Галина Волчек как правило вне правил

Денис Евстигнеев со своими друзьями Антоном Табаковым и Владимиром Земцовым

Нет, театр не был для него чем-то особенным в отличие от кино, с которым он столкнулся в детстве лишь раз. В 1970 году мать взяла его с собой в Нарву на съемки «Короля Лира».

После развода Волчек и Евстигнеева Денис все реже встречался с отцом и встречи носили более дежурный характер. Мужским воспитанием Дениса занимался Марк Абелев, и порой оно приобретало криминальный оттенок. Впрочем, об этом позже.

1967

{МОСКВА. ДОМ НА УЛИЦЕ ВАХТАНГОВА}

В квартире режиссера Александры Ремизовой раздается звонок. Через 30 секунд он настойчиво повторяется. Ремизова как есть, в ночной рубашке, открывает дверь.

– Вы? Галя? В такое время? Что случилось?

Вместо ответа Волчек выпаливает:

– У вас «На дне» Горького? У вас есть?

– Есть.

Кто бы мог подумать, куда может завести простая человеческая обида? В 1967 году Галину Волчек именно обида, вызванная театральными обстоятельствами, толкнула «на дно», на глубину горьковской пьесы. И спустя много лет она будет удивляться, что всего одно слово, случайно всплывшее в эмоциональном потоке, может принести невероятный результат. То, что она рассказывает теперь, может быть расценено и с медицинской точки зрения.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – «Современник» должен был впервые выехать на зарубежные гастроли. В Польшу! Важно было даже не в какую страну мы ехали, а то, что театр выпускали! А меня не взяли. Отбросили. Это для меня было раной, сильнейшим потрясением. Тогда это казалось невероятным – как, ведь все мои едут, а меня не берут. Боль не оттого, что заграница проплывала мимо меня, а от случившейся несправедливости. Ведь на гастроли везли и мою «Обыкновенную историю».

Сейчас она уверяет, что причина, по которой Ефремов вычеркнул свою воспитанницу из списка, не имеет значения, и всем своим видом показывает, что не желает развивать эту тему. И тем не менее интересно, что же произошло в 1967 году в «Современнике», если замечательную артистку, режиссера самого шумного спектакля «Обыкновенная история» руководство театра решило наказать таким образом?

На репетиции спектакля «На дне»

Из воспоминаний тех, кто был рядом с ней, вырисовывается версия, и замешена она на амбициях, которые так же прекрасно приживались в молодом здоровом «организме» «Современника», как и в почтенном академическом театре.

МИХАИЛ КОЗАКОВ: – Многие считали, что это был чисто воспитательный момент: для Волчек, которая сорвала бешеный успех за «Обыкновенную историю», первой из «Современника» получила Государственную премию, поездка за границу была, по мнению Ефремова, явным перебором. Не новый способ воспитывать успешных учеников.

На репетиции спектакля «На дне»

Впрочем, сложных причинно-следственных построений она не делала, поскольку, как истинная женщина, отдалась эмоциональному потоку, подсознательно удовлетворяя мазохистский комплекс, сидящий в каждом, в том числе и в ней.

– Все время внутри себя, как городская сумасшедшая, я вела яростные диалоги со своими однокашниками и друзьями: «Как, – спрашивала я их. – Как могло такое случиться?» Во мне говорила обида на несправедливость, которую я всегда с детства очень остро ощущала, иногда даже не понимая, к чему может привести мое непримиримое отношение к несправедливости. «У нас такого быть не может. Ведь мы все делаем вместе, и вы… а я… ведь они… Такое может быть только на каком-то дне».

Она произнесла слово «дно», и… Если бы сейчас была жива ее соседка по дому на улице Вахтангова режиссер одноименного театра Александра Ремизова, то она бы достоверно описала ту ночь. После полуночи, когда добрые люди улеглись спать, к ней позвонила в дверь соседка Галина Волчек и с порога выпалила:

«На дне». Сцена из спектакля

– У вас «На дне» Горького? У вас есть?

Ремизова ответила не сразу, пораженная чрезмерно возбужденным видом своей соседки.

– А вы не можете мне дать? На ночь? Я верну.

Не взяла, а схватила протянутый том и убежала. За ночь она прочла пьесу и поняла, что должна ее поставить.

Наутро она позвонила Ефремову и сообщила ему о своем ночном решении. Он был явно ошарашен. «Ну, пожалуйста», – сказал он, и в паузе было больше удивления, чем решения.

– А обида, которая у вас была, на нее поправка в будущей постановке была сделана? Собственно, та же несправедливость, только произошло все с вами и в наши дни.

– С этой занозой я начала читать пьесу. Но к концу про нее абсолютно забыла, потому что пьеса меня захватила. Захватила целиком. Ты знаешь, я спектакль увидела отчетливо. Что такое Сатин и вся ночлежка? Вернее, народ, в ней присутствующий. Он для меня с самого начала был главным компонентом тире хором, присутствующим при всех трагических поворотах жизни ночлежки и реагирующим на все катаклизмы. Я и художнику это объяснила сразу. Так что импульс – это только импульс. А что он родил – это совсем другое. И это смешно, и дико, и невероятно, что слово, одно слово привело к такому результату.

На самом деле за ее «Дном» стояли один вечер и одна ночь.

1965

{АПРЕЛЬ. РЖЕВ}

Проходная местной фабрики – будка – с двух сторон подпирается забором. Конец рабочего дня – работники, преимущественно скромно одетые женщины с сумками и сетками, торопятся по домам.

– Вот она, – говорит охранник Волчек и ее подруге и показывает на какую-то женщину. Волчек останавливает ее:

– Нас учили вам соврать. Но я не знаю…

Про импульсивность Волчек ходят легенды. Какой сигнал извне может потянуть за собой цепь непредсказуемых поступков, не знает даже она. Впрочем, ее рацио не раскладывает на составные – вот сигнал, вот действие. Все происходит естественно для нее и шокирующе для окружающих.

Так, однажды она отправилась в парикмахерскую на Арбате, движимая вполне понятным женским желанием – стать лучше, чем она есть на самом деле. Хотя бы внешне. Тихо сидела в скучающей очереди и от нечего делать читала газету, лежащую на столе. То, что она прочитала, заставило ее забыть о собственном безобразии на голове, о делах, запланированных на день. Она читала, а в голове уже складывался сценарий.

Деревня подо Ржевом. Перепуганные люди стараются лишний раз не показываться на улице. Немцы свирепствуют и без суда и следствия вешают всех за связь с партизанами. На фоне этих ужасных событий в дом к одной женщине вползает полуживой человек – он оказывается тяжело раненным нашим летчиком, чудом вырвавшимся из окружения. Она прячет его у себя, но понимает, что кто-нибудь на нее непременно донесет. Тогда она идет в полицию и заявляет, что муж бежал из русского плена, у него гангрена и ему требуется помощь. Немцы подозревают: что-то здесь нечисто – и поселяют в ее избе двух немецких солдат.

Такой Галина Волчек увидела свою героиню, приехав во Ржев. Надпись на обороте: «На память дорогим Маре и Гале. Очень рада была познакомиться и побеседовать, вспомнить все пережитое. Одинцова А.И. 27 апреля 1965 года»

Для них разыгрывается спектакль – женщина ухаживает за больным, как за мужем. Двое чужих друг другу людей спят в одной постели в обнимку, как супруги. Гангрена прогрессирует. Она умоляет дать ей подводу, чтобы отвезти «мужа» в больницу за 12 километров. «Или выживет, или сдохнет», – говорят немцы и отказывают ей. Тогда она, дождавшись, когда никого не будет в доме, перетянет ему ногу шнуром, даст выпить самогонки и ножом, которым резали скотину, отрежет ему ногу.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Я задохнулась, когда прочитала это. Поняла, что из этого надо что-то делать. Но в статье почувствовала столько недосказанности, столько фальши. Особенно в конце, когда из этой истории местные власти решили сделать показуху к двадцатилетию Победы – соединить двух людей, живущих в разных городах. И снимок поместили этой женщины, как на открытке, – она в платочке обнимает березку.

Волчек изображает, как все выглядит на снимке, и морщится, как от целиком проглоченного лимона. И тогда, прихватив с собой режиссера Мару Микаэлян, она помчалась в Ржев. Перед отъездом знатоки человеческих отношений советовали: «Купи пол-литру. Выпей с ней. И она тебе сама все расскажет». Но Волчек водку покупать не стала. Вместо этого по дороге в местном магазине взяла сушки и чай. И стала ждать эту женщину у проходной мебельной фабрики.

– Когда мы с Марой встретили ее после смены, я сказала: «Нас учили врать вам, чтобы заслужить доверие. А я просто хочу с вами поговорить. Пригласите нас к себе». – «Пойдемте», – ответила она просто, и мы пошли в ту самую избу, где 20 лет назад она лежала в постели с незнакомым мужчиной и тем самым спасла его. Когда он попал в госпиталь, она ходила к нему каждый день за 12 километров пешком и выхаживала его.

Женщина ни разу не сказала «люблю», но Волчек чувствовала, что она полюбила этого летчика и сила любви в очередной раз доказала, что человек способен на невозможное. Но самая чудовищная правда состояла в том, что он уехал в своей город, где у него была семья, и даже не вспоминал о ней. Не писал. И если бы не эта газетная публикация, история так бы и была похоронена на дне женского сердца.

Такая история, только в пафосном духе, пришлась бы как нельзя кстати к очередному Празднику Победы. Волчек в то время еще не была знакома с Анджеем Вайдой, не видела его фильмов, показывающих на экране обратную сторону государственных праздников. Но она уже придумала весь сценарий и, главное, образ будущего фильма.

– Экран должен был быть разделен на две половины, и на каждом параллельно жизнь героев, такая, как она есть. Их соединила в жизни только война, а после – как две параллельные прямые. Ее жизнь с острым чувством любви, разочарования и постоянного ожидания. И он – благополучный, довольный собой, ни разу не вспомнивший о той, благодаря которой выжил. И только в конце снимок – они вместе.

Когда она принесла заявку писателю Рекемчуку – главному редактору «Мосфильма», он, как честный человек, сказал ей: «Не пройдет». Так оно и вышло.

Через несколько лет, познакомившись с Анджеем Вайдой, она поразится, как похоже они смотрят на жизнь и строят ее не с парадной стороны. Он – на экране, она – на сцене. За это начальство по головке не гладило, что, собственно, и показали все дальнейшие события.

1968

{МОСКВА. ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО. «СОВРЕМЕННИК»}

На сцене Евстигнеев. Лысый. С кошачьей и верткой пластикой. Вот он подходит к краю сцены. Слушает, что Волчек говорит ему, затягиваясь сигаретой.

– Жень, послушай, я хочу, чтобы ты эти слова, как там…

– Работа. Ты сделай так, чтобы работа была мне в удовольствие.

– Вот-вот… Слушай. Возьми щетку и чисти себе ботинки.

Итак, спектакль «На дне», импульсом для которого послужила личная обида. Впрочем, сегодня Волчек уверяет меня, что к концу той бессонной ночи, когда она на эмоции прочитала горьковскую пьесу, она знала не только про что она будет делать спектакль, но и как. Какими средствами будет катапультировать из мягких кресел зрителей, пришедших посмотреть на обитателей ночлежек, изведенных советской властью как класс.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Я рассказала художнику Кириллову, какой хочу видеть сцену – черная, все в черном до колосников. И только откуда-то сверху пробивается жалкий луч света. Здесь должна протекать жизнь обитателей ночлежки.

Ее ночлежка раскинулась по всей сцене – три яруса с двумя лестничными пролетами посредине, которые упирались в дверь с пробивающимся светом.

Склонная к глобальным обобщениям, она скорее интуитивно, чем сознательно, из понятия «ночлежка» создает образ мира. Увеличивает количество обитателей дна, не предусмотренных драматургом. И вся эта серая, безликая масса человек в 15–20 жила своей отдельной жизнью, активно или пассивно участвуя в жизни основных героев. «На дне» стал первым большим спектаклем Галины Волчек, обозначившим ее тягу к масштабным полотнам.

Многоплановость на сцене, робко пробивавшаяся в ранних спектаклях Галины Волчек, станет основным козырем ее последующих работ, когда она будет манипулировать планами и добиваться этим поразительных эффектов. Так, в «Крутом маршруте», поставленном в 1989 году, за аскетичными декорациями сталинских застенков всплывет образ страны, лежащей в оцепенении. В «Трех товарищах» уголок Берлина обернется большим городом. Поразительно, что знаковые символы будут рождаться из мелких форм, которые Волчек изобретательно умеет совмещать.

«На дне». Василиса Карповна – Нина Дорошина

И вот массовка, безликая и безучастная, поселилась на сцене. А главные действующие лица… К назначению на принципиальные роли Галина Волчек подошла, проигнорировав традиции. Сатина – в советском театре всегда героя с ярко выраженным социальным началом – у Волчек получил антигерой Евгений Евстигнеев, игравший в кино в основном прощелыг, карьеристов или просто неудачников.

Она начала репетировать, когда развод с Евстигнеевым был несколько лет как оформлен. Но эта юридическая формальность, как говорит она, не мешала, а скорее помогала. Она, как никто, знала Евстигнеева. Когда перед словом «трансцендентально» Евстигнеев делал паузу, набирал воздух и низким голосом произносил «транс…», все думали: «щас отмочит»; она одна понимала, что за выразительной паузой ничего не стоит. Евстигнеев молчал оттого, что просто не знал, как правильно произнести это слово. Она одна приходила к нему на помощь:

– Женюра, я понимаю, что ты специально так делаешь – что-то между транспортом и траншеей, да? Но так меньше всего понятен смысл, – говорила она, и он аккуратно, в душе благодаря ее, вплетал в свою реплику зубодробительное словцо.

«На дне». Сцена из спектакля

Несколько лет они были в разводе, у каждого была своя семья, и Галина удивлялась, как естественно их отношения после короткого периода отчуждения восстановились и начали переходить в разряд родственных. Много позже ходили друг к другу в гости, иногда встречали вместе Новый год. Только один случай резанул Галину и застрял в памяти занозой на всю жизнь.

Когда она впервые вошла в новый дом Жени, то над диваном в столовой увидела фотографический иконостас – родные Жени и Лили, дочь Маша, их общие друзья улыбались с черно-белых снимков. Не было только портрета Дениса, как будто его никогда не существовало в жизни Жени. Ее это больно укололо, но выяснять отношения с бывшим супругом она не стала. Отсутствие фотографии их сына, как досадный эпизод, омрачило, но не прервало их отношения. Более того, как показала жизнь, все последующие их браки и разводы делали эти отношения теснее и доверительнее. А деликатность, возникающая в совместной работе, делала их даже нежными. Хотя слово «доверительность» к характеру Евстигнеева совсем не подходило.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – Женя был очень закрытый человек. Ни с кем никогда не делился тем, что было на душе. Он закрыт был даже перед самим собой. Может, поэтому у него было столько инфарктов.

Полное доверие экс-супруге и режиссеру Евстигнеев демонстрировал на сцене. Она видела в горьковском герое не Сахарова, который только один говорит правду при всеобщем безмолвии. Для нее Сатин был из тех, кто не обличал, а просто старался жить не по лжи.

С нар за жизнью «дна» и его обитателей наблюдал свежий и довольно-таки острый взгляд – выпускник Школы-студии МХАТ Авангард Леонтьев, а для всех просто Гарик. Его взяли в театр за ярко выраженные способности и редкую индивидуальность, обнаружившиеся уже в дипломном спектакле «Царь Федор», где он исполнил заглавную роль. Хотя в «Современнике» с царского трона он прямой наводкой угодил на нары, в бомжеватого вида массовку.

АВАНГАРД ЛЕОНТЬЕВ: – Там я понял, и не только по себе, что у Волчек огромный дар работы с актером. Кстати, не такой уж частый. Сколько она предложила Евстигнееву интересных ходов в роли Сатина. Она помогла Никулину сделать уникальной роль Актера. Роль звучала как исповедь современника перед зрителями, и те не видели никакой грани, никакого зазора между личностью исполнителя и героем на сцене. Никакой!

По многим статьям спектакль «На дне» был уникальным продуктом. Взять хотя бы все то же распределение ролей. Если взглянуть на старую программку, в ней сплошные «антигерои». Сатин в исполнении Евстигнеева с замашками пижона из коммуналки не имел даже намека на серьезность, заложенную в его знаменитом монологе о человеке. Неожиданный образ перекрывал монументальность Сатина далекого и недалекого прошлого – Станиславского, Ершова, Ливанова… Рядом с ними Евстигнеев смотрелся хлюстом, прощелыгой. А Волчек к тому же предлагала ему резкие решения его ударных монологов. Сатин – богемный бомж с изящной, завораживающей пластикой, который артистично обременяет собой землю.

На репетиции первой сцены Сатина она говорила Евстигнееву:

– Жень, послушай, я хочу, чтобы ты эти слова, как там…

– Работа.

– Вот-вот… Слушай. Возьми щетку и чисти себе ботинки. А слова положи на то, что ты хочешь быстрее выпить. И говори все это с предощущением удовольствия. Проходно говори, но с кайфом.

Он был не из тех артистов, которым нужно повторять. Евстигнеев хватал щетку, чистил ботинки, дальше под пафосные слова о работе надевал узкое пальто, прогибался чуть в талии вперед. Изящно заламывал шляпу, заматывал шарф, руку небрежно-артистично выбрасывал вперед:

– Ты сделай так, чтобы работа была мне в удовольствие.

Кто в этот момент находился в зале, ахнули, как ему удалось эффектно раскрутить ее предложение.

Олег Даль также не тянул на отчаянного разбойника Пепла, брутального любовника. Но, как ни странно, традиционно привычный образ Пепла рассыпался перед лицом его нервности, субтильности при полном отсутствии воинственного начала. К удивлению зала, который не сразу приходил в себя от вида такого «героя», прибавлялось удивление закулисное.

АВАНГАРД ЛЕОНТЬЕВ: – Он как будто не играл. Вот мы с ним разговаривали за кулисами, а через несколько минут он оказывался на сцене и был точно таким же. Я поражался, как же он отваживается ничего на сцене не играть.

Для коллег Пепел был тот самый Даль, с проблемами и мироощущением которого давно свыклись в театре. Что же говорить о публике, не знавшей Даля закулисного, а лишь влюбленной в кинообраз его трепетно-романтического героя.

Лучшей сценой дуэта Пепел – Василиса (Даль – Дорошина) была сцена объяснения во втором акте. Волчек выстроила ее с отчаянной страстностью: Василиса, как кавалерист, наступает, и под ее натиском вор Васька изгибается, уворачивается, как от укуса змеи. Хотела того Волчек или нет, но эта мизансцена могла соперничать по пластике с хореографической миниатюрой. Голова мужчины резко запрокинута назад, и в невероятно, по-женски изогнутой шее читается вся трагедия человека. При всей наступательной агрессивности в игре Нины Дорошиной проглядывали слом и отчаяние.

И кто это выдумал до или после – что у Волчек женская режиссура, способная родить только прекрасные женские образы. В «На дне» – невероятно мощный мужской ансамбль, в котором ярко и сильно звучат мужские соло: Петр Щербаков (Бубнов), Олег Табаков (Татарин), Михаил Козаков, а позже Андрей Мягков (Барон), Владимир Земляникин (Медведев). Мужественность мужской группы только оттеняла достоинства четырех женских ролей: Лилия Толмачева, Нина Дорошина, Алла Покровская, Елена Миллиоти.

ЛИЛИЯ ТОЛМАЧЕВА, исполнительница роли Насти: – Наши мужчины играли так замечательно, что мне тоже хотелось что-то такое придумать. Галя как будто противилась этому. Однажды мы сидели в буфете, я говорю ей: «Ну все же я проститутка, падшая женщина, надо бы что-то экзотическое».

Она молчит. «Я чувствую, ты бы хотела, чтобы я попудрилась только и стала Настёнкой». «Вот, – обрадовалась она, – только попудрилась, и больше ничего». Никакой экзотики в моей роли она не допустила.

«На дне». Настя – Лилия Толмачева, Лука – Игорь Кваша

Талантливые соло и дуэты режиссер соединила в массовых сценах. Вот одна из них: обитатели ночлежки играют в карты. С трех ярусов массовка наблюдает за ловкостью шулера Сатина. Массовка реагирует нечленораздельными звуками, стоном, который «у них песней зовется». На первой лестнице – в центре Сатин, слева и справа от него Татарин с Бароном. Над Сатиным, на верхних нарах, – Актер с голыми ногами, и голова главного шулера как будто случайно оказывается в раме Актеровых конечностей. Шулерский прием Волчек подала как цирковой номер: неудачную карту Сатин, небрежно почесываясь, кладет на лысину, откуда ее снимают пальцы левой ноги Актера. В это же самое время его рука вкладывала нужную масть в приподнятую руку Сатина, и игра продолжалась. Цирковой трюк повторялся трижды и вызывал бурную реакцию зала.

Колоритный образ Волчек всегда напрашивался на пародии. Пока она репетировала «На дне», за кулисами артисты показывали, как Волчек сидит за режиссерским столиком в накинутой на плечи каракулевой шубе, дымит дорогими сигаретами, пальцы в кольцах, и говорит актерам, лежащим на нарах горьковской ночлежки:

– Поймите, эта пьеса про нас! Все эти Сатины, Насти, Васьки, Клещи – это мы! На дне! На самом дне нашей жизни!..

Внешне благополучный облик и дамские штучки, культивируемые ею публично, напоказ, будут долго вводить в заблуждение тех, кто привык считывать первый план. Главное же в своей жизни она никогда на первый план не выставляла. Мало кто знал, что, отправляясь в отпуск, она брала с собой связку книг по философии, откуда вылавливала скудную информацию по экзистенциализму. Успела прочитать 14 томов Фрейда, которые под страшным секретом ей принес художник Борис Бланк. Она уверяет, что эти 14 томов дали ей значительно больше, чем режиссерское образование, которого, собственно, она в институте не получила.

Когда скелет спектакля был готов, она отправилась с Марком в отпуск в Кисловодск, в санаторий Академии наук, где ее застало известие о пражских событиях. Помнит, как ученый народ с приемничками выходил на аллеи своего тихого лечебного заведения, чтобы словить последние новости из Праги.

Советские танки, которые в это время утюжили взбунтовавшуюся чехословацкую столицу, проехались и по концепции важного четвертого акта, придуманного до поездки в Кисловодск. В момент, когда Сатин разворачивает тему о человеке, правде и лжи, вся массовка хохотала до изнеможения. Апогей всеобщего гогота приходился на слова «человек – это звучит гордо». Как это может звучать гордо среди воровства, убийства, предательства? Политическая правда откорректировала режиссерский замысел.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: – В Кисловодске по приемнику кого-то из ученых я слушала сдавленные, жуткие голоса людей, они просили помощи. Никто не понимал: как они могут вещать из подвалов? Я подумала: это большой грех в такой ситуации – смеяться над тем, что человек не звучит гордо. Над этим можно только плакать.

Так, как Евстигнеев читал этот монолог, ни до, ни после него никто не читал.

– Правда – бог свободного человека, – произносил он как-то тихо, в сторону, закусив губу. Насмешка, горечь, остатки надежды, простота делали монолог органичным, и горьковская высокопарность впервые на русской сцене была невероятно убедительна. Зрители наблюдали чудо – невидимые грани на мгновение сливались, и казалось, вот-вот насмешка его взорвется хохотом, а хохот перейдет в рыдание. Но каким образом и в какой миг это случится, никто сказать не мог. Чудо происходило на глазах.

1968

{МОСКВА. ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО. «СОВРЕМЕННИК». СЦЕНА}

– Человек – это звучит гордо! – доносится за кулисы. Волчек осторожно пробирается по заднику, чертыхается в темноте, за что-то зацепившись.

– Что это?

Она останавливается и беспомощно оглядывается по сторонам. Помреж отводит глаза и делает вид, что закопалась с реквизитом.

«На дне» – постановка 1968 года – проскочила через запреты на удивление легко. И теперь вспоминается Волчек играми с цензурой. Еще шли репетиции, но добрые люди уже принесли в «Современник» свежую новость – в ЦК, в Минкульте и прочих инстанциях лежат письменные сигналы о том, что Волчек со товарищи собирается исказить Горького. Что делать? Решили использовать проверенный метод – подстраховаться непререкаемым авторитетом, с мнением которого не поспорят малообразованные партийцы и чиновники.