Луна над пустыней

– А что делают с коконами, Мирсаат? – спросил я.

– А варят. Кукла подохнет – тогда можно кокон разматывать. А если варить не будешь, бабка большая вылезет и кокон прогрызет, испортит…

Конечно, можно было бы еще многое рассказать… Но хватит. Нельзя забывать, что ждет ведь экспедиционная машина в Ташкенте у ворот Музея природы. И хотя я не думал, что уедут без меня, но все же надо вернуться в обещанный день. Да ведь и тугаи на Сырдарье, того и гляди, отцветут…

И на седьмой день своего пребывания в горах Западного Тянь-Шаня собрался я из стационара уезжать.

С утра полил нудный обложной дождь – точно такой, как в день моего приезда. Я никак не мог понять, что это означает. Небо над Тянь-Шанем тогда плакало от радости, а теперь – от горечи расставания? Или наоборот?.. До обеда дождь так и не кончился. Все же я решил ехать.

Вскоре меня подобрала машина с крытым кузовом и довезла до самой остановки автобуса. В Ташкенте с утра тоже был дождь, но к моему приезду солнышко уже подсушило улицы.

Счастливый, полный энтузиазма, готовый к немедленному отъезду на Сырдарью, я вошел в музей, к Георгию Федоровичу, успев, правда, удивиться, что у ворот не стоит никакой машины. Поздоровался и, утирая дорожную грязь с лица, энергично спросил:

– Завтра едем? С утра?

Георгий Федорович лишь мельком глянул на меня, отвернулся к окну и неестественно тихим голосом невнятно проговорил:

– Понимаете, Розмарин… кузов еще не поставил. Болтов не хватает. Дней пять еще…

Ожидание

И опять ташкентская жара обволокла меня, словно душное ватное одеяло.

В медресе Кукельдаш на этот раз были заняты все до одной кельи. В знакомом мне ранее пустынном и мрачном дворе теперь играла современная музыка и царило совсем не монашеское оживление.

Я поселился у Георгия Федоровича.

Маленький одноэтажный каменный домик его стоял на очень уютном участке за сплошным деревянным забором, а сам участок располагался на живописной старой улице Ташкента, не пострадавшей во время недавнего землетрясения. По обеим сторонам улицы были проложены узкие каменные арыки, по которым текла мутноватая теплая вода, а над арыками, создавая сплошную тень, высились мощные, полные жизни деревья – тополя, каштаны, адамово дерево и чрезвычайно оригинальная трехколючковая гледичия. Не только ветви и веточки гледичии были снабжены острейшими шипами, но – самое интересное – весь ствол начиная приблизительно с двухметровой высоты. Шипы на стволе были прямо-таки царственные – до полуметра длиной, причем ветвистые, в виде елочек: на большом «отцовском» шипе торчали в разные стороны шипы поменьше – «дети», а на некоторых из них прорезывались совсем уж крохотные шипики – «внуки». Путаница, хаос, просто разгул колючести, и было странно смотреть на это большое, сильное дерево. От кого оно пытается так отчаянно защититься? Неужели эти столь интенсивные оборонительные меры чем-то оправданы?

Адамово дерево замечательно своими большими листьями – круглыми, как у липы, только значительно более крупными, – и красивыми яркими, удивительно сильно и приятно пахнущими цветами.

Полноправным членом семьи начальника экспедиции был Полкан, молодая стройная овчарка мужского пола. Он обладал несколькими заметными привычками. Ну, например, ни с того ни с сего начинал носиться по периметру участка с необычайно серьезным видом, как будто это занятие входило в программу его жизни – этакая важная процедура, нечто вроде человеческого бега трусцой во имя здоровья. Возможно, правда, что он в этот момент воображал себя спортсменом-олимпийцем, которому необходимо соблюдать спортивную форму – год-то предолимпийский, приближается Олимпиада в Мюнхене… Частенько Полкан подходил к калитке, наклонял голову и долго, упорно высматривал кого-то в щели забора. Наконец, когда этот ожидаемый «кто-то» появлялся – чаще всего это бывал мотоцикл, – Полкан принимался отчаянно и звонко лаять и опрометью бежал вдоль сплошного забора до угла участка, где была другая пограничная щель. Полаяв и побесившись еще некоторое время, Полкан умолкал и внимательно вглядывался в пространство за щелью. Когда же потенциальный агрессор или же просто действующий ему на нервы двухколесный драндулет скрывался, Полкан оглядывался на нас с видом победителя и, скромно помахивая хвостом, подходил к столу…

В жару излюбленным занятием Полкана было лежать на спине в совершенно несобачьей позе – раскинув в стороны задние лапы и сложив на груди передние – и в таком виде спать. Иногда во сне еще и храпеть. Или чихать, если на его мокрый нос осмеливалось садиться какое-нибудь неосторожное насекомое… Полкан страшно не любил слова «палка». Стоило Георгию Федоровичу сказать это слово и взять в руки хотя бы карандаш, хотя бы даже просто спичку, как Полкан, с уважением покосившись на этот предмет, опускал голову и виновато вилял хвостом… Играть он любил больше всего на свете. И при этом совершенно забывался, считая, как видно, что костюм человеческий так же легко чистится, как гладкая серая собачья шерсть.

Трижды выезжал я на автобусе в пригороды Ташкента – на север, на восток и на юг – и, преодолевая жару, фотографировал там на солнце своих любимых членистоногих. Долго ждать – всегда плохо, но если не падать духом и найти себе какое-нибудь занятие, то ожидание может стать вполне сносным.

Так у меня появились фотографии:

акриды – оригинального саранчового с удлиненной каплеобразной головой (ее портрет напоминал портрет дистрофика-гиппопотама);

сколии – самой крупной на территории Советского Союза представительницы отряда перепончатокрылых, страшной своими размерами, но фактически безобидной, обладающей маленьким, слабым жалом и приносящей даже пользу в лесном хозяйстве, так как ее личинки паразитируют на личинках вредного для деревьев жука-носорога;

красного с черными точками нарывника-калида, похожего на толстого важного кардинала из какого-то иностранного фильма;

жука-листоеда, как бы целиком отлитого из зеленого металла.

Этот последний был особенно великолепен – просто ошеломляющая окраска; странно было видеть, что он не металлический, а живой! И здесь, наверное, уместно будет сказать, что этот «металл» – так же как прочный панцирь других всевозможных жуков, кобылок, кузнечиков, медведок и многих других насекомых, – эта мощная «броня» совсем не так проста, как может показаться на первый взгляд.

Научное название «брони» – «кутикула», что в переводе с латыни означает «кожица». Эта «кожица», однако, не только предохраняет тело насекомого от внешних воздействий, но и заменяет костный скелет, так как специальные участки ее служат для прикрепления мускулатуры. Чаще всего основная составная часть кутикулы – хитин, высокомолекулярное азотистое соединение, не растворимое ни в воде, ни в спиртах, ни также в эфире, ксилоле и других органических растворителях. Даже слабые кислоты не действуют на хитин, а желудки птиц и млекопитающих не переваривают его. Правда, хитин – не единственная составная часть кутикулы насекомых, в «латах» кузнечика его всего лишь двадцать процентов, но этого вполне хватает. «Броня» кутикулы состоит из трех характерных слоев, каждый из которых играет определенную роль. Самый толстый, внутренний слой – эндокутикула – имеет сложное пластинчато-волокнистое строение, чем напоминает творение человеческих рук – фанеру. «Фанера» эндокутикулы весьма совершенна, так как ее слои могут скользить один по другому, облегчая сгибание и растягивание. Средний слой – экзокутикула – значительно тоньше, но более прочен и гибок. Именно в нем содержится красящий пигмент, от которого зависит окраска насекомого, играющая столь важную роль в его жизни. Наружный и самый тонкий слой (иногда тоньше микрона) – эпикутикула, – жироподобный, воскообразный, также чрезвычайно важен, так как регулирует воздушную и водную проницаемость панциря, что имеет особенное значение в пустынных районах, где к таким печальным последствиям может привести чрезмерная потеря воды…

Часть 2. Луна над пустыней

Дорога

Трудно в это поверить, но мы, кажется, едем. Машина мчится по гладкому и прямому шоссе. Так мы доедем до селения Дарбаза, что в переводе означает «ворота». Для нас это и правда будут ворота, потому что от Дарбазы мы свернем прямо в пустыню. До стоянки на Сырдарье останется 150 километров, причем по пути не встретится ни одного селения.

Мы пересекли речку Келес, на берегах которой я фотографировал листоеда и нарывника калида, миновали курорт Сары-Агач – здешние Минводы, – и с пышной, хотя и пыльной приташкентской растительностью, кажется, покончено. Начались адыры – степные бугры, предгорья. Ранней весной они похожи на пестрые волнистые ковры; сочная зеленая трава, ярко-алые и желтоватые тюльпаны Грейга (самые крупные из диких тюльпанов), крокусы, а следом за ними, в конце апреля, – фиолетовые поля малькольмии, желтые пятна пажитника и красные разливы маков. Сейчас, после месячной обработки безжалостным майским солнцем, адыры напоминают расстеленную кое-как светло-бурую шкуру огромного животного…

С утра мы занимались погрузкой машины. Правда, Розамат пригнал ее не к семи часам, как обещал, а часа на полтора позже, и мы с Георгием Федоровичем начали уже тревожно переглядываться. Однако вот машина появилась в воротах музея – голубая, свежепокрашенная, как новенькая, – и это был миг всеобщего ликования. На лице Розамата прочно утвердилось хозяйское, полное достоинства выражение – чувствовалось, что он здесь сейчас самый необходимый человек. Мы очень тщательно, проявляя незаурядную изобретательность, уложили в фургоне гору вещей, расположив их самым рациональным образом: чтобы они не помялись, чтобы было где троим сидеть, чтобы сорокалитровый молочный бидон с ташкентской водой не падал, а вода не выплескивалась. Мы были довольны своей укладкой, мы думали, что вещи так и будут лежать до самой Сырдарьи…

Сотрудники музея проводили нас добрыми напутствиями, пришел лично сам директор, Оскар Хайдарович, и позволил себе тепло улыбнуться на прощанье и даже пожать нам руки. Теперь это все позади. Впереди – Дарбаза, а за «воротами» – пустыня, полная неизвестности. Георгий Федорович заверил меня, что обычно они довольно быстро находят дорогу к своей стоянке, хотя с ориентирами в пустыне – сами понимаете…

Нас пятеро. В кабине – Георгий Федорович с Розаматом, в кузове – Сабир, Хайрулла и я. Чуть позже я вам представлю каждого персонально, а пока давайте смотреть в окно, прорезанное в стенке коробки как раз над крышей кабины.

Я сказал, что машина мчится? Это неверно. Точнее будет сказать, что она едва катится. Навстречу ползет лента асфальта. То ли Розамат плохо отремонтировал машину, то ли он потому едет так медленно, что боится растрясти вещи. И Сабир, который в прошлом году ездил в такую же экспедицию, гадает: если Розмарин по шоссе едет так медленно, то как же он будет тащиться там?

– А что там, очень плохая дорога? – осторожно интересуюсь я.

– Плохая не плохая, а если вещи нас не завалят, то хорошо. Пыли поглотать придется, – сверкая узкими глазами за стеклами очков, отвечает Сабир.

Вскоре выясняется, что наш фургон закреплен на раме всего лишь одним болтом. Так по секрету сказал Розамат самому молодому участнику экспедиции Хайрулле. Узнав эту пикантную новость, Сабир ругается по русско-узбекски, я же, как обычно, верю в светлое будущее.

А по обе стороны дороги, насколько хватает глаз, тянутся адыры. В Средней Азии вообще, а в адырах в частности водится очень много насекомых. Трудно себе представить, что они делают летом, в этакую жару и сушь. Ни одной свежей травинки! Видимо, они пьют росу по утрам (ночи здесь, как известно, прохладные), едят корешки, сухие остатки растений, листья ксерофитов, колючки. А самое главное – охотятся друг за другом. Ведь только некоторые из них вегетарианцы, большинство же, конечно, хищники. Хищники поедают вегетарианцев или других хищников, которые, в свою очередь, закусывают вегетарианцами. Без вегетарианцев не обойтись. Как не обойтись без растений, на которых стоит пирамида жизни. Ибо только они и умеют улавливать солнечный свет, переводя его в химическую энергию жизни. «Первичные продуценты» – вот как называются растения поэтому. Но в том-то и дело, что растительности летом в адырах не густо. И все же они кишат жизнью.

Насекомых и наукообразных здесь, судя но книгам, тьма. Самые крупные членистоногие охотники достигают в длину сантиметров двенадцати, если с ногами. Это фаланги. Хватает и пресмыкающихся – змей, ящериц, агам, черепах. Есть птицы – степной жаворонок, полевой жаворонок, в оврагах гнездятся сизоворонки, щурки, сизый голубь, пустельга, залетают на охоту стервятники, черные грифы, пустынный ворон.

Из млекопитающих, по словам Георгия Федоровича, встречаются лисица караганка, желтый суслик, слепушенка, даже барсук и дикобраз. А с растительностью не густо. Просто поразительно. Чем же все-таки питаются жертвы хищников – вегетарианцы?

Да что адыры. Адыры – рай. В самых жарких и сухих местах земного шара Долине Смерти (США), и пустынях Ливии и Аравии, в Сахаре, – там, где, кажется, все живое давно уничтожено палящими солнечными лучами, существует, оказывается, довольно разнообразная жизнь. После большого дождя, который бывает раз в десятилетие, мертвые пески оживают. Они покрываются множеством цветущих растений. Значит, семена сохранили всхожесть, несмотря на смертельно высокую температуру песка.

Вообще приспособляемость растений поразительна! Существуют сине-зеленые водоросли, выдерживающие нагревание до 85 градусов Цельсия – почти кипяток, а семена некоторых растений способны сохранять всхожесть после охлаждения до минус 270 градусов – настоящий космический холод, без трех градусов абсолютный нуль. В воде гейзеров Камчатки, имеющей температуру плюс 80 градусов, прекрасно себя чувствуют личинки комаров. На снегу в тундре весной можно встретить ледничников – крошечных насекомых из отряда скорпионниц. Один паук был пойман в Гималаях на высоте 7300 метров над уровнем моря, среди мертвых заснеженных скал, где нет никаких растений. Даже в глубоких пещерах, куда никогда не проникает свет, обитают представители нескольких типов и классов животных – саламандры, раки, рыбы, жуки-слепыши, так называемые «ненастоящие» кузнечики, губоногие, сенокосцы, клещи, пауки. Вся жизнь – в полном мраке, и все-таки, несмотря ни на что – в полном смысле слова «не смотря ни на что»: глаз-то нет, – жизнь! Известно, что без энергии Солнца ничто живое на Земле существовать не может.

Каким же образом получают энергию Солнца жители абсолютно темных пещер? А очень просто. Солнечная энергия приходит к ним в форме помета летучих мышей и птиц гуахаро, а также частиц растений, приносимых сточными водами…

А полярные животные? Ведь это только представить себе жизнь императорских пингвинов на Земле Адели в Антарктиде, где ветер достигает 70 метров в секунду при температуре от 10 до 30 градусов ниже пуля! По заключению специалистов, мороз в 30 градусов при таком ветре равносилен морозу в 180 градусов при штиле! Подсчитано, что за год через каждый квадратный метр поверхности ветер перевевает до 20000 тонн снега… И все же колонии императорских пингвинов процветают, а как раз в самое суровое время года странные птицы принимаются насиживать яйца. Я как-то разговаривал с человеком, прожившим год в Антарктиде. Он удивлялся тому, что колонии пингвинов зимой собираются в местах не только никак не защищенных от ветра (впрочем, спрятаться от ветра там почти невозможно), но еще и удаленных от места питания, берега океана. Чтобы поесть, пингвин совершает вояж в несколько десятков, а то и сотен километров. Наедается сам и приносит в зобу рыбу детенышам. Почему колония не перемещается к берегу, остается загадкой.

Но больше всего поражает другое. Известно, что все во Вселенной стремится к дезорганизации, нивелированию – так называемое свойство энтропии. Горы медленно разрушаются и сравниваются с землей, русла рек размываются, камни стареют и крошатся, Солнце остывает. И тут же, в противовес и вопреки бесконечному разрушению, – жизнь. Сверхорганизация. Постоянное совершенствование. Непрерывное усложнение. Одна живая клетка уже чего стоит, а организмы? А человек? А человечество со все растущим техническим прогрессом? Откуда это все? Что движет сверхорганизацией жизни, почему эволюция направленна, отчего организмы не упрощаются, а, наоборот, усложняются, чем все это вызвано, для чего?..

Дарбаза. Несчастных 60 или 70 километров от Ташкента мы протащились за два часа.

– Почему ты так медленно ехал, Розамат?

– Тише едешь – дальше будешь! Фургон отвалится, нельзя. Ладна, если хотите, быстрей ехать буду.

И вот… О, этот торжественный миг! Шоссе тянется дальше, а наша машина, наш родной голубой фургон, медленно сворачивает налево и, переваливаясь с боку на бок, ползет по разъезженной, высушенной солнцем дороге. Кузов немедленно наполняется типично среднеазиатской пылью – мелкой, горьковатой на вкус. Иногда что-то хрустит на зубах.

С цивилизацией покончено, впереди – так называемые Приташкентские чули (сухие степи и пустыни, глинистые и песчаные), и где-то там среди них затерялась первая по длине и вторая по полноводности река Средней Азии – Сырдарья. «Дарья» – «река», «сыра» – «тайна». Таинственная река.

Розамат выполнил свое обещание. Машина вдруг дернулась, взвыла, а в нашем фургоне началось такое… Если на первых метрах пустынной дороги вещи, аккуратно и рационально уложенные, всего-навсего угрожающе елозили и шуршали, то теперь… Запрыгал и принялся стрелять фонтанами бидон с водой, поползли вниз части палатки, выскочил откуда-то топор и принялся скакать по всем остальным вещам, и уж совсем шальную возню затеяли чурбачки, досочки, коряжки, которые мы аккуратно сложили в заднем конце кузова, чтобы было чем растапливать костер в тугаях. У каждого из нас всего две руки, а надо удержаться самому, сидя на ящике, который ходит ходуном, да еще придержать какую-нибудь особенно прыткую из вещей, да еще уберечь ноги, чтобы на них не свалилось что-нибудь слишком увесистое. Сабир ругается сразу на двух языках, сдержанный Хайрулла, который до сих пор молчал и только приветливо улыбался, и тот произнес несколько междометий. Ну, в общем, настоящая дорога началась.

Это пока еще не пустыня, скорее – полупустыня или очень сухая степь, но резкую границу провести невозможно. Пыль, жара, бесконечность горизонта, свободно разгуливает ветер, колыша кустики полыни, мятлика, пустынной осоки…

Мы останавливаемся на обед в ослепительном бескрайнем пространстве, у небольшого холма. Выпрыгиваем из фургона. Стих мотор, оседает пыль. Сильный сухой и горячий ветер, резко пахнущий полынью, душистой ромашкой, зизифорой. Зизифора – трава с мелкими листиками и необычайно приятным мятным запахом, сохраняющимся надолго… Внезапно вокруг машины начинают мелькать какие-то темные хлопья. Бабочки-сатиры! Крупные, черные, они слетелись во множестве, садятся на капот, на баллоны, ныряют под колеса – в тень. Что им нужно? Вода? Или возможность хоть немного побыть в тени? Температура на солнце наверняка выше пятидесяти градусов, разогретые бабочки мелькают с быстротой пули – трудно и уследить, – чувства их обострены, близко подойти и сфотографировать невозможно. Мы с Георгием Федоровичем поднимаемся на холм. От сухости ветра начинают слипаться ноздри, перехватывает дыхание, глаза режет от света.

– Посмотрите, какая кобылка, – говорит Георгий Федорович, показывая пальцем на землю.

Я смотрю и сначала ничего не вижу, кроме комочков глины.

– Ну вон же она, вон! – Георгий Федорович тычет пальцем в комочки. – Пустынная кобылка. Пезотметис.

Боже мой! Вот это действительно колорит! Совершенно немыслимая бесформенная голова и головогрудь, как будто бы небрежно слепленные из глины, – ну просто живой глиняный комок со сложенными крыльями. И еще похожа на египетского сфинкса. И крупная! Я осторожно беру сфинкса за крылья и несу к машине – потом сфотографирую как следует…

– Да бросьте вы! – говорит Георгий Федорович. – Будут еще и не такие…

От его слов у меня сладко тает сердце, но кобылку я все же сажаю в коробочку из-под пленки.

Наскоро поев, мы едем дальше. Впереди больше половины пути, а время давно перевалило за полдень.

Остановка Кырк-Кудук, что по-казахски означает «сорок колодцев». Да, теперь по-казахски, потому что мы въехали на территорию Казахстана. Жара, однако, тут ничуть не меньшая, чем в Узбекистане, дует такой же сухой и горячий ветер. Представьте себе совершенно ровную на много километров поверхность земли, вернее – высохшей глины, покрытую очень низкой и жесткой зеленовато-серой растительностью. Этакий шершавый, а кое-где колючий бескрайний половик – грубая и короткая шерсть Земли, исполосованная желтыми линиями дорог. Это сухая степь. Чуль. Ни с того ни с сего посреди нее – толстостенная то ли глиняная, то ли цементная коробка с выступом. Над выступом торчит обыкновенный бензомотор со шкивом и рукояткой. От мотора вниз, в бетонную трубу, спускаются два матерчатых ремня. Это и есть Кырк-Кудук, спасение овцеводов. Мотор заправляется бензином, включается зажигание, ремни, а вернее – один кольцевой бесконечный ремень, начинает двигаться, нижняя его часть, достигающая слоя подпочвенных вод, намокает и ползет вверх, где специальная скоба выжимает из нее воду, стекающую в цементный бассейн колодца по желобу. Люди пьют из верхней части бассейна, овцы, лошади и верблюды – из нижней. Вода горьковато-солоноватая и, конечно, теплая. Но пить можно.

Кырк-Кудук, по словам Сабира, – половина пути, если считать не от Дарбазы, а от Ташкента.

Грузовик катится уже по настоящей пустыне. Весной глинистая пустыня тоже напоминает пестрый ковер, а сейчас поверхность ее скорее похожа на войлок. Зеленовато-серый, буро-серый, буровато-зеленый – низкорослые ксерофиты. Местами, правда, поднимаются более высокие травы – полынь, солянка, ферула. Только ферула совсем не такая, как в горах Западного Тянь-Шаня. Асса-фетида. В конце мая она уже совершенно сухая – живописные скелеты ее похожи на карликовые взрослые деревца с довольно толстым стволом и округлой кроной. Запах полыни очень резкий, пряный. Когда стихает мотор машины, слышен громкий, монотонный, несмолкаемый стрекот цикад…

Вещи внутри фургона окончательно завоевали самостоятельность, перезнакомились друг с другом и улеглись, как им хотелось. Мы с Хайруллой и Сабиром признали их право на независимость и энтропию и следили только за тем, чтобы не опрокинулся бидон с ташкентской водой. Пыль, щедро набившаяся везде, где только можно, и весело пляшущая над хаосом экспедиционного багажа, создает очень ощутимый эффект присутствия в безводных степях Средней Азии. Сабир перестал ругаться, а улыбка Хайруллы сползла с серого от пыли лица, а если и появляется иногда в ответ на чью-нибудь шутку, то представляет собой бледное подобие прежней…

Тем не менее мы приближаемся к Сырдарье. Правда, пока ничто не свидетельствует о ее приближении, хотя Сабир и говорит, что мы, скорее всего, едем в правильном направлении. Наконец далеко на горизонте показываются электрические столбы – этакое растянутое многоточие из тоненьких палочек. Далеко за столбами – зеленая полоска.

– Вот они! Вот они! – волнуясь, кричит Сабир. – Тугаи, родненькие… Сырдарья! Рыбку ловить будем… Жора! Тугай видно, Жора!

Боже мой, тугаи! Загадочные сырдарьинские тугаи, встречи с которыми я ждал так долго. Неужели мы наконец приближаемся к ним?

Не буду подробно описывать, как от столбов Розамат поехал сначала в одну сторону, потом в противоположную, как несколько раз наш фургон останавливался и Георгий Федорович с Сабиром долго спорили, в какую сторону ехать, как мы проехали мимо озера с названием, над которым я ломал голову еще в Москве. Ширик-Куль – это, оказывается, Гнилое озеро… Да, в нескольких километрах от Сырдарьи прямо посреди глинистой ровной пустыни образовалась впадина, наполненная водой и заросшая по берегам настоящим тростником, травой, ивами. Оазис. А где вода – там и люди. Несколько ветхих домиков, неожиданно большие и высокие стога сена, накошенного, как видно, весной, коровы и, конечно, голопузые дети на обочине прокаленной солнцем дороги. Плетни, здорово похожие на подмосковные, как, впрочем, и избы. Хотя лица детей и взрослых смуглые, глаза раскосые – казахи.

От Ширик-Куля до места традиционной стоянки энтомологической экспедиции на Сырдарье – 4–5 километров. Розамат гонит на предельной скорости…