Женский приговор

Надежда Георгиевна смеялась, а в глубине души нет-нет да и вскидывалось архаичное стремление мамаши устроить дочери выгодный брак. А вдруг? Конечно, жизнь учит, что друзья детства редко становятся счастливыми мужем и женой, но бывают исключения.

Дети виделись обычно у бабушек или на семейных праздниках. Павел Дмитриевич с супругой были слишком высокопоставленными людьми, чтобы посещать родственные сборища, но Ариадна Ивановна с удовольствием приходила и внуков прихватывала. Удивительно, насколько разными получились братья: Дима высокий, сильный, веселый, с такими же красивыми, чуть тяжеловатыми чертами лица, как у отца, но ясные, искрящиеся радостью глаза сообщали ему удивительное обаяние. Надежда Георгиевна ни у кого раньше не видела такого цвета глаз – бледно-бледно-серые, как мартовский лед, с темным ободком вокруг радужки. Кажется, такие глаза бывают у волков. Мийка вышел совсем другим – тоненький, хрупкий, маленького роста, с очень белой кожей и волосами цвета воронова крыла, он походил на белоснежку из диснеевского мультика. Он тоже был красив, как и брат, но его прелесть больше пошла бы девушке, чем молодому человеку.

Как-то Надежда Георгиевна повела Аню в Кировский театр на дневной спектакль по очередной контрамарке, и в антракте выяснилось, что Мийка с матерью тоже пришли. Зоя Федоровна потрясла Надежду Георгиевну тем, что была в настоящем концертном платье. Или бальном, или вечернем, бедная Надежда просто не знала, как его правильно назвать. Нарядная одежда – да, сколько угодно, но так, чтобы человек накрутил на себя двадцать метров шелка, гору бархата и кое-где еще натыкал перьев, чтобы пойти в зрительный зал, а не на сцену, – такого она просто не могла себе вообразить. Подол до земли, так что видны только носочки туфель – разве может так ходить обычная женщина? Жена Павла Дмитриевича была дама внушительных пропорций и напоминала празднично убранную осадную башню, рядом с ней бедный Мийка казался совсем крошечным. Столкнувшись в фойе, дамы вежливо кивнули друг другу и хотели разойтись, но Мийка с Аней кинулись друг другу в объятия и не расставались до конца антракта, а потом упросили поменяться местами, так, чтобы они могли сидеть вместе. Так Надежда Георгиевна первый и единственный раз в жизни побывала в «Царской ложе».

Пришлось вести с Зоей Федоровной светскую беседу, та поддерживала разговор с убийственной снисходительностью, так что Надежда Георгиевна чувствовала себя девкой-чернавкой, поэтому когда после спектакля Шевелева предложила их подвезти, отказалась, наверное, слишком эмоционально.

Зоя Федоровна окатила ее ледяным взглядом, процедила: «Как угодно» и, подобрав свои юбки, скрылась в автомобиле, а Мийка с Аней долго не могли оторваться друг от друга.

После театра дети стали часами болтать по телефону, а потом и устраивать встречи. Теперь, если мать вела дочь в музей или в парк, там очень часто оказывался Мийка, который был достаточно взрослый, чтобы ездить по городу самостоятельно. Деликатный юноша четырнадцати лет от роду сказал, что родителям будет спокойнее, если он с Аней не станет встречаться наедине. Он понимает, что дружба взрослого парня с девятилетней девочкой со стороны выглядит странно, но что поделать, если Аня умная и тонкая натура и с ней ему интереснее, чем с подавляющим большинством людей. По-прежнему Надежда Георгиевна таскалась с ними кем-то вроде дуэньи, а в плохую погоду ребята проводили время у Ани дома.

Надежда Георгиевна привязалась к Мийке за то, что избавил ее от многих материнских тревог, да и просто парнишка нравился ей – добрый, приветливый, он совершенно не унаследовал высокомерия своей мамаши.

Когда Надежда Георгиевна вспоминала Зою Федоровну во всем праздничном убранстве, ее холодный взгляд, она старалась не завидовать, но все же не могла понять, почему этой бабе досталось все, почему она может с презрением смотреть на женщин, которые ничем ее не хуже и явно сделали для общества больше, чем она. Да, удачно вышла замуж, но ее муж не сделал важного научного открытия, не создал великого произведения искусства, он даже не рискнул всем своим состоянием ради выгодной биржевой спекуляции, как пишут в романах про капиталистов. Нет, он просто указывает людям, как надо жить и как надо думать.

Тут Надежда Георгиевна понимала, что подобные размышления могут завести ее на очень скользкий путь, и убеждала себя, что Зоя просто противная тетка, недаром Ариадна Ивановна один раз, будучи в легком подпитии, сказала про нее: «Она такая замороженная, потому что стержня нет. Не дай бог, растает, как Снегурочка, такой вонючей лужей растечется…»

Дружба четырнадцатилетнего парня и девятилетней девочки немного пугала, но Аня действительно была слишком умная для своего возраста. Она прочла все книги в доме и рассуждала о них, как взрослый человек, а не как второклашка. Слава богу, в семье не водилось такой литературы, которая могла бы повредить детскому уму. Никакого Мопассана, Золя и прочих «натуралистов». Но Жюль Верн, Диккенс, Шарлотта Бронте, Марк Твен, Гоголь, Дюма – все это было прочитано и теперь с упоением обсуждалось дочерью и ее великовозрастным другом. Правда, Анька не любила стихи, а Мийка их обожал и, кажется, даже сам пописывал.

В общем, Надежда Георгиевна с удовольствием принимала парнишку у себя в гостях.

Потом вдруг, как гром среди ясного неба, пришла весть о смерти Зои Федоровны. Надежда с трудом могла поверить, что эта молодая, полная сил женщина, к чьим услугам были лучшие врачи, вдруг умерла от инфаркта. Жена Шевелева нисколько не походила на сердечницу.

Надежде Георгиевне стало стыдно за свои завистливые мысли, за то, что она, пусть даже подсознательно, желала Зое нехорошего. Но, простите, «вот клюнет тебя в жопу жареный петух», и «ничего, придется и на твою долю говна пожрать» – это совсем не означает «умри от инфаркта в сорок четыре года».

Чтобы избавиться от чувства вины, она стала особенно ласкова к Мийке, сама просила Аню позвать его в гости и утешала, призвав на помощь весь свой немалый опыт общения с подростками.

Павел Дмитриевич горевал недолго. Меньше чем через год он женился на совсем молодой женщине, так что ж, он и сам не старый. Вот если бы Шевелев развелся с первой супругой – тут да, на карьере был бы поставлен большой и жирный крест, а смерть – это прилично. Это допускается. Конечно, для полного соблюдения принципов коммунистической морали новая избранница могла быть и постарше, ну да ладно уж, простим.

Карьера Шевелева не пострадала, зато дома все разладилось. Димка ушел, порвав с отцом всякую связь. Что ж, он был уже взрослый, окончил арктический факультет «Макаровки» и мог жить самостоятельно. Ариадна Ивановна рассказывала, что он некоторое время прогостил у товарища, а потом сумел поступить в Антарктическую экспедицию.

Дима всегда мечтал о путешествиях и, наверное, отправился бы в Антарктиду и без ссоры с отцом, но все же его отъезд стал для семьи настоящей пощечиной.

Прошло совсем немного времени, и в один прекрасный день Надежда Георгиевна обнаружила у себя дома Мийку с небольшим рюкзаком. Аня умоляла разрешить ему остаться пожить.

Надежда Георгиевна так и села, будучи абсолютно не готовой к подобному повороту. Наконец, прорвавшись сквозь Анькино «ну, мамочка, ну пожалуйста, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!», удалось выяснить, что Мийка насмерть поссорился с отцом. Причину он назвать отказался, да Надежда Георгиевна и не настаивала: что там может быть, кроме подростковых фанаберий?

Решения, принятые на пике гнева, редко бывают разумными, поэтому стоило переночевать ночь, прежде чем пускаться во все тяжкие, но разве человек в шестнадцать лет способен на такое хладнокровие? Конечно же, нет, Мийка побросал в рюкзак несколько пар сменного белья и отбыл к бабушке, а вслед за ним помчался Шевелев, у которого, видно, долго сдерживаемая боль от потери жены и от ухода старшего сына наконец вырвалась наружу.

Бабушка только усадила внука пить чай и достала из шкафа комплект постельного белья, как к ней ворвался разгневанный Павел Дмитриевич и потребовал ребенка обратно. Ариадна Ивановна пыталась всех успокоить, но только подливала масла в огонь. «Если он сейчас же не поедет домой, ты можешь его у себя прописать!» – орал отец в ответ на ее предложения сегодня разойтись, остыть, а завтра поговорить на свежую голову.

Ариадна Ивановна была женщина добрая, но она любила сына и очень не хотела, чтобы Павел рассорился и со вторым ребенком. В общем, она выдала Мийку отцу, что, естественно, было расценено подростком как предательство.

Мийку отвезли домой, где он переночевал в гробовом молчании, а утром, отправляясь в свое музыкальное училище, не забыл прихватить рюкзак, который с вечера не разбирал, и после занятий сразу поехал к своему единственному другу – Аньке.

Надежда Георгиевна подавила первый и естественный порыв хорошенько наподдать дочери за то, что осмеливается обращаться с подобными просьбами. Заставив себя улыбнуться, она налила Мийке чаю и забрала дочь в свою комнату для серьезного разговора. Она объяснила, что даже если бы вдруг и сошла с ума и оставила у себя чужого ребенка при живом отце, то его элементарно негде разместить. Аня уже большая девочка и не может жить в одной комнате с посторонним юношей, это неприлично. И не надо забывать, что вместе с ней в комнате живет старший брат, который не дружит с Мийкой и не обязан ради него терпеть дополнительные неудобства. Анька закричала, что это дело жизни и смерти, что Мийка погибнет, если вернется домой, и если нельзя выделить ему уголок в детской комнате, то она готова переехать к бабушке, и тогда Яша даже не заметит, что теперь на кровати спит Мийка, а не сестра. «Но бабушка привыкла жить одна в комнате и не захочет потесниться ради чужого мальчика», – возражала Надежда Георгиевна. «А когда к вам с папой гости приезжают, мы же теснимся!» – запальчиво кричала дочь, и мать, уже теряя спокойствие, сказала, что это совершенно другое. «Значит, ради какого-то незнакомого дядьки я могу у бабушки жить, а ради Мийки – нет?»

Действительно, Надежда Георгиевна была радушной хозяйкой и с удовольствием приглашала иногородних друзей и родственников воспользоваться преимуществами трехкомнатной «сталинки». Если гость был мужчина, то Аня шла ночевать к бабушке, если женщина – то Яша отправлялся к родителям. Ну а если целая семья, то страдали оба ребенка.

Гостеприимство было в порядке вещей, поэтому Аня и впала в заблуждение, что Мийку приютят без лишних разговоров.

Надежда Георгиевна сочувствовала парнишке, который действительно оказался в непростом положении. Может быть, отец с молодой женой действительно глубоко его оскорбили, и ему на самом деле лучше было бы жить отдельно, и существовало много способов ему в этом помочь. Мийка учился в музыкальном училище, и достаточно было бы одного звонка Нины Михайловны кому-нибудь из своих именитых учеников, чтобы его перевели в такое же училище, только в другой город, и даже без потери курса. В свою очередь, Надежда Георгиевна, тогда уже директор школы, могла бы поговорить с нужными людьми, чтобы ускорить оформление документов и гарантированно найти парню место в общежитии. Да, можно было постараться, но Надежда Георгиевна испугалась. Если Шевелев чуть не прибил собственную мать за попытку пригреть блудного сына, то церемониться с посторонней теткой он явно не станет. С волчьим билетом вышвырнет ее с поста директора школы, Анька с Яшей никогда не увидят диплома о высшем образовании, а муж… У военных своя иерархия, но Павел Дмитриевич и здесь найдет способ отомстить. Скажет – вы разрушили мою семью, а я уничтожу вашу. Какую-то секунду Надежда Георгиевна колебалась, но тут пришла спасительная мысль, что если она приютит Мийку, тем самым покажет дурной пример своим собственным детям, даст понять, что идти против родителей и жаловаться на них чужим людям допустимо и как бы это сказать… результативно? эффективно? В общем, дети должны знать, что родители – это самое главное, и бунтовать против них бесполезно, ибо в этой борьбе они союзников не обретут.

То есть как бы не из страха, а из принципа…

Надежда приободрилась, одернула рыдающую Аню, сказала, что с подобными просьбами надо обращаться заранее, а не ставить мать перед фактом. Вот если бы дочь подошла к ней раньше, до того, как обещала своему приятелю гостеприимство, и вежливо просила бы, а не требовала совершенно недопустимым тоном, тогда бы мать еще, может быть, подумала бы, а так, разумеется, никакого Мийки, пока Аня не научится себя вести.

Потом она отправила дочь в свою комнату, закрыла дверь поплотнее, чтобы не слышать истерики, и вернулась в кухню беседовать с парнишкой. Она говорила, что никто не будет любить его так, как отец. Что папа – живой человек и взрослый мужчина, и если женился, это совсем не значит, что он предал память матери. Просто в его возрасте очень тяжело одному, донимают мысли об одинокой старости, Мийке просто еще не понять, насколько это страшные мысли и на какие поступки они способны толкнуть человека. Да, старший брат взбрыкнул и ушел, но очень скоро он поймет свою ошибку и вернется. «Не вернется, – перебил ее Мийка и как-то совсем безнадежно покачал головой, – он точно не вернется. Вы бы мне поверили, если бы знали все». Но Надежда Георгиевна не хотела знать все. Она говорила, что сын должен уважать отца, и в том числе его выбор спутницы жизни, и тоже приложить усилия, чтобы найти с ней общий язык, а не только она обязана перед ним заискивать. Семья есть семья, родственные узы – самые крепкие, нельзя вот так вот просто их рубить.

Если бы отец не любил своего сына, разве он помчался бы за ним к бабушке? Конечно же, нет, он был бы только рад, что ребенок не путается под ногами и не мешает наслаждаться обществом молодой жены. Но Мийка нужен Павлу Дмитриевичу дома, значит, все в порядке, а мелкие шероховатости со временем сгладятся. Отец – хороший и добрый человек и не мог выбрать в жены злую женщину, а недоразумения всегда поначалу неизбежны. Когда сын или дочь приводят в семью супруга, старшее поколение такие скандалы закатывает, что просто ужас, однако же никто никуда не убегает. Живут как-то, притираются друг к другу.

А кроме того, сказала Надежда Георгиевна, надо и о своем будущем подумать. Неразумно отказываться от судьбы успешного музыканта только ради того, чтобы причинить боль своему родителю, потому что, как это ни прискорбно признавать, в нынешнее время талант не так важен, как связи. Готов ли Миша всю жизнь преподавать музыку в каком-нибудь поселке городского типа, одинокий и всеми забытый, или все же предпочтет карьеру успешного музыканта и мир в семье?

Когда Надежда Георгиевна поняла, что парень склоняется в пользу поселка, пришлось сменить тактику. Она напомнила, что папа уже довольно пожилой, а молодая жена – дело ненадежное. Очень может так случиться, что у Павла Дмитриевича не останется никого, кроме младшего сына. Миша уже потерял мать, знает, как это больно, но он был рядом с ней и ничем не огорчал. А если сейчас он уйдет от отца, то потом, когда ничего уже нельзя будет исправить, чувство вины станет преследовать и мучить сына до конца его дней. Впервые за весь разговор поймав какой-то проблеск интереса на понурой Мийкиной физиономии, Надежда Георгиевна поднажала. Она рассказала, как уехала поступать в институт от своей старенькой мамы и как до сих пор корит себя за это. Мама умерла, когда Надя училась на третьем курсе, и как знать, сколько бы еще прожила, останься дочка дома, с нею. Тут Надежда Георгиевна расплакалась, не специально, а совершенно искренне, обняла Мийку и призналась, что хоть мама сама заставила дочку-медалистку ехать в Ленинград, все равно она до сих пор просыпается иногда ночью от острого чувства вины.

Кажется, эти слезы решили дело. Мийка встал, надел свой рюкзачок, а Надежда Георгиевна вытерла глаза и потянулась за плащом. Сказала, что проводит ребенка и проследит, чтобы отец его не ругал. Она действительно тогда повидалась с Павлом Дмитриевичем, но слова застряли в горле. Ей показалось, что если она начнет указывать отцу, как обращаться с сыном, то только хуже его разозлит.

Шевелев хмуро посмотрел, буркнул, что он у нее теперь в долгу. «У вас, Наденька, сын в следующем году поступает? Напомните мне ближе к делу».

Что ж, Павел Дмитриевич действительно устроил Яшу в медицинский.

Только Мийка сильно изменился с тех пор, как вернулся домой. Он стал мрачный, увлекся какой-то чертовщиной, отпустил длинные волосы и из всей одежды предпочитал черные водолазки и штаны.

Он принадлежал к той злополучной категории людей, которые, не обладая ярко выраженным талантом в какой-то одной области, способны ко всему и интересуются всем. Мийка был хороший пианист, неплохо рисовал, тонко чувствовал литературу, но поскольку уделял внимание и музыке, и изобразительному искусству, и художественному слову, не достиг высот ни в одной из этих областей. Он прилично окончил музыкальное училище и поступил в консерваторию, но учился средне. Связался с какими-то подпольными музыкантами, которые сами сочиняли песни весьма сомнительного содержания и исполняли их в компании таких же непризнанных гениев. К сожалению, новые знакомства не заставили Мийку забыть об Ане. Он все так же часто приходил в гости и хоть вел себя так, что у Надежды Георгиевны не возникло ни малейших оснований бояться за честь дочери, все равно она больше не одобряла эти визиты. Мийка приохотил Аню к Булгакову, они оба как сбрендили на «Мастере и Маргарите», чуть ли не наизусть учили. Аня даже целый альбом изрисовала иллюстрациями к этой книге и занималась этим так тщательно и увлеченно, как не делала ничего другого. Надежда Георгиевна кисло улыбалась – да, талантливая книга, но с ума-то сходить зачем? Ей хотелось вернуть те времена, когда дочка зачитывалась «Детьми капитана Гранта» и ее приводили в восторг параллели с меридианами, а не дьявольские штучки.

Мийка ухитрился привить дочери вкус к музыке и к поэзии, только не к нормальной, а к тому мусору, которым увлекался сам. Надежда Георгиевна провела с ним жесткую беседу – сам пусть занимается чем хочет, но упаси бог его впутать Аню в свои делишки!

Он обещал и действительно не брал девочку в свою сомнительную компанию, зато подарил ей кассетный магнитофон.

Аня говорила, что ему плохо живется с отцом и мачехой, но Надежда Георгиевна отмахивалась – сами разберутся. Она бы очень хотела запретить дочери общаться с Мийкой, но какой-то инстинкт не позволял. Она только старалась объяснить, где настоящее искусство, а где вредная подделка, но куда там!

Вообще удивительное дело: учителя, родители, вожатые, бабушки и дедушки, правильные книги, телевизионные передачи стараются, объясняют, что такое хорошо и что такое плохо, и все без толку. Но стоит какому-нибудь маргинальному Мийке мимоходом вякнуть какую-нибудь чушь – все! Принято к сведению и исполнено.

Иногда Надежда Георгиевна смотрела на этого патлатого тощего парня и вспоминала, каким он был прелестным ребенком, и хотелось встряхнуть его, вернуть к нормальной жизни. Порой ей казалось, будто Мийка хочет ей довериться, ждет материнской ласки, но Надежда Георгиевна инстинктивно сторонилась этого.

Потом он все же ушел из дому, поселился у своего приятеля-музыканта, бросил консерваторию и наконец оставил Аньку в покое. А в сентябре вдруг позвонила Ариадна и сообщила, что Миша умер от острой сердечной недостаточности.

Аня плакала так, что Надежда Георгиевна заподозрила неладное. Дочь не виделась со своим приятелем почти год, должна бы уж и забыть… Но что толку спрашивать, правды все равно не скажет.

На похоронах народу было удивительно мало. Семья, несколько школьных товарищей и Надежда Георгиевна с детьми. Консерваторию Мийка бросил, а нынешним его друзьям Павел Дмитриевич запретил прощаться со своим младшим сыном.

Шевелев стоял под руку с женой, Димка, старший, демонстративно держался вдалеке от отца, не говорил с ним и на поминки не поехал. Ариадна Ивановна с Ниной Михайловной, выражая соболезнования, обращались только к Шевелеву и игнорировали его жену, так же поступили родственники по линии Зои, а Надежда Георгиевна вдруг поняла, как тяжело сейчас молодой женщине, расцеловала ее и обняла, и шепнула, что все наладится.

Отступив, она поймала взгляд Ани и вздрогнула – столько в нем было холодного презрения.

Вспомнив сейчас тот взгляд, Надежда Георгиевна снова поежилась. Кажется, в тот день они с дочерью потеряли что-то очень важное…

Валерий вошел, свежий с мороза, и Ирина быстро обняла его, прижалась лицом к воротнику пальто, почти с наслаждением ощущая, как тают снежинки на ее горячей щеке.

– Иринушка моя, – прошептал Валерий.

Он снял пальто и шапку, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Егора, и тут Ирина заметила, что у него с собой ничего нет. Нет даже «дипломата», с которым он каждый день ходит на работу. Как же так?

– А я забежал подбодрить тебя перед процессом, – сказал Валерий и убил последнюю тень надежды, – все же это у тебя первое дело с высшей мерой…

– Как тебя из дому выпустили в такую поздноту? – спросила Ирина хмуро.

Валерий улыбнулся:

– Очень просто. Сказал жене, что завтра начинается очень сложный процесс и мне надо сосредоточиться. А всем известно, что лучше всего мне думается за рулем, так что возразить ей было нечего.

– А, понятно.

Валерий прямо в ботинках прошел на кухню и сел за стол. Ирина автоматически принялась готовить чай. Слова любовника о том, что завтра непременно надо провести распорядительное заседание, поскольку тут преступление, за которое в качестве меры наказания может быть назначена смертная казнь, доносились до нее будто сквозь вату. Будто рядом только что упала и разорвалась бомба, и она, контуженная, но зачем-то выжившая, пытается понять, кто она и что же теперь делать.

– Извини, к чаю ничего интересного нет, – сказала она и поставила перед Валерием дымящуюся кружку.

– Да я не за этим сюда шел, Иринушка, – он игриво улыбнулся и притянул ее к себе, – раз уж я здесь…

– Сын может проснуться.

– Мы тихонечко.

– Нет. Не дай бог, увидит нас и испугается.

– А мы в ванной запремся. Ну пойдем, милая, я так соскучился!

Валерий поцеловал ее в шею, сразу над ключицей. Обычно Ирине эта ласка была очень приятна, но сейчас она ничего не чувствовала. И все же не сопротивлялась, когда любовник повлек ее в ванную, только проверила, что он заложил щеколду. Происходящее сейчас совсем не походило на то спокойное, уже почти супружеское соитие в общей постели, которое предвкушала Ирина. Валерий и раньше овладевал ею в ванной, и на кухне тоже бывало, а один раз они занялись любовью прямо в прихожей, едва успев закрыть за собой дверь. Эта раскованность всегда была Ирине приятна: она считала, раз Валерий не смущается воплощать вместе с ней свои фантазии, значит, любит и доверяет. Стало быть, они близки по-настоящему, и уж всяко Ирина дороже ему, чем пресная и толстая кулема-жена. Если Валерий что-то предлагал любовнице, она с энтузиазмом соглашалась, а как же иначе, ведь они так любят друг друга.

Но сегодня она вдруг, ощутив спиной холод стены, подумала, что в такой позе имеют подзаборных проституток, а не любимых женщин. Что Валерий делает с ней все, что ему хочется, не потому, что сильно любит. Просто он не принимает ее всерьез. Жену бережет, а с любовницей что стесняться? Сделал дело и отвалил.

Ирине вдруг стало так стыдно, что она попыталась высвободиться, но Валерий держал ее крепко и не отпустил, пока не закончил. Наверное, решил, что она просто потеряла равновесие. Что ж, в сущности, так оно и есть.

Одернув платье, она вышла в коридор и без сил опустилась на галошницу. Валерий возился в ванной, приводил себя в порядок, а вернее, проверял, чтобы на нем не осталось никаких компрометирующих следов. «Господи, – Ирина стиснула кулаки, до боли вонзив ногти в ладони, – сделай чудо, пусть он сейчас останется! Вразуми его, господи, пусть он поймет в эту самую секунду, что никто ему не нужен, кроме меня, потому что иначе я погибну! Господи, я правда не могу больше быть одна…»

– Ну все, милая, я побежал, моя ласточка. – Валерий наклонился, поцеловал ее, быстро надел ботинки и взял пальто.

– Побудь еще…

– О, дорогая, да ты же совсем спишь. Ложись скорее, отдыхай, завтра у тебя ответственный день.

Ирина молча закрыла за ним дверь. Меньше часа прошло с тех пор, как она носилась по дому, окрыленная надеждой, и вот снова ударилась о твердую землю. За что, почему судьба так жестока с нею?

Чувствуя, как ее начинает бить самая настоящая дрожь, Ирина быстро прошла на кухню и достала вино. Бокала на привычном месте не было – она спрятала его перед приходом Валерия, чтобы он не понял, как она в одиночку пьет. Сейчас Ирина не могла вспомнить, куда убрала посуду, и выпила прямо из горлышка.

Отчаяние затопило ее сердце жгучей болью, которая с каждым вздохом становилась все острее. «Хорошо бы это был инфаркт, и я бы умерла прямо сейчас». Ирина сползла по стеночке вниз, осев на пол между мойкой и буфетом. Что-то надо делать, но что? Как можно заставить Валерия уйти от постылой жены? Господи, как же тяжело сознавать собственное бессилие!