собеседника в обычной, не киношной жизни. Улыбка была виновато-трогательной, и режиссер, естественно, растаял.

– Оль, иди к актерам, потом договорим, – подтолкнул он редактора в сторону операторов.

Кира запротестовала:

– Да у меня вопрос ровно на три секунды, я подожду…

– Давай, давай, – кивнул головой режиссер, уже не глядя на Ольгу – так, что было непонятно, кто именно и что должен «давать».

Ольга едва заметно поиграла бровями и зашагала в указанном ей направлении, а Кира зашла режиссеру за спину, интимно склонилась к его уху и поинтересовалась:

– Валерочка, ты, я надеюсь, Ольгу праздновать останешься? Потому что у меня к тебе есть вопрос не на три секунды, а на подольше. Не буду же я сейчас съемку срывать, правда? А за коньячком мы бы поговорили…

– Что-то случилось? – тут же насторожился режиссер.

– Да ну что ты, – ласково потерлась подбородком о его плечо Кира. – Все в порядке. Так, любопытство одолело. Да и скучно без тебя праздновать с этим молодняком.

Режиссер сделал попытку прислониться затылком к Кириной груди, но Кира едва заметно отстранилась, чмокнула его в начинавшую плешиветь макушку:

– Все потом, солнышко, все потом… – тихонько пропела она и крикнула операторам: – Мальчики, не ругайтесь, я уже иду!

…Как всегда на послесъемочных посиделках, первые пять минут народ уделял куда большее внимание еде, нежели напиткам. Кира терпеливо выжидала, пока будет провозглашен первый тост и выпьются первые рюмки, роль которых играли, естественно, вездесущие одноразовые стаканчики. До этого момента говорить с Валерием всерьез можно было только о сценарии и всем, что с ним связано.

Не притронувшись к еде, она не забыла, поздравляя на ушко Ольгу, тихонько извиниться перед ней за давешнее вмешательство: мало ли когда и зачем может потребоваться хорошее отношение крепкого и востребованного старшего редактора? Ольга понимающе улыбнулась и вновь занялась своим чудовищным бутербродом, в котором поверх колбасы на ломте хлеба лежал еще кусок пиццы и горка корейской острой моркови.

Наконец-то режиссер хлопнул первый стаканчик коньяка, сразу же подсунул его администратору, занятому на розливе, и с видимым удовольствием употребил вторую порцию. Ему было можно: во-первых, режиссер, а во-вторых, все знали, что пока он хорошенько не расслабится, всегда остается риск сердитого ора или разговоров о завтрашней съемке.

Выждав для верности еще пару минут, Кира неслышно проскользнула между столпившихся вокруг импровизированного стола и оказалась за спиной у сидящего режиссера. Снова пристроилась над его ухом и тем же интимным шепотом проговорила:

– Мне уже разрешен доступ к режиссерскому телу?

Валерий бестолково завертел головой, пытаясь посмотреть на нее, но она уже одним нежно-смущенным взглядом подняла с соседнего стула кого-то из актеров и уселась рядом.

– А где твой стаканчик? – удивился режиссер.

– Оставила где-то, – беспечно махнула рукой Кира. – Ничего, я из твоего попью. Ты же мне разрешишь, правда?

– Так он пустой… – растерялся бедолага-режиссер, принципиально не способный устоять перед Кириным обаянием.

– Ничего, это ненадолго, – успокоила его Кира и кивнула несчастному администратору, который никак не мог выкроить время опустошить свой собственный стаканчик.

Получив сосуд с волшебным питьем, она немного отпила и оставила стаканчик у себя, проигнорировав жалобный взгляд режиссера.

Все, можно считать, что Валера готов. Расслаблен достаточно, взволнован тоже в нужной мере, а продолжать пить пока не может. Идеальный момент для разговора.

Она мгновенно посерьезнела и начала издалека:

– Валер, мы с тобой на котором сериале вместе работаем? На четвертом? Ну да, на четвертом. И был еще один полный метр. Я ведь ни с кем так много не работала, знаешь…

Она умела говорить так легко и напевно, что собеседник очень быстро впадал в некое подобие транса и оказывался в ее беспредельной власти. Вот и Валерий уже не сводил взгляда с ее лица, едва заметно кивая: да, мол, точно, именно на четвертом, и еще один полный метр, и ни с кем так долго…

– Мне нужна твоя помощь. Мне и попросить-то больше некого…

Она прекрасно знала, что ее беспомощно-честные глазищи раненой оленихи в сочетании с хрупкой фигуркой практически у любого мужчины вызывают желание ее опекать и защищать, даже если ему ничего и не обломится.

Валерий немедленно выпрямился и даже слегка погрознел лицом. В исполнении бородатого очкарика с фигурой плюшевого мишки выглядело это довольно забавно, но Кира предпочла не обратить на это внимание, чтобы не сбивать себя с настроения.

– Мне тут недавно какой-то дикий розыгрыш устроили… Ты не представляешь себе, как я испугалась!

Ну не так уж она и испугалась… В общем, извини, Валера.

– И главное, били же по больному, понимаешь?

Скорее не били по больному, а маслом по сердцу помазали….

– Так вот скажи мне, пожалуйста, кто из тех, с кем мы с тобой работали, сильно на меня зол?

Все правильно. Именно так: не надо спрашивать, зол ли кто-то, лучше утверждать, что кто-то точно зол, и теперь задача Валерия, который уже готов изо всех сил ей помогать и ее защищать, всего лишь вспомнить, кто же это такой гад.

Режиссер послушно задумался.

Кира чуть-чуть выждала и вкрадчиво дополнила:

– Это точно кто-то из ближнего круга. Очень уж много он обо мне знает…

Думал Валерий долго. Кира успела все-таки бросить в рот пару оливок и кусок сыра, и даже отпила еще коньяка из режиссерского стаканчика.

Режиссер все сильнее морщил лоб и, видимо, про себя сам с собой разговаривал или даже спорил. Однако лицо его становилось все более и более растерянным, и в конце концов он виновато пробормотал:

– Что хочешь со мной делай, Валькирия, но я такого просто не знаю. Может, ты и не всем шибко нравишься, но… Это ж он так должен злиться, чтобы все знали! Да убей меня – нету такого!

К концу своей тирады он даже голос повысил, и окружающие с интересом к ним обернулись.

Раздосадованная Кира даже улыбаться не стала:

– Вы пейте, пейте, гости дорогие, дайте с человеком поговорить.

– А какого нету-то, а? – безмятежно поинтересовалась помощница костюмера, всегда пьяневшая быстро и безвозвратно. – Чего ищете?

Валерий, уловив, что Кира потеряла бдительность, ловко вытащил у нее из руки свой стаканчик и допил коньяк.

– Представляете, что наша Валькирия вообразила? Кто-то ее так ненавидит, что придумал злобный розыгрыш…

Вот же зараза! Неужто она недоглядела, и режиссер с Ольгой начали праздновать чуть пораньше всех прочих? Ладно, обратимся к массам.

Кира включила улыбку под названием «тронуть всю толпу разом» и возвысила голос:

– Ладно, раз наш уважаемый режиссер все равно мою беду обнародовал, спрошу у всех: кто может желать мне зла?

Одно из двух: или удастся весь этот бред обратить в шутку, или кто-то все-таки что-нибудь полезное скажет. Второй вариант практически невероятен. Черт возьми, ведь говорила же себе: нечего в паранойю впадать! Надо было плюнуть на все это, и дело с концом…

Все действительно расхохотались, а уж кто искренне, а кто – нет, понять было невозможно.

Кто-то предложил выпить за Валькирию, которую никто не ненавидит, зато все любят, но Кира замахала руками и потянулась чокаться с Ольгой: дескать, героиня у сегодняшнего праздника одна, так что нечего дробить внимание…

Чуть погодя она попросила администратора вызвать такси и отбыла настолько незаметно, насколько это было возможно – то есть еще раз чмокнув плешь режиссера, обнявшись напоследок с именинницей и молча помахав обеими руками всем присутствующим.

Кира попросила таксиста не подъезжать к дому по набережной (чтобы ей не пришлось проходить мимо злополучной лавочки), а остановиться возле круглосуточного супермаркета на параллельной улице. Еда дома, конечно же, после вчерашнего визита помощницы была, и никакой супермаркет Кире был не нужен. Но ей хотелось еще немного отсрочить приход домой, потому что в тишине квартиры думать получалось намного лучше, чем в любой другой обстановке. А вот думать сейчас ей как раз совершенно не хотелось. Как только она начнет думать, то непременно придет к бесспорной мысли, что нужно просто выкинуть все это из головы. Но поскольку ей решительно непонятно, как это сделать, раз ей так тревожно и непоседливо от любопытства, то такая мысль никакого практического значения иметь не будет. А зачем думать мысль, которая не имеет практического выхлопа?

Поэтому Кира всласть побродила по дорогому магазину, где ее знали все поголовно, всем поулыбалась и даже немножко поболтала, купила спелое манго (в пару к уже лежащему дома) и маленькую коробочку пастилы, которая, как известно, наиболее похудетельная сладость из всех имеющихся. Больше ничего ей в голову не пришло, поэтому она с неким сожалением вышла на улицу и пошла дворами к своему дому.

Преодолев обычные тринадцать лестничных пролетов, Кира с неудовольствием отметила легкую одышку: все-таки коньяк вперемешку с дурацкими переживаниями сделал свое черное дело. Мысленно дала себе задание попасть в скважину ключом с первого раза и, видимо, переусердствовала с выполнением команды, потому что ключ вошел как-то не очень так и не сразу согласился провернуться нужное количество раз. Задумалась, можно ли считать задание выполненным или нет, потом обругала себя последними словами и решительно распахнула дверь.

Кира очень любила свою квартиру. Здесь каждая вещь была вымечтана задолго до того, как была куплена квартира для ее размещения. Она даже не каждого своего мужчину приглашала к себе домой. С одними предпочитала встречаться в отелях или на их территории, а для других использовала квартиру в качестве тестового материала: если мужчина быстро находил в ней свое любимое место – значит, был пригоден для хоть сколько-нибудь серьезных отношений. Если же нет, Кира с ним прощалась сразу: знаешь, дорогой, если уж берлога не нравится, то и с медведем тебе дружить не стоит.

Она повесила в шкаф специальное «съемочное» пальто – немнущееся, теплое, пестрое, чтобы казалось, будто никакие пятна на него не садятся, – переобулась в любимые овечьи тапочки и ушла в спальню переодеваться. Процесс переодевания она затягивала сколько могла: неизбежная мысль по-прежнему никакого практического смысла не имела, так что нужно сделать все, чтобы эта бессмысленная мысль просто не успела прийти в голову до того момента, пока Кирина невыспавшаяся голова уляжется на подушку. А там уж, Бог даст, сон, подстегиваемый половиной стаканчика коньяка, навалится и…

Тут ей в голову пришла другая мысль – насчет того, как изгнать первую, ненужную. А не попробовать ли ей сыграть портрет этого несчастного пророка?

Конечно! Почему бы не попробовать? И Кира вышла из спальни и зажгла свет в гостиной.

Первое, что бросилось ей в глаза – у пианино была открыта крышка.

Никогда в жизни она не позволяла себе держать пианино открытым. Это, наверное, пошло с детства: родители всегда ругательски ругали ее, если она открывала пианино, чтобы потыкать в те же клавиши, в которые все время тыкали сами родители, а потом забывала его закрыть. Она до сих пор понятия не имела, почему открытое пианино – это так ужасно, но, тем не менее, всегда исправно крышку закрывала.

А сейчас эта крышка была открыта.

Она прекрасно помнила, как утром смахивала с этой закрытой (закрытой!!!) крышки несколько пылинок, неосторожно упавших на нее после вчерашнего набега Ирины Сергеевны.

Но сейчас-то крышка была все-таки открыта!

И только потом Кира сообразила, что на пюпитре открытой крышки стоят листы нотной бумаги. Не обычные ноты, которые можно купить в магазине, а именно отдельные нотные листы. И на них даже было что-то написано – не напечатано, а именно написано…

Она начала уговаривать себя подойти к пианино и одним глазком глянуть, что же там такое написано. Подходить не хотелось: смотреть с порога казалось намного безопаснее. Поэтому сначала она решила прогуляться по всей квартире и поискать еще какие-нибудь сюрпризы. Почему-то это тоже казалось менее опасным, чем знакомство с тем, что стояло на пюпитре.

Ничего необычного нигде в квартире вроде бы не обнаружилось. Впрочем, она почему-то с самого начала именно так и думала.

Пришлось вернуться обратно.

Нет, это какой же идиоткой надо быть, чтобы обычной нотной бумаги бояться?! Ходить по темным комнатам и искать там всякие гадости после того, как в квартиру явно кто-то вламывался – не страшно, а ноты просмотреть – страшно! Вы только подумайте, какая изящная душевная организация…

Наконец Кире удалось разозлиться на себя. Она нарочито уверенно подошла к пианино и взяла с пюпитра листки.

На них привычно-небрежными значками был записан тот самый музыкальный портрет ее партнера по фильму, о котором говорил пророк на набережной. Причем сама она этот портрет никогда не записывала: нужды не было. Но если человек музыкальной грамотой владеет, что ему мешает записать то, что он слышит с экрана?!

Значит, нужно искать среди знакомых тех, кто владеет нотной грамотой – ну и, конечно, в какой-то момент мог получить доступ к ее ключам от дома. Вот еще бы понять, почему и зачем он это делает…

10 ноября

…Хотелось бы знать, во сколько этот гад-виолончелист появится дома, если самолет у него прилетает в восемь с копейками? Разговаривать с ним, когда он будет идти по аэропорту или садиться в такси, вряд ли стоит. У него в этом случае будет замечательная отмазка: дескать, какой еще у меня может быть голос, если я тут багаж получаю?! Лучше подождать, пока он до дома доберется. Если, конечно, получится…

Все последние дни Кира очень сердилась и на календарь вообще, и на календарь гастролей Давида, согласно которому все это время он осчастливливал своей музыкой концертные залы Сибири. То есть созвониться было, ясное дело, возможно, но кто ж его знает – может, он именно в этот момент на репетиции или вообще на выступлении… Все это ей сообщил трепетный Петька, которому она позвонила, не дождавшись соединения с Давидом. Он же сообщил, что звонить сейчас Алексею тоже не имеет смысла: они с Тамарой внезапно решили навестить свою дочь Веру.

Насколько знала Кира, Вера получилась у Воронихиных как-то очень уж неожиданно, и в роли заботливой матери Тамара продержалась не слишком долго: при первой же возможности Вера была отправлена учиться за границу. С тех пор Алексей с Тамарой освоили за счет дочери половину Европы, потому что в целях расширения дочернего кругозора ее то и дело переводили из одного учебного заведения в одной стране в другое, практически аналогичное, но в какой-нибудь другой. Нынешним местом обитания юной Воронихиной была Прага, и гулявший с семейством по Вышеграду Алексей (которому Кира все-таки упрямо позвонила), ответил на Кирин звонок коротким и раздраженным: «Всё – через неделю».

Значит, пока из всей четверки на роль злодея годился один Давид. Собственно говоря, он-то и подозревался Кирой в первую очередь: Алексей, по ее разумению, счел бы ниже своего достоинства просматривать ее старый фильм, отыскивать в нем нужный эпизод, слушать ее, Кирину, игру в этом эпизоде, да еще и записывать ее музыку… Значит, нужно было ждать возвращения Давида.

На всякий случай, конечно, стоило за время ожидания проверить и всех менее вероятных подозреваемых, поэтому Кира начала методично обзванивать всех своих прежних любовников – точнее, тех из них, кто бывал в свое время допущен в ее берлогу. Каждому из них задавался один и тот же вопрос: «Слушай, а когда ты в последний раз ко мне приходил?». Ее абсолютного музыкального слуха и актерского опыта, на ее взгляд, было вполне достаточно, чтобы почуять вранье в паузе и следовавших за нею словах. Разумеется, каждый из тех, кому она звонила, норовил расценить ее инициативу как приглашение к возобновлению отношений, но уж с этой-то сложностью Кира справлялась легко.

И вот пятнадцать минут назад она вычеркнула из своего списка последнего подозреваемого, и ожидание разговора с Давидом превратилось в предвкушение жестокого возмездия.

Нельзя сказать, чтобы три последние недели она только и думала, что о пророке с набережной и вторжении в ее дом.

Хотя чего себя обманывать? Конечно, думала – каждый раз, как только она оставалась в одиночестве.

Пророк-то еще ладно: ей, чье лицо благодарные зрители ухитрялись опознавать даже в бассейне, было не привыкать к странненьким поклонникам. Но когда к той встрече добавились ноты, все стало совсем плохо. Мало того, что ноты на открытой крышке всегда закрываемого ею пианино недвусмысленно означали, что в ее дом неизвестно кто входит без малейшего затруднения: они еще так же недвусмысленно подтверждали, что и пророк тоже был не случаен. А значит, есть некий человек, который почему-то хочет испортить ей жизнь. И пока неизвестно, что это за человек и почему он развлекается именно так, жить Кире будет страшновато.

Конечно, на следующий же день после обнаружения нот Кира сменила замки. Впрочем, честнее было бы сказать, что замки менял Петька: у Киры этот день и два следующих были плотно заняты на съемочной площадке, а терпеть прежние замки так долго она была категорически не готова. Петька, беззастенчиво вызванный на подмогу, был несколько озадачен, но ему пришлось обойтись без объяснений: на них Кира тоже не чувствовала себя способной.

Более того, она позвонила своей ненаглядной Ирине Сергеевне и, вложив в свои слова максимально возможную теплоту, попросила ее пока не приходить: дескать, у нее, Киры, внезапно нарисовался перерыв в съемках, и она вполне управится с домашним хозяйством сама. Кира решила не рисковать и пока не давать помощнице новые ключи: Ирина Сергеевна, ясное дело, чистое золото, но… Лучше сначала выяснить, что же все-таки происходит.

Первые пару дней Кира наивно полагала, что смены замков и напряженных следовательских раздумий для душевного покоя будет достаточно. Но после двух вечеров, когда она долго собиралась с духом перед собственной дверью, прежде чем открыть ее и на цыпочках, с бухающим где-то в коленках сердцем медленно осмотреть всю квартиру, стало понятно: предпринятых мер категорически недостаточно.

Тогда она, страшно смущаясь, вызвала пару молодых и веселых ребят, которые за час установили над ее дверью крохотную видеокамеру. Они даже сумели поставить эту камеру так, что ее было очень трудно заметить – если, конечно, не искать специально.

Почему-то наличие камеры, включавшейся в ответ на малейшее движение на лестничной площадке, успокоило Киру больше всего предыдущего. Казалось бы, дичь полная: все равно просмотреть запись с камеры она может только с домашнего компьютера, то есть висящая снаружи камера никак не сможет предупредить хозяйку об ожидающих внутри квартиры сюрпризах – но вот поди ж ты…

Отсутствие таких сюрпризов на протяжении последней недели вряд ли можно было считать стопроцентной гарантией их отсутствия в будущем – зато эту неделю Кира отдыхала.

Точнее, почти отдыхала, потому что тревога никуда не делась. Кира пробовала ругать себя последними словами за трусость, которой никогда прежде не страдала. Пыталась самой себе доказать, что чаще всего огурец – это никакой не фаллический символ, а просто огурец, и длинный на набережной вполне мог искренне говорить о своем восхищении ее музыкальными талантами, а невесть откуда взявшимися нотами на пюпитре вообще можно пренебречь… Ну могут же у нее быть проблемы с памятью?!

Ничего не помогало. И сейчас она, нетерпеливо поглядывая на часы и машинально проделывая все утренние дела, мечтала о том, как Давид в ответ на ее вопрос (только не наезжать на него сразу, ни в коем случае!) расхохочется своим роскошным гортанным басом и скажет: конечно, это мы с Лешкой все придумали, а тебе понравилось? И все сразу станет нормально.

Хотя кой черт нормально?! На какую ее реакцию они могли рассчитывать? Что она расхохочется и восхитится их фантазией? Любой нормальный человек с ума сойдет, обнаружив, что в его дом кто-то входил. Ей-богу, лучше бы ее просто обокрали! Тогда было бы обидно, но хоть не так страшно, потому что понятно.

…Давид ответил только на ее четвертый звонок.

– Привет, подруга! Что, тебе так приспичило услышать мой крайне сексуальный голос? Мы только приземлились, я включаю телефон – а там сразу три тебя.

Никакой аутотренинг не помог – Кира закричала сразу, насколько ей позволило немедленно сжавшееся спазмом горло:

– Это ты, паршивец?!

После довольно долгой паузы Давид сухо заметил:

– Поскольку это все-таки мой телефон, то это действительно я. Чего ты орешь-то?

Кира даже задохнулась:

– Чего я ору?! А ты как думаешь?

До Кириного слуха донеслось приглашение пассажирам бизнес-класса пройти к выходу. Вот черт, так она и думала: теперь Давид уже ничего говорить не будет, а до дома он сто раз успеет подготовиться…

Но Давид неожиданно произнес еще несколько слов:

– Знаешь ли, я хоть и сильно обрусевший, но все-таки грузин. Женщина на меня орать не будет, – и отключился.

Черт, черт, черт! Сама, дура, все испортила: распсиховалась, даже в голос не вслушалась…

Ну и ладно. Похоже, это все равно не он. Это было бы уж совсем слишком: если человек знает, что не без греха, не будет же он вот так нагло наезжать в ответ! Вроде отсутствием чувства юмора Давид никогда не страдал. Если бы это было его рук дело, он бы, небось, не выдержал бы и хоть хихикнул, что ли.

Или все-таки наехал бы? Может, он и не собирался признаваться. Может, у него еще целая программа запланирована?

Но почему? И зачем?! Ну не из зависти же, в самом-то деле… Ему-то что завидовать? Он ведь и так в некотором смысле исключение – можно подумать, у нас много концертирующих виолончелистов. Опомнись, девушка! Какая зависть?

Тогда почему?..

Кира подтянула к себе большое зеркало на затейливой кованой подставке и задумчиво уставилась в него.

Да уж, вид еще тот. Гримеры сегодня наплачутся. Анечка уже и так неделю твердит, что нужно больше отдыхать. Это у них такой деликатный профессиональный эвфемизм для обозначения того, что актер ужасно выглядит.

А почему, собственно говоря? Что такого произошло? Да, кто-то придумал некую непонятную многоходовую гадость. Давид или не Давид – не так уж и важно. Но гадость эта совершенно очевидно связана не с актерством, а с музыкальными занятиями. Так что теперь – перестать играть?! Не слишком ли жирно будет?

Кира подмигнула своему отражению и снова взялась за телефон.

Через пару минут выяснилось, что и судьба, похоже, включилась в заговор против нее: ее бывший муж Олег, несколько лет назад неожиданно оказавшийся неплохим режиссером, тоже сейчас не в России, а на каком-то не слишком престижном азиатском кинофестивале. Возвращается он дней через десять, потому что намеревается еще по пути домой заехать по своим режиссерским делам в Рим.