Трилогия пути

– Ни ого себе! – крикнул Зуев через плечо. – Как там насчёт кой-чего?..

Белов что-то проворчал. Он внимательно следил и следовал за Дёмиными метрах в двадцати.

Байдарки глиссандо неслись по коридору. Вся задача была обуздать выносящую с виража силу. Левая ступня Белова лежала на педали трепетно, как пальцы пианиста. Байдарка влизывалась в нависшую стену, вспенивая по борту гребешок отвальной волны.

В одном месте в стене был ручейный раскол. В раздвое сейчас высохшей струи, вжилившись корнями в треснувшие камни, навзничь росла седеющая сосна. Зуев наклонился под неё, его колко хлестнуло по щекам, он выпрямился, – и в тот же миг лидеры впереди судорожно ушли вправо, вразнобой зачастили и едва не влетели в откос, но Кравченко вонзил весло и титанически-неуловимым усилием вернул в струю.

Белов покачал головой. Там виднелся лёгкий сливочный бурун. Дёмины, едва вынырнув из-под сосны, спрямили дугу и миновали узкое место. Белов повторил траекторию. Под буруном оказался крокодилоподобный зубчатый одинец, вплотную прилегающий к скале. Понять, что он оставляет лодке лишь небольшой промежуток справа, можно было лишь вблизи. Это и был сюрприз синего креста. Белов вновь качнул головой, думая, какого чёрта Микипорис, вместо чтоб отсидеться за Дёмиными, так нагло рисковал, и что между лидерами в эти дни могло произойти. Так или иначе, ему-то эта неприятная усобица сыграла на руку: крокодил мог запросто пропороть байдарку.

Их занесло в болтанку, потом река успокоилась, и на выкате из длинной прямой сзади уже никого не было. Зачастили плёсы. Между ними течение держалось неплохо, но уже без сильных акцентов. Быстрины ветвились и требовали скрупулёзности. Стало совсем жарко, как в начале пути, или это время повторяло само себя. Вычтенная из зелени ракит в синеве заводей, проступала между небом и землёй молочная желтизна…

Дёмины с антагонистами держались вровень, но врозь, по разным берегам. Белов догнал Микипориса и строго сказал ему:

– Дуришь, Сашок! Не шутки шутим.

Микипорис метнул на него острый взгляд и ничего не ответил.

– Я и говорю же, добрый день, уж и сам говорю… – протянул Кравченко, пожимая плечами и бровями. Он положил весло и поочерёдно смотрел на Зуева и Белова. – Купчика дёрнули, убегать бы как раз, так нет. Давай, мол, с Дёмиными разберёмся… А чего…

– А того, что пахать надо, чем говорить, – сквозь зубы просвистел Микипорис. В нём что-то бешено ворочалось.

– Так вот, – наобум обрадовался Кравченко.

– И не таквоткать, а на пороге надо было! Сам не можешь думать – сиди и жди!

– Сашок, вы сейчас два раза чуть не урылись, – попытался смягчить Белов. – Если б Валька не выдернул… Не пацан ведь, всё взбрыкивать.

– Ну, чуть не считается, – сказал Кравченко, доверчиво улыбаясь собственным словам. – Чуть по-зырянски это вроде целый чекмос выходит.

– Хорош базар! – прикрикнул Микипорис, заметно сдерживаясь что-то вспылить и Белову.

– Ну, чекмосьте, только без буйства, – Белов развёл байдарки и вполголоса сказал Зуеву: – вот Валька человек. Болен патологической необидчивостью.

– За что и страдает…

– За то. Ему бы злости – цены бы не было. А то этакая сажень, а в самой заварушке вечно с ним что-нибудь. Так что Сашка, может, и правильно его заводит, да себя б не спалил…

– Да, нравы-то гладкостью не отличаются…

– Люди… – неохотно выговорил Белов.

Зуев вблизи наблюдал работу этой пары. Выглядела она грубовато, но изумительно мощно. По разнице в руках и темпераменте, Микипорису, сидя сзади, неловко было вкладываться в длинные, проглублённые гребки Кравченко, отчего ощущался шероховатый люфт, и порой он просто передёргивал, брэвируя. Однако, когда плечевой маховик раскручивался, а тут-то в силе Микипорис напарнику не уступал, и байдарка начинала нервно выпрыгивать из воды, – погрешности сливались, и подавляюще казалось, что какой-то четырёхластый дьявол протаранивает реку. Правда, они часто разваливались в ритме – и всё же усреднённой мощностью хода, пожалуй, единственные в гонке, превосходили Зуева, который с далёким паническим предчувствием воображал, как с ними будет справляться на чистой воде. Видимо, шансы были, если Микипорис нервничал и плёл что-то странное. Зуеву, захотелось сейчас же, без отлагательств, схватиться с ними. Он потихоньку начал добавлять. Доказать себе свою силу – уже означало нащупать у соперников слабину.

Но те вскоре встали на обед, а минут через десять, заметив приютный мысок, и Дёмины.

– А мы? – спросил Зуев. – Что-то подсасывает…

– Деревенька тут на карте имеется, – ответил Белов. – Опять же, как в песне: Яблоневая. Думаю заглянуть, только жива ли…

Яблоневая была жива, хотя с реки в ней никакого движения не замечалось, а из дюжины набережных изб только в двух блестели окна.

Тропинкой среди лопухов Зуев выкарабкался наверх, где пылью извивалась улица. Где-то промычало. У взвившегося из черёмух колодезного журавля копошилось куриное семейство. Среди давно заброшенных дворов попадались крепкие дома с высокими заборами, только людей никого не было. Зуев походил, заглядывая в окна. Посреди улицы стояла ни к чему не относящаяся скамейка, приглашая к мечте или страданию. Тут его облаяла собака. На лай появилась румяная старушка в бойком голубом платке.

– Здравствуйте! – фальшиво обрадовался Зуев. – У вас не найдётся ли продуктов чего купить?

Она внимательно посмотрела на него – то ли сурово, то ли радушно – и спросила:

– Вы без дитёй?

– Нет, – удивился Зуев такому слову. – Мы… у нас, – попробовал он объяснить себя, – у нас соревнование…

– Ну, так нету же у меня ничего, – всплеснула руками старушка, потом, сложив их на животе, добавила: – огурцы одни, да с имя много ли наешь… Или разве сметанки возьмёте?

– Конечно, конечно, – сказал Зуев.

Она ввела его во двор. Там, на приступке, девочка с руками тоньше весла, старательно шевеля губами, читала книгу без обложки. Зуев поздоровался, девочка грустно задержала на нём оливковые глаза. Пустолайка подкатилась к ней, и девочка, обняв её за шею, другой рукой, придерживая локтем книгу, стала гладить собаку, как любимейшее существо жизни.

Вернулась хозяйка с банкою сметаны и горкою крупнокалиберных огурцов.

– Три-от двора скотину ещё держат, – гордо сказала она. – Ну, кто ещё козочек да овечек; а маслица с парным-от молочком и всякому охота, только силы нынче нету, ох, нет у людей силы, невмоготу… А втроём всех ли напоишь-накормишь, у нас тоже семья. Хотя, почитай, четвертинка от деревни и осталась…

Он робко перебил её:

– А хлеба, случайно, у вас нет?

– А хлеб-от вечор печём. Как печь топить – так и хлеб печь, а вчерась не пекли: жар в доме…

Зуев спросил, сколько всё стоит. Хозяйка назвала ему цену, от которой среди долгого гололюдного пути, среди дебрей, среди жестоких ласк замкнувшегося мира – в губах сделалось смешно. Он протянул деньги. Она захлопотала о сдаче.

– Не надо, не надо, – попросил он, – возьмите.

– Что ты, разве можно! – она испуганно посмотрела на него.

Томясь, Зуев дожидался, когда ему наберут серебра, которого, правда, все равно не хватило, и старушка опять побежала в дом и принесла оттуда три яичка.

– Варёные, – умильно сказала она.

На обратном пути Зуев увидел, наконец, и яблоню. Анисовка нависала над забором. Он бросил в рюкзак десяток яблок, выложил серебро на верхнюю перекладину забора и, держа рюкзак на отлёте, потрусил к берегу.

Белов поджидал его в полукилометре от деревни, где о близости жилья свидетельствовали лишь разбегающиеся тропинки. Котелок закипал.

– Пируем! – Зуев развязал рюкзак.

– Ого! Мы тогда сейчас кофеёчку покруче заварим – и бутерброды со сметаной, хлеб так и так доедать надо, оно посытней супу выйдет. А суп на вечер. Вы не против?

– Согласен, – сказал Зуев сквозь недозревшее, но всё равно милое свое терпкостью яблоко.

Радостно пахло горячей хвоей. В прозрачном пламени истаивала река.

– Разве же это сметана! – говорил Белов, намазывая её вдвое хлеба. – Это же птичье молоко!.. сливочный крем… концентрированный. Давно, наверно, не пробовали такой сметанки?

– Никогда не пробовал, – признался Зуев.

Белов улыбкой не поверил, обжёгся кофе и отставил кружку.

– Ну, как там? – спросил он после паузы, кивнув в сторону деревни.

Зуев пожал плечами. Деревня дрожала в дымке, превращалась в миф, и женский голос в ушах был навсегда оторван от слов, певучего порядка которых уже нельзя было передать.

– Сонно, – придумал он всё-таки сказать и виновато посмотрел на Белова, который, должно быть, ожидал сведений подробных и занимательных.

Белов поднялся и, потянувшись, крякнул. Оставалось ещё десять минут. Невзначай они вышли в лидеры, удачно миновали зону порогов и разговаривали на вы, – и это ему нежно нравилось.

9

После обеда около часа шли неторопливой цепочкой, затем все три лодки соединились. Погода располагала к лени, река текла ровно и спокойно, медленно расширяя берега; и, склоняясь над своим отражением, Зуеву мечтались те голубые утра, когда он оказывался один посреди обруча озера, вдали всякого звука, и, замерев, долго скользил по инерции, срезая кромкою лопасти с воды волокнистый флёр, а потом «Эльф» складывал струистые усики и совсем останавливался, застывал на безупречной глади, сквозь дымок волшебной шлифовки над которой береговые выстройки и даже движущиеся явления казались выкройками из мультфильмов, а бархатисто-зелёный лес, с юго-запада крылом обнимавший озеро, был исполнен чужой и чарующей жизни. Затем, разрушая эту гладь, с кровожадным сожалением о фужере, вязкий полёт которого на мраморную мозаику следит медленный призматический взгляд, весло, в первое мгновение соединяясь с подводным близнецом, удваивалось длиной, и падением в расколотую бездну тяжесть, которой не вытащить, приливала к плечу, а вокруг сияла голубизна и не было никого…

Но рядом плотно катились соперники. Белов начал чуть-чуть подёргивать. Он не собирался испытывать силу Кравченко, а хотел прояснить намерения. Идти первым – как-то обезоруживало, лишало плана. Он ждал теперь игры против себя, а чтобы её выявить, в жанре лёгкой провокации то ускорялся, то, скидывая, вольтировал и менял струю. В какой-то момент, когда соперники опять увлеклись друг другом, Белов по медленной воде выдвинулся вперёд и начал раскатывать, ожидая реакции. Однако, как утром Дёмины, так и другой экипаж довольно безразлично отнёсся к его перемещениям.

Потихоньку уходя, Белов, чтобы это не выглядело усилением, вальяжно выносил весло, потом, зевающе размыв паузу, словно нехотя окунал его – и тут на четверть секунды, в стук сердца, совпадал с чуть более длинным, но тоже не особенно напряжённым гребком Зуева. В этой четверти секунды и заключалась вся сила, внешне лёгкая и ленивая. Кроха за крохой, разрыв возрастал. В сущности, ситуация не изменилась. Все три лодки шли спокойно, с большим запасом, только одна из них нечаянно отделилась, а две другие, взаимно остерегаясь, приотстали.

Они шли по краю солнечной тени, незаметно отодвигающей байдарку правей и правей. И когда остался уже узкий коридор тепла, а левый берег, было приникший, вдруг вздыбился, заблистав скальцами, сделался перекат, за ним крутой поворот, – и наступил, очень быстро и мягко, как от шёпотом отданного приказа, вечер…

Зуев выдернул ветровку. Погружаясь в зябкую тишину повечерья, когда мудрствованием Белова все препятствия были одолены, он испытывал сладковатую тревогу, что наступит какая-нибудь запоздалая белая ночь, которую можно будет плыть насквозь, лавируя меж призраков и сказочно не уставая, но кто знает, по какую сторону чего оказавшись нагим и холодным утром. А теперь хотелось сохранить жар тела; и поднимался ранний туман.

Тоже одеваясь, Белов развернулся боком и увидел преследователей. До них уже был полный кабельтов. Они по-прежнему не волновались, вяло комбинируя на перекате. Он застегнулся и взялся за весло, всем видом показывая, что никуда не собирается, доставайте. Река тем временем входила в извивы, очень удобные для атаки, если её не упредят. Он выжидал минут двадцать. Сзади было спокойно.

Смеркалось не темнотой, а туманом. Вокруг лодки, отдаляя прочие явления, уплотнялась тишина, разрываемая лишь ритмичным всплеском вёсел, – и прямо над этой тишиной, очень высоко, разнеслись томящие клики.

– Журавушки, – вздохнул Белов. – Вот незадача, и не видать…

Клики прошли наплывом и схлынули. Стало вдруг одиноко.

– Всё-таки попробуем? – сказал Белов. – Хоть километр наиграть, и то покрепче.

Они принялись и постепенно нарастили темп до той привычно-заветной отметки, где он в точную меру совпадает с бьющейся внутри него силой. Против недавнего, это был хороший рывок, должный бы откинуть соперников, вот только позади нельзя было ничего рассмотреть.

Белов попытался на память представить себе оставшуюся часть карты, восьмикратным свёртышем приютившейся в нагрудном кармане. Это не затруднило, но какого-то содержания не хватало. Даже в перспективе воображения было странно никого не догонять. Он смотрел на полоску зуевской шеи, обнажаемую лёгким наклоном головы при начале каждого гребка. Перед Зуевым река лежала ёмко и неведомо. Приближаясь к одному берегу, – другой оттушёвывался, вызывая ощущение предстоящей пустоты. Защищённый своим рулевым, Зуев легко вырывался из мысли и спинного зуда о стреле гонки, наконечником которой он сейчас был. Объём будущего пути представлялся ему подобием сильного, гнетущего ветра, от которого нужно отворачиваться, чтобы дышать. Он разрезал туман, а тот сгущался.

И постепенно работа стала угасать. Зрительно пропадая как в вату, скорость не могла поверить в свою реальность. Да и вряд ли сзади уследили этот рывок.

Между тем стали наползать опасные журчания. Было неприятно их появление прямо перед носом, а иногда вёсла задевали о камни. Оба берега исчезли. Белов, аккуратно ведя, сместился к середине. Для ночлега все же было рано, и он хотел максимально продвинуться. Некоторое время байдарка, следуя течению, просто потерянно плыла.

Вдруг берег показался прямо перед ними.

– Влево! – отчего-то шёпотом скомандовал Зуев. – Сбились, кажется.

– Это остров, – тоже тихо ответил Белов.

Действительно, течение раскалывалось, направо уходя под ивы, а куда они пошли – балуя средь камней. Белов отвёл подальше и двинулся параллельно линии острова, одновременно приближаясь к левому берегу. Минут через десять они почти миновали остров, а дальше, направо, опять тянулась туманная гладь. И там, в этом пространстве, надрезая край глаза, что-то внезапно возникло, выросло, выступило из тумана…

Зуев повернул голову и вздрогнул. Это была байдарка.

Белов удивлённо перестал грести. Это была посторонняя байдарка. На других-то реках он немало встречал их, а здесь ошарашило.

Байдарка была той же конструкции, что и их, но трёхместная. Привыкши к двойкам, она казалась неуклюжей и гипертрофированной. Впереди и бесшумно, она огибала остров с другой стороны, под острым углом находясь на том пределе видимости, когда угадкою ещё можно рассмотреть черты лица, а общий облик дрожит и расплывается, обещая вот-вот пропасть.

Впереди сидела молодая женщина в жёлтом, по которому были рассыпаны тёмные волосы, чуть ниже плеч, вкруг головы схваченные узкою алой лентой. Повязка отчёркивала высокий и нежный лоб. Женщина гребла старательно, но неверно. Она почти сразу же сгибала руку, вынося весло коротко и набок, будто подставляя изгиб локтя поцелую невидимого Пана. От этого движения её выглядели ломкими и до жалости наивными, что последовательно перетекало в лёгкость – и мягкость, – и неожиданным итогом впечатления оказывалась гармония, как у юной матери, неумело, а с чем-то уже тайно-собственным ласкающей дитя; и тем более эта материнская нотка была тут же подтверждена, хотя не совсем о юности, потому что мальчику, чья русая головка неподвижно светилась в середине байдарки, даже на таком расстоянии можно было дать девять с половиною лет. Он сидел как читая, но для чтения слишком стемнело.

На том, кто вёл байдарку, была кепи с длинным козырьком, как бы отгораживающим лицо. Его глубокая и чистая гребля одновременно контрастировала с повадкой жены – и, сливаясь, поглощала её. В его манере Белову мгновенно охнулось что-то зуевское, подобное, может быть, ещё кристальней и резче, благодаря дистанции тумана. Мощь в этом мужчине не стояла, а вспыхивала, зависая над мигом релакса, – и гребки выходили протяжно-лёгкими, как с горы.

Тройка набирала ход.

Зуев, не отрывая глаз, с какой-то машинальностью потянулся вперёд, сделал резкий гребок, потом ещё и ещё, разгоняя лодку. Белов выждал несколько секунд, – Зуев не оборачивался, тащил в одиночку. Тогда Белов набрал на лопасть толику воды и швырнул в затылок напарнику, овеществляя иронию. Зуев не обратил внимания. Белов вздохнул и неохотно подключился.

Остров носато тянулся, сохраняя угол меж лодками, словно ринувшимися в асимптотический перерез. Туман стеною окружил звуки. Плеск вёсел никуда не уносился, оставаясь в тесном овале, который за мах проделывала байдарка.

Белов с Зуевым постепенно разработались по-настоящему, один – за компанию, другой – каким-то нервным азартом. С тройки их не заметили и вряд ли уже могли: она легла на параллельный курс, далеко впереди, и катила сама собой, не ведая соседств. Теперь, когда можно было сравнивать, гребцы придавали ей странную, несоразмерную скорость, словно её скольжение руководствовалось какою-то невидимой дополнительной силой. Расстояние не сокращалось, наоборот…

Зуев ещё добавил. Собственное сбивающееся дыхание, бульканье и чмоканье разрываемой металлическими ударами воды и внутренние скрипы байдарки, в которой что-то разладилось и устало, ненароком прищемив нервы, – всё это обволакивало ход двойки в некую плёнку; а по ту сторону, как в другом пространстве, с массивной стремительностью миража двигалось острогрудое чудовище, и голова мальчика, замершего над своей невозможной книгой, чудилась принадлежностью рангоута.

Исчезло несколько минут. Тройка растаивала, погружённая в туман, так что и вёсла будто отталкивались от тумана, сообщая лёгкости прелесть невесомости, – всё дальше и дальше. Вот она качнулась, что-то огибая, и призраком пропала. Только блеснул алый ободок…

Белов первый ослабил. Он хотел сказать, что они и так пашут целый день, а тут… но не сказал. Нужно было побыстрее отыскивать стоянку.

Зуев грёб уже тихо и завороженно. Высадившись, он долго, до четвёртой спички, не мог справиться с костром. Белова, натягивавшего изголовье палатки, не было видно, – и палатка шебуршала и вздрагивала сама собой, распрастывая широкие крылья тумана.

10

Поутру туман сохранялся. Уже собравшись, гонщики сидели у воды, ожидая, когда расчистится, и прислушивались, не пройдёт ли кто мимо них. Вскоре заветрило, – и туман потёк в небо, ставшее полосатым и грустным; но потеплело слабо. Вдоль левого берега, чья низкорослая ширь этою ранней хмарью казалась вольней и уютней, лодка шла вялым, вживающимся ходом.

Потом они увидели солнце. Оно отодвинуло крышку неба, прорезав над горизонтом тонкую и длинную полоску чистоты, в которую на глазах вплывало, упираясь лбом в тучи. Но те больше не сдвигались. Полоска оставалась тесна светилу, – и, заполнив её, оно оказалось между двумя венозно-серыми плоскостями, обратным срастанием сплющивающими солнце, которое от натуги всё сильней краснело, едва не лопаясь. Края сомкнулись, солнце взошло и исчезло, – и стало ясно, что больше его не будет.

Белов проснулся лишь на первом перекате. Он вспомнил о вчерашнем привидении, обежал взглядом берега, посмотрел назад, – и там, в глубине поворота, уже накатывали Дёмины. Белов смочил цевьё, отметив, что вода градуса два потеряла, сел поудобнее и сосредоточился на реке.

Это была уже не та гонка, как в первые дни, когда можно было выбрать лакомый ручей, перекинуться, опершись на тугую мышцу струи, фразами тут же испаряющегося разговора, пожмуриться в дали. Теперь почти не останавливались. Лишь изредка, снисходительно впадая в детство, река напухала перекатами, где удавалось вниманием чуть отдохнуть от монотонности.

Зуев грёб с особенной силой. Нытьё ягодиц и эта болезненная линия поперёк позвоночника в нём давно окостенели, а от наступившей погоды душа сжалась. Иногда он начинал непроизвольно торопиться, и тогда вскидывал голову, паузой сбивая Белова, внимательно осматривал берега и вновь погружался в самозабвенную работу. Белов тоже коротко озирался. Но Дёмины, видимо, сегодня не собирались прохлаждаться.

Левый берег совсем опустился и заболотился, так что насухо пристать к нему, думалось Зуеву, было нельзя. Кое-где его прорезывали речушки, с веретенным жужжанием приникая красноватыми языками галек к материнскому руслу; а некоторые, постарше, вливались с бесшумным достоинством, стыдливо оплетя своё лоно ветвистыми арками ветел… Правый же берег был сухохвоен и бугрист.

Перешло за полдень, а впечатление утра сохранялось.

– Вот она! – неожиданно сказал Белов.

Сердце ёкнуло, и Зуев замер. Но никого не увидел – ни на берегах, ни на реке, которая, прорезав податливый яр, устремила глубокий крюк к востоку. Разве что одинокий селезень тяжело взлетел, словно плюхаясь из воды в воздух, и спрятался за кустами.

– Кто? – спросил Зуев.

– Лука, помните, я вам обещал? Вот она и есть. По реке километров пять-шесть тут выйдет, а напрямик…

Белов подвёл к берегу, указывая рукой насквозь. Лес в этом месте отступал, обнажая пологий кустистый холм с россыпью мучительно-ярких под бледным небом цветов. Никакой тропинки, правда, не было…

Гонщики быстро упрятали вещи в рюкзаки. Преследователи, которых было уже две байдарки, ещё не подошли, плескались где-то в извивах. Белов, загадочно повертевшись на месте, сориентировался, и они, взяв на плечи лодку, куда-то направились.

– Так сколько напрямик?

– Да метров пятьсот, – беззаботно сказал Белов. – Вон на ту верхушечку…

Они взобрались на верхушку, за которой вниз были заросли по пояс, а там ещё один подъём, вдруг пропавший, пока они продирались. Они увидели холм сбоку и, все в поту, поднялись, но с высоты места нигде не было видно воды, – кругом расстилалось млечно-зелёное, в малиново-голубом разрябьи, море. Чтоб плыть в нём, нужно было не двигаться. Зуев зачарованно оглядывался.

– Туда, – тяжело дыша, показал Белов.

Там, когда они спустились, за плотною дугою кустов – было несомненное ощущение: вода. Они просквозили напролом. В кедах захлюпало, и они разочарованно остановились. Здесь лежал скучный кочковатый луг. Хотелось побыстрее найти угол и зайти за него. Рыскнув ещё туда-сюда, гонщики в изнеможении опустили байдарку. Уже не меньше километра наплутали они сомнительной сушей.

– Давайте так, – сказал Белов, – я бегом разведаю, где-то же рядом, а вы весло поднимите, чтобы я видел.

– Не надо. Вон… – показал Зуев.

Невдалеке, но поперёк их последней попытки из верб легко вытрусили Дёмины. Байдарка мерно покачивалась на плечах. Их чёрные волосы смешно были обсыпаны белыми пушинками. Следом тащились Кравченко с Микипорисом. Кравченко споткнулся и провалился по колено, взбрызнув гнилой фонтанчик. Потешная полотняная кепочка каким-то фокусом держалась на его темени.

– Глаза разуй! – крикнул сзади Микипорис.

Кравченко увидел Белова с Зуевым, виновато улыбнулся и помахал им свободной рукой. Присоединившись к процессии, взявшей довольно неожиданное направление, они убедились, что берег, действительно, рядом: всего минуты через две, как потерявшийся, но тут же, прежде обоюдного испуга, найденный ребёнок, блеснула река. Стальной цвет её улыбки вызывал ощущение чего-то болезненно-родного, словно милого в недуге лица, в котором просвечивает зов заботы…

Раскладывая вещи и спуская лодки, все три экипажа настороженно переглядывались. Какие-то слова, конечно, были, но заключали в себе лишь короткие отодвигающие просьбы. Для пятачка берега – обособленность была концентрирована и остра. Белову было неловко перед Зуевым и за свою промашку, и за эту теперь нервозность, и он задержался последним, переобуваясь, хотя видел, как, снова посадив Кравченко на руль, шибко отходит Микипорис.

Команды в этот день взяли обед в очень разное время, Дёмины – так вообще в четыре часа, и это всех сильно рассквозило. Вообще, хотя границы ходового дня были иззубрены и строго не регламентированы, существовала, по-видимому, какая-то стягивающая сила, эта тёмная энергия гонки, не позволяющая, кроме напрочь отставших, слишком разбредаться по реке, а под финиш так и вовсе сжимающая пружину сюжета. В результате, ближе к вечеру ситуация возобновилась: впереди, в хорошем раскате, шли два экипажа, а поодаль, держа их в прицеле внимания, Белов. Убежать, раз осекшись, сегодня он бы уже не мог. Зуев по-прежнему работал горячо, вспышками приглядываясь к правому берегу и равнодушно проскальзывая мимо левого, всё болотисто-сонного.