Нет пути назад

– Ты знаешь. Или мы – или они. Третьего не дано. Если это вырвется наружу, погибнут миллионы.

– Это только слова…

Так, стоп. Хоть кто-то должен сохранять здравый рассудок посреди творящегося безумия.

– Здесь есть что выпить?

Ксения показала на стену:

– Вон там…

Я не сразу разобрался, как это открывается, но разобрался-таки. Достал бутылку клюквенной от Смирнова и два бокала. Выставил на стол. Когда наливал Ее Высочеству, Ксения придержала горлышко, пока не налился полный бокал, двести граммов.

– Однако…

Не уважаю спиртное… как и все моряки, пью коньяк, когда надо согреться или что-то отметить, за ужином выпиваю немного красного вина… желательно с собственных, крымских виноградников. Но сейчас нужна была именно водка, потому что только водка, а еще лучше спирт, могла вывести из ступора, в который мы сейчас оба впали. Спирт… не предлагать же даме спирт, тем более Ее Высочеству…

Ксения заглотнула свою порцию в три глотка, почти как казак. Потянулась за бутылкой, но я успел убрать.

– Хватит. Этого достаточно…

Она не разозлилась. Просто… даже не заплакала… из нее полилась… настоящая истерика, с водопадом слез.

– Господи… за что… за что…

Знать бы…

– Он… Николая… убил… убил…

Странно, но вот эти слова и привели меня в чувство.

– Он этого не говорил… – сказал я сам себе.

Ксения продолжала что-то причитать… глупое, бабское…

– Он этого не говорил, – громче сказал я, – он этого, мать его, не говорил…

– И что?! – выкрикнула Ксения. – Господи… какой ужас…

Ей надо выплакаться, а вот мне надо приходить в себя… и думать, думать! Думать, потому что кто-то уже ведет игру, он уже в игре, он распланировал ходы и ведет нас по ним. И только делая не то, что от тебя ожидают, приходя к парадоксальным, можно сказать, выводам, можно сломать чужую игру, заставить их импровизировать, отклоняться от плана, поставить на одну доску с собой… Да… надо сыграть неожиданно.

– Он этого не говорил… – сказал я уже тише.

Я лихорадочно вспоминал, что мне было известно о Павле Порфирьевиче Ковалеве. С МВД я почти не имел никаких дел, русские офицеры считали бесчестием какие-либо контакты с МВД. Но этот человек… да, он был… был креатурой Кахи Несторовича Цакаи. Точно, был. Потом выдвинули вперед Ахмедова, как опытного арабиста, специально потому, что основные события предполагались на Востоке, в то время как департамент по борьбе с терроризмом МВД привычно отрабатывал внутреннюю среду… эсеры… студенты… коммунисты… польские эсдеки… надо было просто сменить вектор, и его невозможно было сменить, не поставив опытного арабиста во главе ведомства. Неужели Ковалев затаил злобу тогда?

Оставался вопрос, на который я никак не мог придумать ответ. Где, как, под влиянием чего он мог переродиться? Как мог генерал жандармерии стать на сторону деобандистов? Если он даже не мусульманин.

Провокация?

Неужели подделка? Что-то мне подсказывало, что нет. В таких играх с крапленых карт не ходят. Но если это не подделка, как можно заставить взрослого, опытного человека, офицера спецслужб, действительного тайного советника усесться перед камерой и говорить всю эту чушь, тянущую на высшую меру наказания?

Как?!

Может, они рассчитывали, что адресат этой пленки не рискнет отдать ее на экспертизу, чтобы определить подлинность?

Если так, то напрасно рассчитывали.

– Когда ты это нашла? – начал спрашивать я.

– Позавчера…

– Кто мог положить это тебе на туалетный столик? Кто у тебя был?

Я ожидал взрыва. Но Ксения, видимо, уже перегорела.

– Никто.

Я не стал уточнять – наверняка так и есть. Во дворце слишком много комнат и слишком мало порядка. Их кто-то убирает, в конце концов… да любой мог. След, ведущий в никуда.

– Ты кому-то это показывала?

– Нет. Только тебе.

И то ладно…

– Пыталась найти Ковалева?

– Да. Вызвала на доклад…

– И?

Ксения тоже приходила в себя. Выплакалась.

– Его нет.

– Что значит – нет?

– Я попросила… графа Толстого навестить… семью. Супруга сказала, что он уехал в командировку… три дня назад.

О как!

Значит, Ковалев все-таки знал о том, что что-то будет, все это не было для него неожиданностью. Уже интересно.

– Что ты сказала Толстому?

– Ничего! – вызверилась Ксения. – Он привык выполнять распоряжения без лишних вопросов!

В отличие от меня. Выдрессировала, значит. Мои поздравления.

– Опасайся тех, кто не задает вопросы, – резонно сказал я, – у них что-то на уме. Что еще? Путилов знает? Ахметов?

– Нет. Что будем делать?

– Ничего, – сказал я.

– То есть как – ничего?!

– Так. Ничего.

Видя, что Ксения опять заводится, я начал объяснять:

– Те, кто играют игру, все продумали. Если они сумели сделать такую запись, у них есть план. Мы не знаем какой. Сейчас мы знаем только одно: подбросив эту запись тебе, они хотели, чтобы ты начала действовать. Если бы они хотели огласки, они бы подбросили это журналистам, на телевидение, согласна?

На Ксению разумные аргументы всегда действовали. Все-таки характер у нее был мужской.

– Согласна. Ужас… он ведь убил Николая. Зачем ему это…

– Ксения, мы это не знаем. Мы не знаем, зачем человек сел перед камерой и признался в измене. Он не признался в том, что убил императора, он обращается к тебе, он ни слова не говорит про убийство. Если…

Мне вдруг в голову пришла одна мысль. Черт, конечно, заключение должен делать квалифицированный юрист, прокурор, но…

– Давай включим еще раз. – Я снова разлил спиртное. – Будешь?

– Нет. Хватит.

Я включил запись.

– Смотри внимательно…

Снова то же самое. Камера. Стол. Человек в синей жандармской форме с витыми генеральскими эполетами.

– Слушай внимательно. Анализируй каждое слово.

– Я слушаю! – снова огрызнулась Ксения.

Запись закончилась.

– Ты ведь проходила курс права, верно? Отключи эмоции и подумай, в чем можно обвинить этого человека? Что он сказал? В чем он признался?

Ксения посмотрела на меня. Потом попросила:

– Поставь еще раз.

Я поставил. Мы просмотрели еще раз.

– Еще?

– Нет, не надо… – Ксения начала понимать. – Он что-то говорил про… поступки.

– Какие поступки, Ксень? Он назвал хоть один?

Назвал ее так – на автомате, ни о чем таком не думая. Но неловко стало обоим.

– Ну…

– Не назвал ни один. Представь, что сейчас откроется дверь, на пороге появится Ковалев. Что конкретно ты сможешь ему сказать, в чем обвинить? Все, что ты сможешь сделать, – это уволить его по недоверию, верно? Ну, еще назвать идиотом.

Ксения посмотрела на экран, на котором замерло изображение. Потом на меня.

– О чем он вообще говорил? Поступки? Ну и какие поступки? Он скажет, что вел разъяснительные беседы с террористами, именно это он и имел в виду. Кто докажет, что это не так? Да и вообще: а что такого содержится в послании. Он сказал, что у тебя подданных мусульман больше, чем христиан? Выйди в Интернет: там говорят ровно то же самое. Он говорил, что на Востоке мы навязываем свои правила, извращаем ислам? Открой «Гардиан», «Спектатор»… Господи, да наши левые газетенки – там все то же самое! Он предлагал тебе принять ислам? Устроить джихад? Возглавить армию джихада? Я точно так же мог предложить готовиться к прибытию маленьких зеленых человечков на летающих тарелках. Он говорил о том, что Россия и монархия могут рухнуть? Половина Петербурга втайне ждет именно этого, просто не у всех хватает ума молчать.

– Я…

– Это генерал жандармерии, контрразведчик, mon sher! Его выделил и приблизил к себе сам Каха Несторович Цакая. Он один из консультантов при разработке антитеррористического законодательства, он знает его как свои пять пальцев. Он не писатель и не журналист, он знает цену каждому сказанному слову, настоящую цену. Я не исключаю, что, если мы поднимем записи медицинского страхования, то выясним, что страховая медицинская касса оплачивала ему услуги психоаналитика, и не один раз, а может быть, у него в кармане уже есть справка о состоянии здоровья. Если этот человек без принуждения сел под камеру и сказал то, что он сказал, он взвесил каждое слово, и, безусловно, не собирается идти под суд с обвинением в государственной измене. Я не исключаю, что, когда все закончится, он снова появится на сцене, с широкой улыбкой на устах, и займет пост, который ему пообещали за эту запись.

– Кто пообещал?

Я улыбнулся. Протянул руку к наладоннику и забрал его вместе с записью.

– Вот это мы и должны выяснить…

– Эй…

– Зачем тебе эта запись? Я сумею ей распорядиться куда лучше. По крайней мере навести справки, у меня руки развязаны в этом смысле. А ты – веди себя так, как будто бы ничего и не случилось.

– Это сказать легко.

– Ты справишься. Где Нико?

– В Цюрихе, на практике.

– Пусть там и остается. Его охраняет швейцарская контрразведка, я немного знаком с методами их работы. Я попрошу кое-кого дополнительно присмотреть за ним.

– Опять этих…

Я взглянул Ксении прямо в глаза. Вряд ли она привыкла к таким взглядам – все-таки Регент Престола.

– Нравится тебе это или нет, но эти люди – единственные, кто отделяет ваш мир, блистательный мир столиц, от всей той мерзости, которая существует на Земле. Смерть ближе, чем ты думаешь. И нам ничего не нужно от вас, кроме уважения…

Ксения опустила глаза.

– В течение ближайших дней, если ты правильно сыграешь свою роль, к тебе подползут. Самое главное, выдержи – тебе нужно просто продержаться дольше, чем они на то рассчитывают. Первый, кто задаст тебе вопрос, – предатель.

– Я поняла. А если мне зададут вопрос в лоб?

– Скажи, что ничего не знаешь, и запомни кто. Даже если на тебя выйдут родные Ковалева. Это не ты в чем-то виновата, это Ковалев устроил такое.

– А ты что будешь делать?

Я улыбнулся.

– Искать Ковалева, конечно же. Там, в Кабуле, – больше ему негде спрятаться, он должен быть там. Что мне остается делать…

Про то, что творится в Кабуле на самом деле, я не сказал. Привычка максимально ограничивать количество посвященных сыграла свою роль и здесь.

– Держись. Помнишь, мы синематографический фильм из Голливуда вместе смотрели. Там был один отличный вопрос: вы эффективная команда? Ну, что ты ответишь?

Ксения вдруг взяла мою руку. Прижалась к ней щекой. Несмотря на возраст, кожа у нее была как у молодой женщины.

– Да, ты прав, – сказала она уже обычным своим, спокойным голосом, – да, мы эффективная команда. Я возвращаюсь в Константинополь. И жду, как будто ничего и не было.

Наш шейх, шейх Абд Аль-Азиз ибн Баз, да смилуется над ним Аллах, сказал:

«Тот, кто взял вымышленные законы, противоречащие Корану, – это и есть великое нечестие и явный Куфр, и порочное вероотступничество, как сказал Аллах в Коране: «Но нет – клянусь твоим Господом! – они не уверуют, пока они не изберут тебя судьей во всем том, что запутано между ними, не перестанут испытывать в душе стеснение от твоего решения и не подчинятся полностью» (Ан-Ниса:65). И также сказал Всевышний: «Неужели они ищут суда времен невежества? Чьи решения могут быть лучше решений Аллаха для людей убежденных?» (Аль-Маида:50).

Продолжая, Шейх ибн Баз сказал: «И каждая страна, которая не правит по шариату Аллаха и не повинуется законам Аллаха, то это Невежественное (Джахилийское) государство, Куффарское государство, Несправедливое и Нечестивое государство, ссылаясь на текст этого ясно изложенного аята. И обязанностью для исламской Уммы является испытывание гнева на это и враждовать со всем этим во имя Аллаха, и запрещено исламской Умме испытывать чувство любви к ним, и иметь связь, и дружить с ними, до тех пор пока они не уверуют в Одного Единого Аллаха и не будут править по шариату Аллаха». На этом закончил Шейх ибн Баз.

И того, что я привел и помянул из текстов (Корана и Сунны) и из слов ученых, достаточно для того, чтобы разъяснить и понять то, что правление по выдуманным и вымышленным конституциям является Куфром, и клянусь Великим Аллахом, что тот, кто правит по этим законам, тот тоже Кафир, и если продолжать приводить из того, что сказали ученые Уммы и имамы этой уммы по поводу этого вопроса, то образуется огромное количество слов, и того, что я упомянул и привел выше, достаточно для ответа вопрошающему!

Ан-Накд Кавмия Аль-Арабия

Афганистан, Кабул

Отель «Интерконтиненталь»

22 января 2017 года

Отель «Интерконтиненталь» расположен в западной части Кабула на возвышенности, к нему идет одна-единственная дорога, которую легко перекрыть. В свое время это был лучший отель Кабула, он был построен в начале семидесятых североамериканской фирмой, владельцем сотен отелей по всему миру, после того как Кабул стал одним из мест паломничества представителей неформального движения хиппи, привлеченного доступностью местной травы каннабис, которая здесь лучшая в мире. Среди хиппи попадались богатые люди, и даже очень богатые люди, наследники миллионных и миллиардных состояний. Сюда же приезжали и богатые люди, владельцы и топ-менеджеры крупных корпораций, которым благодаря движению хиппи удалось заиметь молодую подружку, раскрепощенную в вопросах секса. Полагали, что к двадцать первому веку Кабул может стать свободным городом, этаким Сан-Франциско Центральной Азии, городом высокой терпимости, городом с многонациональным населением. Трудно было ошибиться сильнее.

Сейчас отель, точнее, его здание, коробку с отметинами от пуль и снарядов, выкупили русские и отремонтировали. На первом этаже – открыли ресторан «Голубые купола», кто бывал в Ташкенте, тот поймет, о чем я говорю. Готовили здесь не хуже, чем в оригинальных «Голубых куполах», и здесь была музыка, живое исполнение, пели афганские исполнители. Впервые, после нескольких лет мрака, афганский народ начал приходить в себя. Во время, пока в городе были религиозные экстремисты, за исполнение песен или музыки полагалась смертная казнь, равно как за прелюбодеяние, содержание голубей, стирку белья в реке Кабул, выливание помоев туда же или бои воздушных змеев[2].

Но сейчас здесь мы, русские, и певица по имени Карара сейчас поет мелодичную и чуть печальную песню о любви, красивую, хотя не все слова я понимаю. Полагаю, эту песню следовало бы петь вечером и под нее танцевать медленный танец с очаровательной дамой… но она пела ее сейчас, навевая грусть…

В голову лезла другая песня, которую я, с вашего позволения, приводить не буду. Страшная и грустная песня, которую я услышал в Персии и которая говорила, что дороги назад нет и ничего не изменишь.

Передо мной стояла чашка чая и симьян, местное сладкое лакомство к чаю, что-то вроде сладкой соломки, к которому я не притронулся. Ветер с гор бил в окно, стучался, жаловался на свою нелегкую судьбу: ветер здесь тоже был неприкаянным, как и люди. В Афганистане тоже бывает зима и зима, суровая, до минус двадцати даже в ущельях. Я ждал человека, но человек не пришел…

И глупо было надеяться, что он придет.

В предательство Ковалева я не верил – слишком просто. Рыбалка, которую мы вели вот уже шесть месяцев, начала давать свои плоды – просто по закону больших цифр. Мы нашли уже девять совпадающих точек. Но предательство Ковалева не вписывалось, оно было вне картины, и это несоответствие надо было устранить.

Заодно и найти себе хоть каких-то союзников. Хоть каких-то. Ибо осознавать, что ты один… ну, пусть вдвоем, и мы ведем войну против системы, более того, против своих же, – все это очень тяжело.

А так – мы вели двойную жизнь. Занимались работой. Теряли сотовые телефоны. Изредка навещали конспиративные квартиры. Я почти перестал летать в Ташкент, не было ни времени, ни сил. Помимо этой работы мы вели обычную, выявить и уничтожить, – и террористы выпустили фетву, в которой приговорили меня к смерти. На моей памяти эта третья, одна вынесена в Бейруте, вторая – в Тегеране. Теперь – еще и в Кабуле…

Один раз я заметил за собой слежку. Своих же. Слежка вялая и явно дежурная: контрразведка проверяет. Сбрасывать не стал.

Поводом навещать конспиративную квартиру стала афганка Лайла. Сначала – просто поводом. Теперь – уже по-настоящему.

Куда идем мы с Пятачком? Большой, большой секрет. И не расскажем мы о нем, о нет, и нет, и нет…

Я вдруг поймал себя на мысли, что в какой-то момент просто бросил поводья. По крайней мере в своей личной жизни – точно. И куда меня несет теперь, я не знаю…

Не знаю.

Я посмотрел на часы. Полтора часа. Точно не придет. Точно.

Да и было бы глупо ожидать, что придет…

Я поднялся из-за стола, оставив на нем катеринку. Поклонился, глядя в глаза певице, – обычное дело для русских дворян – проявить уважение, – отчего певица сфальшивила в одной ноте. Это ничего. Пусть поет…

Получил в гардеробе пальто совершенно омерзительного стиля, но зато теплое. Запахнув его покрепче, вышел на улицу через стальные двери, которые давно заменили здесь стеклянные, предусмотренные проектом первоначально. Ветер, несущий с гор холод и мелкий, крупкой снег, голодным зверем вцепился мне в лицо. В стороне у костра грелись замерзшие усатые нафары.

Зима. Холод. Никогда не любил зиму, чтоб ее…

Нащупывая в кармане брелок противоугонки, направился к стоянке, где меня ждала бронированная машина.

– Эфенди…

Повернулся. Молодой парень, с короткими турецкими усиками, закутанный от холода в пуштунское бесформенное покрывало. Таксист, к гадалке не ходи. Интересно, как его сюда пустили: сюда не пускают таксистов из-за угрозы террористических актов, постояльцев привозят-развозят машины, принадлежащие отелю. Наверное, родственник одного из тех замерзших нафаров, греющихся у огня.

– Эфенди, такси совсем недорого.

– Рахман, дост, – вежливо сказал я, – но у меня есть машина.

– Эфенди… – не отставал таксист, – дороги Афганистана опасны, а там, где вы хотели бы оказаться, особенно. Вам нужен провожатый, иначе вы никогда не доберетесь до своей цели. Очень недорого, эфенди…

Я понял, кто это. И зачем он здесь.

– Каждая работа должна быть оплачена по справедливости, мой друг. На вот, возьми. И не считай это лихвой. Своди свою девушку куда-нибудь. – И с этими словами я протянул таксисту десять катеринок. Сто рублей более чем достаточно для услуги такси, но я предпочитаю здесь не экономить. Мало ли кто этот водитель и что от него будет зависеть. И пусть он воспринимает меня не как неверного, приговоренного к смерти Шурой, а как человека, который дал ему неплохие деньги за услугу. Ведь в молодости денег постоянно не хватает, по себе знаю.

Короче говоря, делай добро. Может быть, и вернется…

Водитель явно замялся – а кто берет деньги у кяфира, тот сам кяфир, – но все-таки деньги взял. Поспешно спрятал в нагрудный карман рубахи.

– Сюда, эфенди…

Буран разыгрался не на шутку, как в степях северного Туркестана. Ледяное крошево летело в стекло, было темно, фары не пробивали и на пять метров. Я начал понимать, почему афганцы выбрали именно этот день: о полете беспилотников в таких условиях не могло быть и речи.

И мне, если честно, беспилотники тоже были не особо нужны.

Фары внезапно высветили надвигающуюся на нас стальную громаду, афганец выругался, вывернул руль, и мы разошлись с морским высадочным средством, на котором здесь передвигались морские пехотинцы. Колесный монстр – до крыши даже я с трудом могу достать рукой.

Вот и еще один повод для вражды. Один идиот не включил фары ночью, опасаясь обстрела из темноты. Другой не успел вовремя отвернуть – могли бы и мы сейчас не успеть. ДТП, труп. Или трупы. Для афганцев понятно, кто виноват. Да и для нас тоже.

Ненависть. Злоба. Недоверие. Груз накопленных обид. Все это довлеет над нами, мешая нормально в мире жить.

Мой преемник на посту наместника (придурок) остановил вывод войск на половине. В итоге войск оказалось недостаточно, чтобы контролировать ситуацию, но достаточно, чтобы вызывать инциденты наподобие этого. По-моему, самое худшее дело – это дело, остановленное на половине. Лучше бы вообще не делать.

Да, кстати, если еще не представил моего воспреемника на посту наместника – извольте. Это Его Высокопревосходительство Наследник Бухарский, ротмистр гвардейской кавалерии. Да-да. Он. Назначили его в ходе кампании по «исламизации» конфликта. Кто-то умный в Санкт-Петербурге – я так и не знаю, кто этот умник, иначе наведался бы и дал пощечину – решил, что раз мусульманину харам убивать мусульманина, значит, надо наводнить Афганистан войсками, состоящими из мусульман. Я даже говорил на эту тему с Ее Высочеством, но она милостиво изволила разъяснить, что надо все попробовать. Сомнительное утверждение, очень сомнительное: я могу вам назвать как минимум десяток случаев измены за последние месяцы.

Впрочем, я не могу предпринимать ничего против моего преемника хотя бы из соображений чести. Когда на корабле раздрай и каждый делает то, что в голову взбредет, ничем хорошим это не закончится…

Мы, по моим расчетам, все еще находились в Западном Кабуле, в его «частном секторе». Из-за пурги ничего нельзя было разглядеть. Одни бетонные заборы сменялись другими, но водитель вел уверенно, и явно не первый раз. Потом он свернул, и мы вкатились в черный провал ворот, которые за нами немедленно закрыли.

Боевики. Их было четверо, и сколько-то еще было в темноте. Автоматы Калашникова, на двух подствольные гранатометы, они стояли в темноте в одинаковой форме афганских контрактников, и теплые капюшоны делали их похожими на фанатичных монахов, которые несколько сот лет назад жгли людей на кострах.

Я вышел из машины.

– Лаасуна портакра, – сказал боевик, стоящий ближе всего от меня, стволом автомата подсказывая, что надо сделать.

– Тса? – Я сделал вид, что не понял.

– Руки вверх… – сказал другой боевик по-русски и каркающе засмеялся.

Я заметил черную тень виллы в глубине сада, чахлые деревья, горящую в углу бочку, пульсирующую тревожным красным светом – это для того, чтобы погреться около нее в ожидании чего-то.

Один из боевиков приблизился. Положив автомат на капот такси, ловко обыскал меня. Опыт явно есть.

– Аслиха нах![3] – сказал он и отступил в сторону.

Второй боевик тоже шагнул в сторону, стволом указывая направление.

– Тер ша, руси[4].

Мы вошли в дом. Обычная вилла, примитивно по нашим меркам, но по местным неплохо обставленная, капитальная, теплая. На кухне горела жаровня, отчего сильно пахло перегорелым растительным маслом.

Главный боевик пробурчал что-то под нос и пошел на кухню. Мы остались вчетвером в чем-то, напоминающем прихожую.

– Снимай одежду, русский, – сказал таксист.

– Это еще зачем? – резко спросил я.

– Это правило. – Таксист хорошо знал русский, говорил почти без акцента. – Нам надо быть уверенными, что ты не принес маяк. Маяк, понимаешь?

– В таком случае принесите другую одежду. На улице холодно.

Последовали переговоры между таксистом и боевиками, после чего один из боевиков ушел куда-то в глубь дома и вернулся с мешком. Мешок он бросил мне под ноги, от него воняло, даже от не раскрытого.

– Вот твоя новая одежда, русский. Извини, другой нет.

С этими словами второй знающий русский боевик визгливо расхохотался. Шутник, однако.

Я начал переодеваться, свою одежду складывая в мешок. В мешке был полный комплект одежды пуштуна, поношенный. Когда я закончил переодеваться, один из боевиков взял мешок и вышел с ним на улицу. Понятно, что он сделает, – бросит в огонь. Деньги, конечно, возьмет себе – я оставил сколько-то в карманах.

– И часы тоже.

Отправляясь на дело, я предполагал такое, потому часы взял самые простые, какие у меня были. Швейцарские Traser в карбоновом корпусе, такие выдают спецназовцам в качестве служебных. Очень точные, прочные и недорогие. Я хотел бросить их на пол, но «веселый» боевик перехватил мою руку. Забрал часы, надел на свою руку, сказал что-то довольное на пушту. Воистину, полные кретины. Часы – лучшее место, чтобы разместить там маяк. Батарейка, а в таких часах, как наш «Авиатор» или швейцарский Breitling, еще и передатчик, работающий на аварийной частоте, чтобы любой летчик, потерпевший аварию, мог подать сигнал бедствия. А перепрограммировать его на другую частоту, в том числе и на ту, на которую наводятся ракеты, – дело пяти минут. Кретины недоделанные.

Вышел старший среди боевиков, что-то буркнул.

– Амир Хабибулла просит присоединиться к столу. Закон афганского гостеприимства, – сказал таксист.

На столе было мясо. Много жареного мяса, мало риса. Один из признаков того, что это боевики: в горах куда проще украсть овцу или барана и поджарить мясо на костре, чем возиться с варкой риса. Приправа – обычный кетчуп, купленный на базаре. Я заметил, что в стороне стоит мешок, в котором виднеются пакеты быстрого питания, купленные оптом: ими-то и питаются боевики в горах, эту лапшу (она пошла из Китая, ее могут позволить себе китайские бедняки) можно даже погрызть, если нельзя развести костер. Наверное, купили еще шоколадные батончики с арахисом и майонез.