Женский приговор

Тогда ей здорово помог отец одного ученика, известный художник. Мало того что краску достал и подбирал колер, он еще предложил расписать стены на втором этаже разными сказочными персонажами или просто милыми зверьками. Первоклассникам будет приятно. Надежда Георгиевна теоретически идею одобрила, но воплотить побоялась. Все же дети приходят в школу учиться, готовиться к настоящей жизни, и должны сказки оставлять в детском саду, а здесь совсем другая наглядная агитация. Здесь малышей встречает ласковым и мудрым взглядом дедушка Ленин, и он же в виде Володи Ульянова на октябрятской звездочке. А на первом этаже весьма интересные картинки по гражданской обороне. Портреты пионеров-героев. Что скажут в РОНО, если она разбавит все это каким-нибудь Карлсоном или Винни-Пухом? Благодаря прекрасным мультфильмам персонажи эти полюбились и детям, и взрослым, стали родными, но при соответствующей оказии соответствующие люди быстро припомнят, что пришли они к нам из капстран.

Кстати, о наглядной агитации, спохватилась Надежда Георгиевна и подошла к гипсовому бюсту Сергея Мироновича Кирова, стоящему в конце коридора, и заглянула на боковой срез. Так и есть, карандашом написано слово из трех букв, и слово это не «мир».

Господи, ну чем Киров заслужил такое? – покачала головой Надежда Георгиевна и достала ластик, который носила при себе специально на этот случай. Оскорбительную надпись она впервые заметила еще в прошлом году, но устраивать по этому поводу разбирательство претило ее натуре. Во-первых, не хотелось никак связывать себя с нецензурщиной, стыдно было не только произносить такое слово, но и признаваться в том, что она его прочла. А уж соединять в одном предложении мат и вождя пролетариата и вовсе нехорошо и даже опасно. Руководство задаст вполне резонный вопрос – как она допустила такую страшную хулу в адрес Кирова? Как это школе удалось воспитать чудовище, что пишет бранные слова не только на заборах, но и на памятниках вождям! Особенно на памятнике Кирову, чье имя свято для каждого ленинградца!

Поэтому она не пыталась поймать гада, хоть сделать это было вполне реально. Достаточно организовать засаду в лаборантской, но Надежда Георгиевна не отдавала такого распоряжения: схватив преступника, пришлось бы предать его злодеяния огласке, а это могло рикошетом ударить и по школе, и конкретно по ее директору. Поэтому Надежда Георгиевна просто стирала надпись, которая на следующий же день появлялась снова в том же самом месте, будто в книгах про привидения. Оставалось только надеяться, что это занятие рано или поздно надоест неизвестному бунтарю.

Отряхнув руки, Надежда Георгиевна спустилась на первый этаж и вдруг столкнулась с Козельским, о котором уже начала забывать. Но при виде красивого лица парнишки ее кольнуло тоскливое чувство собственной неправоты.

– Надежда Георгиевна, я пролиновал тетрадь до конца! – сказал Сергей. Хорошо сказал, просто, без вызова, но разве в этом дело?

– Сергей, если ты наконец выполнил указание учителя, тут нечем хвастаться, – процедила она и отвернулась.

Можно было ответить совсем иначе. Сказать, что он умный парень, умнее многих, наверное, даже умнее ее самой и любого человека в этой школе, исключая, может быть, Василия Ивановича. Но как бы ни был человек умен, нельзя пренебрегать вещами, которые обязательны для всех, иначе это может плохо кончиться для него же самого. Спокойно объяснить, а не дать щелчок по самолюбию.

А с другой стороны, пусть привыкает! Лариса Ильинична правильно заметила – родители у Сергея действительно очень простые. Не забулдыги, но обычные работяги, некому его поддерживать, так что, если хочет чего-то добиться, пусть учится молчать и соглашаться. И унижаться.

Надежда Георгиевна загрустила. Сколько она видела на своем веку талантливых ребят, чьи дарования заглохли без поддержки! Чем больше эти дети верили, что молодым везде у нас дорога, тем больше шишек набивали, бросаясь на наглухо запертые для них двери, и в конце концов ломались.

Анька вот тоже все отбрыкивается от матери, все сама да сама, а ведь не думает, что без родительской поддержки ничего у нее не выйдет, куда бы она там ни хотела!

И все же нехорошо она поступила с Сережей. Некрасиво. Тем более что Лариса Ильинична явно ожидала от нее другого. Наверняка думала, что директор вызовет вольнодумца к себе и хорошенько пропесочит. Скорее всего, она и не успокоится, пока Надежда Георгиевна этого не сделает, будет просить и канючить, а то и настучит куда следует.

Русичка похожа на танк не только внешне, но и по своим боевым характеристикам, и амбиций там, кажется, через край. Место директора она на себя точно примеряет, и как освободить вожделенное кресло, тоже прикидывает.

Лет десять назад на очередном семейном торжестве Надежда Георгиевна оказалась рядом с дальним родственником мужа, желчным и довольно противным мужиком. Она особенно не пыталась скрыть неприязни, только родственник ее не уловил и почему-то, наоборот, проникся к «Наденьке» доверием. Подвыпив, он весь вечер изливал ей душу и среди прочего сообщил, что осведомители КГБ буквально повсюду и очень глупо с ее стороны думать, будто это не так. К людям присматриваются еще в школе, иногда обещание сотрудничать берется в обмен на гарантированное поступление в вуз, а чаще осведомителей вербуют среди студентов, и в Надиной группе обязательно был сексот. Если ребята добросовестно доносят на товарищей и преподавателей, им помогают в дальнейшей карьере, чтобы они продолжали свое дело на рабочих местах. Тогда Надежда Георгиевна решила, что у родственника мания преследования и скоро агенты КГБ начнут ему мерещиться в собственной кровати, так что разумному человеку нечего даже слушать эту чушь. Она вспоминала своих однокашников – были среди них и отличники, и зануды, и разбитные девчонки. Всякие были, но представить, чтобы кто-то стучал на товарищей… Нет, невозможно! Потом карьера ее пошла в гору, розовые очки свалились с носа где-то в середине подъема, и Надежда Георгиевна поняла, что подозрительный родственник был не так уж и не прав. Она работает в прекрасной физико-математической школе, одной из лучших в городе, здесь учатся дети таких родителей, что дух захватывает, есть и просто уникально одаренные ребята вроде Козельского, конечно, за ними должен быть соответствующий присмотр! Наверняка есть в коллективе сексот, а может, и не один, но Лариса Ильинична – наверняка. В самом деле, она серая, как штаны пожарного, как попала в привилегированную школу? С таким уровнем знаний ей самое место в ПТУ, каковая аббревиатура, как известно, расшифровывается: «помогите тупому устроиться». Как она сюда пролезла сразу после института – загадка природы. Школа, конечно, математическая, но тем не менее определенный уровень культуры тут всегда старались поддерживать. И вдруг это «согласно учебного плана». Надо прежнюю директрису спросить, почему приняла Ларису на работу, но если по рекомендации соответствующих органов, разве она скажет?

В общем, конфликтовать с русичкой не стоит, но и страх свой показывать тоже ни к чему. Это дама такого рода, что осведомитель или нет, а если почует в человеке слабину, мигом сядет на шею.

Господи, как все надоело! Дрязги эти, склоки в коллективе, всех помири, да так, чтобы каждый думал, будто прав, разбуди в подчиненных Песталоцци и Макаренко, да еще и пугалом для учеников работай!

А я ведь люблю детей, понимаю и желаю им добра, вздохнула Надежда Георгиевна и вдруг вспомнила, что пришла разнарядка на народного заседателя. Надо и тут решить, чтобы никого не обидеть и в то же время чтобы учебный процесс не страдал.

Сама пойду, неожиданно решила она, а что? Хоть посижу две недели в спокойной обстановке. Ни о чем не надо думать, ничего решать, сиди да поддакивай! Красота, кто понимает!

– …О, вот и Глущ побежал, – сказал Аркадий Леонидович, затянулся своей любимой «беломориной!» и медленно выдохнул вонючий дым в открытую форточку.

За окном сгустились промозглые февральские сумерки, будто кто-то на небе заварил очень крепкий чай. Наташа всегда огорчалась, как быстро темнеет зимой: вот только что был день, оглянулся – а уже вечер.

В ординаторской горел верхний свет, так что в темном стекле отражался Аркадий Леонидович со своей папиросой, стеллаж с множеством скоросшивателей, фрагмент стоящего в углу скелета с надетой на череп медицинской шапочкой и сама Наташа.

Она подошла, почти прижалась лбом к оконному стеклу. Фонари на набережной Невы светили ярко, и она смогла отчетливо разглядеть Альберта Владимировича Глущенко, размашисто бегущего вдоль гранитного парапета. За спиной у него в такт бегу подпрыгивал довольно объемистый рюкзак, и Наташа сочувственно подумала, как ему должно быть неудобно.

– Он после Афгана стал бегать как подорванный, – заметил молодой доктор Ярыгин, в чьей шапочке сейчас щеголял скелет.

Аркадий Леонидович улыбнулся:

– Ну, милый мой, у нас троллейбусы так ходят, что быстрее добежать.

– А на выходном он ЦПКиО бороздит, – наябедничал Ярыгин, – только приду с детьми, красота, благость, и тут Глущ вываливается из кустов! Будто мне на работе мало его хамства!

Наташа вздрогнула. Альберт Владимирович уже исчез из виду, и она вернулась за стол и села, стараясь не выдать своего волнения. Значит, по выходным Глущенко бегает в ЦПКиО, значит, можно будет туда поехать, и как знать… Да что тут знать, быстро одернула она себя, если он меня ненавидит! Я скучаю по нему, и каждая встреча, пусть случайная и мимолетная, для меня настоящая радость, но он-то совсем наоборот! Единственное, чего я добьюсь, если побегу за ним в парке, – он прибавит скорость и покажет хороший спортивный результат. Если бы он только знал, если бы вспомнил…

– Это вообще очень странно, – продолжал Ярыгин, – почему он бегает только с работы? Почему на службу приезжает, как все люди, а с работы бежит? Это ведь жутко неудобно. Приходится утром тащить с собой спортивный костюм, а обратно – форму.

– Может, его через КПП в спортивном костюме не пускают.

– Ага, конечно! Больной на столе, сестра намыта, анестезиолог в бешенстве, а Глущ мается возле КПП или ищет дырку в заборе. Миленькая картинка, но нереальная. Альберт Владимирович такой хирург, что его будут пропускать даже в тростниковой юбке и с кольцом в носу. Если бы я был таким оголтелым спортсменом и специалистом его уровня…

– Будешь еще, – вежливо перебил Аркадий Леонидович.

– В общем, я бы бегал и на работу, и с работы. Слава богу, душ у нас есть, можно себя в порядок привести. Это даже рекомендуется по санэпидрежиму.

Наташа перестала слушать. Она немного завидовала Ярыгину, потому что тот учился у Глущенко, перенимал его уникальный опыт сосудистых операций. Не потому, что ей хотелось обязательно овладеть этими методиками и стать таким же незаменимым специалистом. Если бы она мечтала о карьере сосудистого хирурга, могла бы поехать к самому Покровскому или к другому корифею, Савельеву, ее везде приняли бы, как родную, и наставляли бы бережно и ласково. Во всяком случае, никто бы не орал на нее, что она «блатная», и не заявлял бы, что учить «доченек» будет только через свой труп.

Ярыгин честно заслужил адъюнктуру службой на подводной лодке, вот Глущенко с ним и возится, выращивает специалиста, а Наташе не повезло родиться в семье академика, лауреата Государственной премии и просто одного из крупнейших нейрохирургов в мире, значит, выросла она обязательно капризной и истеричной дурой, и тратить на нее время никакого смысла нет. Только разве родителей выбирают?

Но Альберт Владимирович, видимо, считал иначе. По его мнению, Наташа должна была или выбрать специальность вне сферы влияния высокопоставленного папы, или отказаться от отца, уйти из дома к чужим людям, если уж она чувствовала, что медицина – это ее призвание.

Как только Наташа поступила в аспирантуру, он сразу категорически заявил, что является начальником отделения, стало быть, кафедре не подчиняется, преподавателем не числится даже на четверть ставки, значит, обучать никого и ничему не обязан. Ему самому никто не помогал, все свои методики и навыки он разработал и приобрел сам, благодаря упорному труду и чтению медицинской литературы, в том числе на английском языке, который не ленился учить, в отличие от своих товарищей. Таким образом, его знания – это его личное достояние, и он вправе сам решать, с кем ими делиться, а с кем – нет. Избалованной девчонке, которая родилась с золотой ложкой во рту, ни в чем не знала отказа, и, бесясь с жиру, почему-то возомнила себя хирургом, он точно свой опыт передавать не будет. Пусть бежит жаловаться папочке или просто треснет от злости, как угодно, но в отделение к нему она не войдет и порога операционной не переступит. Пусть сидит в библиотеке или в архиве, собирает материал для своей убогой диссертации, а он будет учить тех людей, которым не на кого рассчитывать, кроме самих себя.

Наташа действительно ходила в библиотеку – все равно необходимо писать обзор литературы, а клинический опыт получала у Аркадия Леонидовича на дежурствах. Днем всегда было очень много желающих пойти в операционную, аспирант мог рассчитывать разве что на роль второго ассистента, а по ночам народу мало, штатные дежуранты хотят спать, и есть вполне реальная возможность самой сделать аппендэктомию или даже холецистэктомию. Запрет Глущенко на работу в его отделении совершенно не застилал ей профессиональные горизонты, дело было совсем в другом: Наташа любила Альберта Владимировича и хотела быть с ним рядом. Ах, если бы он только вспомнил…

– Натах, а ты знаешь, что тебя в народные заседатели записали?

– Нет, откуда?

– Ну вот знай. Я как-то в трибунале сидел, и в принципе там клево. В гражданском суде, думаю, тоже ничего.

– К расстрелу приговаривали? – буркнула Наташа, прикидывая, как бы отвертеться от оказанного коллективом доверия.

– Да ну ты что! Окстись, какие расстрелы, время-то мирное! Так, по мелочи посудили, и все. Между прочим, это Глущ тебя сосватал. Сказал, что ты все равно балласт и слишком наглая для женщины. Так что если ты пойдешь, то, с одной стороны, работа не пострадает, а с другой – ты хоть две недели займешься настоящим женским делом.

– Это людей судить – женское дело?

– Нет, молча слушать, что говорят умные люди, кивать и соглашаться.

Наташа нахмурилась. Неужели Ярыгин не понимает, что сплетничает о своем учителе? Неужели забыл, что она дочка академика и в конце концов может пожаловаться папе, и принципиальный Глущенко продолжит научную и практическую деятельность в каком-нибудь богом забытом гарнизоне? Или это та самая простота, что хуже воровства? Она взглянула на Аркадия Леонидовича, и наставник только вздохнул и картинно развел руками.

– А если не согласиться с судьей? Вот что было бы, если бы ты вдруг взял и не согласился?

Ярыгин расхохотался:

– Думаю, я был бы послан на хрен.

Наташа облокотилась на подоконник, уткнулась лбом в холодное стекло и стала смотреть на опустевшую набережную. От фонарей тянулись по поверхности Невы длинные мерцающие дорожки, по мосту быстро, чуть покачиваясь, шел трамвай. Внутри, кажется, совсем пусто: поздно, люди разошлись по домам, в тепло и уют. Иногда Наташа позволяла себе помечтать об общем уюте с Альбертом Владимировичем.

Она понимала прекрасно, что сбыться этим мечтам не суждено, и страдала, что любовь ее безответна, но все же ежедневные встречи были главной радостью Наташиной жизни, а из-за судебных заседаний они прекратятся на целых две недели. Четырнадцать дней придется жить без замирания сердца, когда резкий голос Альберта Владимировича только послышится гдето вдалеке. Наверное, люди замечали, как она волнуется, а может быть, даже краснеет при виде Глущенко, как застревает на проходной (а вдруг столкнутся, и он увидит, как она эффектно выглядит без медицинской формы), как теряется и не может ответить на его хамство, хотя обычно за словом в карман не лезет. Скорее всего, все давно поняли, что она влюблена в Альберта Владимировича, а какие-нибудь прекрасные в своей непосредственности люди вроде Ярыгина доложили ему. «Ты в курсе, что Наташка Попович по тебе сохнет? А кто ее папаша, не забыл? Давай, не теряйся!»

Вдруг Глущенко специально ее сосватал в народные заседатели, чтобы хоть две недели отдохнуть от влюбленных взглядов? Вдруг она выглядит со стороны еще более смешно и нелепо, чем ей кажется? Иногда Наташе так хотелось набраться смелости и признаться Альберту, поговорить с ним безо всякого кокетства, по-человечески, и бывали дни, когда она подходила к двери его кабинета, но тут ее охватывал такой ужас, что приходилось ускорять шаг, выходить в тесный скверик, зажатый между старыми флигелями, закуривать и ругать себя. Ничего хорошего с унижения никогда не начиналось, и глупо думать, что для нее вселенная сделает исключение. Глущенко должен вспомнить сам, или пусть остается при своем мнении.

Рабочий день подходил к концу, все мамаши стартовали кто в детский сад, кто в школу на продленку, а Ирина не торопилась уходить. Она включила кипятильник, а когда вода в банке забурлила, заварила себе растворимый кофе, с трудом поддев черенком ложки крышечку блестящего алюминиевого цилиндрика. Она не хотела признаваться себе, что пьет кофе, потому что хочется вина. Задумавшись, она опять пропустила важный момент – налить на коричневый порошок сначала немножко воды, размешать до состояния кашицы, а потом уж добавить остальное. Нет, плеснула все сразу, и результат не заставил себя ждать: на поверхность воды всплыли отвратительные комочки. Чертыхнувшись, Ирина попыталась избавиться от них, растирая тыльной стороной ложки о стенку кружки. Она специально не торопилась – вдруг Валерий все-таки заглянет к ней?

Никто толком не знал, можно ли пить чай на рабочем месте, но все судьи держали кипятильники, заварку и сахар, просто делали так, чтобы это не бросалось в глаза. Ирина хранила свои запасы за шторой на подоконнике, узком, неровном, на котором белая масляная краска давно посерела и пошла глубокими трещинами, разветвленными, как молнии или дельты рек. В грустные времена или в минуты задумчивости Ирина углубляла их, отколупывала краску кончиком ногтя, забывая про риск для маникюра.

Валерий иногда заходил вечерами, будто мимоходом, так, чтобы это выглядело естественно: «О, Ирина Андреевна, вы кофе пьете, налейте-ка и мне». Она приготавливала ему чашку (специально хранящуюся на этот случай в идеально чистом состоянии на верхней полке шкафа), любовник пристраивался на краешке ее стола, неторопливо пил, и они обсуждали, как прошел день. Хоть какая-то, пусть мимолетная иллюзия семейной жизни…

В начале их романа Ирина с энтузиазмом пекла домашнее печенье и плюшки, приносила на работу и угощала Валерия, чтобы он видел, какая она превосходная кулинарка. Но порой Валерий не заглядывал к ней неделями, изысканная выпечка черствела и отправлялась в мусорное ведро и, кажется, вообще не являлась для любовника аргументом, и со временем сменилась банальными покупными сушками.

Кажется, сегодня он уж не придет, вздохнула Ирина и аккуратно собрала ложкой комочки кофе, которые ей так и не удалось разбить. Попадая на язык, они создавали во рту ужасную горечь. Конечно, субстанция в жестяной цилиндрической банке с надписью «кофе натуральный растворимый» была не такой уж растворимой и, надо думать, не совсем натуральной. На вкус похоже, что порошок этот гонят из прокисших окурков, но делать нечего. Бразильский или индийский растворимый кофе идет только в заказах, да и эту бурду не вдруг найдешь. Чаще в продаже есть кофе в зернах, но это же с ума сойдешь, пока его прожаришь, пока смелешь, неизвестно, кстати, на чем… С другой стороны, кофемолку STRAUME с трудом, но достать можно, а стоит она всего двенадцать рублей. Две банки кофе.

Похоже, для разведенной женщины с ребенком она слишком много денег тратит на свои прихоти. Нужно экономить, ставить во главу угла потребности сына, и только потом, если останется немножко свободных денег, сделать себе маленькую поблажку. А не так, как она: заканчивается кофе – она идет и покупает новую банку (если повезет, конечно). Вино покупает постоянно, не дорогое, но и не самое дешевое. Если все суммировать, то рублей до тридцати в месяц уходит на то, без чего вполне можно обойтись.

Следует пойти в сберкассу, открыть вклад на имя сына и каждый месяц класть туда тридцать рублей, если уж они такие лишние, что она их пропивает. В год будет триста шестьдесят рублей, за десять лет три тысячи шестьсот, плюс проценты какие-то набегут. А за двадцать вообще ого-го!

Она проверила, выдернут ли кипятильник из розетки, и засобиралась домой.

По пути зашла в гастроном. То ли из-за близости органов правосудия, то ли из-за других причин, но тут дело обстояло чуть лучше, чем в других магазинах. Продавщицы всегда чуть почище и чуть любезнее, шапочки накрахмалены чуть потуже, и даже если ничего нет, в витрине-холодильнике радует глаз крепостная стена, аккуратно выложенная из пачек пельменей. Стены на две трети облицованы серым мрамором, с потолка свисают хрустальные люстры, в стекляшках которых свет преломляется и бликует разноцветными искорками, в общем, красота. Даже настроение поднимается немножко. В конце концов, одну и ту же краюху хлеба можно съесть на газете, а можно – на фарфоровой тарелке. Ирина отстояла очередь в молочный отдел, попросила двести граммов масла и полкило сметаны, для которой предусмотрительно брала с собой банку из-под венгерского компота с завинчивающейся крышкой. Творог сегодня был тоже неплохой, Ирина взяла немного. Получив клочок бумаги с записанной на нем карандашом суммой, она переместилась к прилавку с гастрономией и, стоя в очереди, стала разглядывать мясной отдел, расположенный в торце длинного магазинного зала. Народу возле него почти не наблюдалось, и своим острым зрением Ирина рассмотрела, что куски мяса на подносах – дурные и заветренные. Если и было сегодня что-то приличное, то граждане давно все расхватали. Зато за спиной у мясника вдоль стены любовно возведены две пирамиды из каких-то консервов. Ирина задумалась: кто воздвигает все эти сооружения и зачем? Создать иллюзию изобилия? И еще одна загадка – почему в продуктовых магазинах продавщицы аккуратные, ухоженные женщины в форменных платьицах и колпачках, во всех отделах, кроме мясного? Там почему-то правят бал не промытые мужики в докторских халатах на голое тело и в засаленных джинсах. Мясники – высшая каста, небожители, которые могут таскать американские штаны, как настоящие американцы, то есть в качестве рабочей одежды, а не в особо торжественных случаях. Ну да, улыбнулась Ирина, они виртуозы своего дела, в любом куске кость всегда внутри. И сухожилия тоже не бросаются в глаза, так что по дороге домой хозяйке кажется, что она сможет сварганить что-то приличное, не налегая всем телом на ручку мясорубки. Везде видимость, иллюзия…

За философскими размышлениями она не заметила, как подошла очередь. Взглянув на прилавок, Ирина едва не подскочила от радости: в продаже была ветчина! Она поскорее взвесила довольно приличный кусочек и пошла в кассу «пробивать» свои покупки.

Классная штука – универсамы, там только одну очередь надо отстоять – на выходе к кассе. Жаль только, что они почти все в новостройках.

А бывший муж-пижон универсамы не любит, потому что, видите ли, название образовано из слов, относящихся к разным языкам, а это дурной тон. Вспомнив бывшего мужа, Ирина поморщилась, и угрызения совести за собственное расточительство ее покинули. Жизнь так безрадостна, так нехороша, что в ней должны оставаться хоть какие-то, пусть самые примитивные удовольствия. Хотя бы бокал вина на ночь и кофе. Как будто бывший муж чем-то жертвует ради сына! Перечисляет алименты, и до свидания. Дальше живите сами.

Нужно было идти в гражданское право и бороться за изменения в семейном законодательстве, потому что в нынешнем виде оно крайне несправедливо и просто оскорбительно по отношению к женщине. Мужчина развелся – и свободен. Оставил ребенка бывшей жене и живет как хочет. Отслюнявил жалкие двадцать пять процентов на алименты, а остальное тратит на что вздумается. Красота! Хочешь пей, хочешь – новых детишек заводи, а хочешь – все деньги на хобби просаживай. Рыбалка там, охота или марки собирать, у каждого свои интересы.

У женщин совсем иначе. До развода помощь от мужа, может, невеликая, но была, а после – прекращается. Из сада он уже ребенка не приведет и за картошкой не сходит. И это никак не компенсируется ни ребенку, ни женщине. Алименты в переводе с латыни значит «питание», так эти жалкие двадцать пять процентов даже питание не покрывают, а ребенку много еще чего нужно. Не хлебом, как говорится, единым… Удобная одежда, книжки, игрушки, все это необходимо. Своя мебель, за которой приятно заниматься, а не устраиваться за маминым письменным столом, рискуя свалиться с пирамиды книг, которую тебе подложили между стулом и пятой точкой. Приходится рисовать и одновременно балансировать, ноги-то до пола не достают. Ирина была убеждена: чтобы ребенок рос любознательным и трудолюбивым, нужно дать ему максимальный комфорт, не заставляя тратить энергию на преодоление ненужных и бессмысленных препятствий. Ее страшно раздражали матери, которые давали своим детям, например, лыжи не по размеру и не по росту, с креплениями в виде матерчатых колец, куда надо совать ноги прямо в валенках, и искренне удивлялись, почему дети никак не могут овладеть правильной техникой. А потом привычка без конца преодолевать то, что можно легко устранить, въедается в голову, и дети берут ее с собой во взрослую жизнь, не только в личную, но и в профессиональную.