Полная версия
Сказки и антисказки
– Тогда, быть может, вечная молодость? – задумчиво сказал царь. – Впрочем, нет. Я хочу всегда оставаться таким, как сейчас… – и снова огонь злорадства вспыхнул в глазах джинна.
– Моя двоюродная бабка была молодой и прекрасной, и захотела того же, и превратилась в ледяную статую – вздохнул Саиф Аль-Хаким.
– Ничего подобного – мерзко хихикая, возразил джинн. – Я просто остановил ее время, чтобы в ней абсолютно ничего не изменилось…
– Он все понимает буквально – пояснил врач. – А люди чаще всего говорят не то, что на самом деле имеют в виду…
До глубокой ночи Шахрияр пытался придумать желание и каждый раз Саиф Аль-Хаким качал головой, а джинн рассказывал какую-нибудь душераздирающую историю. На двоюродном дедушке, лишившемся ног от нечеткой формулировки желаемого размера мужского достоинства, царь сдался.
– Что же он делает для тебя, мой друг и многократный спаситель? Волшебные лекарства? – спросил он.
– Подает инструменты и греет тигли своим огнем, – усмехнулся врач. – Больше ничего полезного я не могу придумать.
И изумился царь, и богато наградил врача Саифа Аль-Хакима, и разрешил ему и потомкам его («Инш'Алла» – весело сказал царь, увидев поднятую бровь врача) жить в столице вечно и заниматься любым ремеслом, каким они пожелают, а сам в задумчивости отправился бродить по дворцу.
Он сам не заметил, как ноги привели его к двери Шахерезады, и увидел он ее туфли снаружи и вошел к ней и сел на ее постель.
– Шахерезада, жена моя и мать моих детей, – сказал царь. – Я встретил сегодня удивительного человека, о котором ты говорила мне вчера. Ему действительно служит джинн, но он коварен и зол и причинил роду Аль-Хаким неисчислимые бедствия…
– Джиннов Аллах обделил умом, даже Сулейман-бин-Дауд использовал их только для поднятия тяжестей и передачи писем, – сказала Шахерезада. – Больше ни на что они не годны. Правда, четыре джинна держали углы ковра, на котором царь Сулейман летал по небу, но здесь-то только один…
– Я так и не смог придумать никакого желания… Понял! Завтра я снова позову Аль Хакима и пожелаю вечной любви! – сказал Шахрияр и услышал нежный смех Шахерезады:
– Слушаю и повинуюсь, мой господин…
Еще раз про Ивана-царевича
…Кащей бился в агонии у ног Ивана-царевича, а он все теребил и теребил иголку, не решаясь ни задать мучавший его вопрос, потому что страшился услышать ответ, который лишил бы смысла большую часть его жизни, ни выкинуть эту проклятую занозу из головы навсегда…
Ему уже за сорок, а его любимая, его желанная лапушка, стоящая в углу, не постарела ни на день… Иван снова, в несчетный уже раз, вспомнил ту страшную ночь – («Боже мой, мне тогда было всего семнадцать!») – в ноздри снова ударил запах горелой кожи, под ногами захрустело стекло, выбитое вихрем, в ушах зазвучал крик: «Что же ты наделал?! Ищи меня теперь за тридевять земель, в тридесятом царстве, у Кащея Бессмертного!»
Тогда-то и начались его многолетние странствования; а сегодня, в мрачном замке, на черном полу которого корчится его хозяин, им должен прийти конец…
…Двадцать второе, или около того, государство раскинулось оливковыми рощами и виноградниками под синим-синим небом, к синему-синему морю стайками сбегали белоснежные домики, на холмах высились великолепные колоннады храмов чужих богов. Иван спешился у маленького постоялого двора, вывеска на котором гласила «Πυγμαλίων και Γαλάτεια»1, где его встретил высокий старик и отвел в маленький дворик, увитый виноградом. «Меня зовут Пигмалион» – представился он, ставя на стол чашу холодного терпкого белого вина. «Иван» – ответил царевич. «Добро пожаловать, Иоаннис, чувствуй себя, как дома»
В центре дворика стояла небольшая статуя, закрытая покрывалом. «Γαλάτεια» – прочитал Иван-царевич на постаменте. «Это Ваша жена?» – «Была» – кратко ответил старик. «Она умерла?» – «В некотором роде…» Иван не понял, как такое может быть, смутился и забормотал слова извинения…
– А ты куда путь держишь? – спросил Пигмалион, и Иван рассказал ему все – и о блажи отца, и о стреле, улетевшей на болото, о лягушке, подобравшей стрелу, и о том, как решил он пошутить над отцом и положил лягушку в карман, о гневе царя, о том, как тащили его на свадьбу шестеро стрельцов, о испытаниях, которые устроил отец для невесток, о том злосчастном пире, на котором ему хотелось только одного: напиться до беспамятства, чтобы не слышать насмешек – и это ему почти удалось; и о невозможной, сводящей с ума красоте той, которая назвалась его женой…
– А потом я встал воды принести, на полу шкурку увидел лягушечью, и ее сжег. Я хотел как лучше, а ее Кащей Бессмертный унес… – закончил свою повесть Иван-царевич.
– Знаешь, сынок, – задумчиво сказал Пигмалион, – а ты не задумывался о том, что, возможно, этот ваш Кащей оказал тебе услугу?
– Да Вы что? – вскинулся Иван, но старик примирительно положил руку ему на плечо.
– Я расскажу тебе свою историю, и ты многое поймешь…
Как всем тут известно, когда-то я сделал статую из слоновой кости… Статуя была столь прекрасна, а я столь молод и глуп, что я влюбился в нее… Много дней я провел в бесплодных страданиях, пока, наконец, Афродита не вдохнула в нее жизнь.
– И вы жили долго и счастливо? – обрадовался царевич.
– Долго, – согласился Пигмалион. – И первое время даже счастливо. Она мне детей родила…
– А потом?
– А потом оказалось, что она как была слоновой костью, так ей и осталась – вздохнул старик. – Ни ума, ни сердца, одна красота. В конце концов я к ней охладел, и она опять стала статуей… А я забросил искусство и доживаю свой век на этом постоялом дворе.
– Ну а я-то тут причем? – продолжал упрямиться Иван.
– Ну как же… – терпеливо стал объяснять злосчастный скульптор – Ну вот найдешь ты ее, домой привезешь, а жена твоя так и останется лягушкой, хоть и в облике человека… А тебе с ней – жить. Может, ну ее?
– Нет! – возразил Иван-царевич. – У вас статуя была. А моя жена – наоборот, девушка. Теплая… Только вот ее в лягушку превратили…
– Если так, то, значит, я неправ. Очень рад буду этому. Вот только ты-то откуда это знаешь?
– Ну как, – уверенно ответил Иван – Она мне говорила…
– Мало ли что она тебе говорила… Ты понимаешь, Иоаннис, что вся жизнь твоя зависит от того, девушка она, превращенная в лягушку, или лягушка, превращенная в девушку?
– А как это узнать? – растерялся царевич.
– Не знаю. – признался Пигмалион. – Ну вот… Когда вы… Ну, любили друг друга, она как?
– Я… это… Пьяный был… – смутился Иван-царевич. – Ну, кричала она, что больно… А потом я шкурку лягушечью в печку бросил и вихрь черный налетел…
…Кащей бился в агонии у ног Ивана-царевича, а он все теребил и теребил иголку… Из угла выжидающе смотрела на него его нежная желанная лапушка, не постаревшая ни на один день…
– Слышь, Кащей – вдруг сказал Иван, – А кто она: девушка или лягушка?
– Ломай… – прохрипел Кащей. – Сам потом узнаешь…
Иванушка-Дурачок и Василиса Премудрая
Сенокос был в самом разгаре. Когда солнце поднялось, Иванушка, которого люди давно уже уважительно звали Иваном Емельяновичем, отложил косу, кликнул старшего сына и зашагал в тень маленькой рощицы. Там его дочь уже разложила немудреную снедь…
Пополудневав, семейство прилегло в тени. Дети сразу же, прижавшись к нему, засопели, а Иван лежал в полудреме, и то ли от жары, то ли от оглушительного стрекота кузнечиков навалились на него мысли о том, как же удивительно сложилась его судьба…
Был он странненьким – с самого детства не мог он поднять руку ни на одно живое существо, даже комаров не прихлопывал, а сдувал. Разумеется, был постоянно бит мальчишками и даже девчонками, но никогда не давал сдачи. Взрослые вздыхали: «юродивый», а среди сверстников прочно приклеилось к нему обидное прозвище «дурачок»…
Первый крутой вираж жизнь заложила, когда детство уже давно прошло. Сверстники все переженились, а он все ходил женихом, до крайности незавидным – мечтателем, песенником, похабником и лентяем. Песни его людям нравились, за это его кормили, а большего ему было и не нужно. Тогда-то он и отобрал в лесу у ребятишек странного вида змею, которую те собирались забить палками…
Змея оказалась дочерью змеиного царя и подарила ему волшебный ларец. Двое из ларца, одинаковых с лица, могли за одну ночь смастерить почти все, что угодно…
Иванушку обуяла гордыня. Захотелось ему ни больше, ни меньше, а жениться на царской дочери. («Дурак был, как есть дурак» – вздохнул про себя Иван). Жениться-то он женился, но царевна оказалась дурой и стервой и ни в грош не ставила своего мужа из-за его низкого происхождения.
В конце концов, первая жена от Ивана сбежала вместе с волшебным ларцом. Царь разгневался не на шутку и пытался заставить ее вернуться, но она уперлась. Отдала она, да и то не сразу, только ларец.
Иван возвратился в родную деревню, отстроил дом и взялся за ум. Мать сосватала ему девушку Василису, которую никто не хотел брать в жены из-за ее невзрачного вида, излишнего ума и острого языка. «Ты-то у меня совсем юродивый, а она тебя уму-разуму-то научит» – уверяла мать. Так и вышло.
Василиса сразу придумала, как можно с пользой применить двоих из ларца, приспособления, ею придуманные, использовались не только в хозяйстве, она делала устройства даже для царского войска…
Иван свою жену любил. Она была умна, добра, в доме было чисто, вечером его всегда ждал горячий обед. Дети росли умными и красивыми. Люди уважали его и Василису – звали ее Премудрой. И даже царь… ну, скажем так, отдавал ей должное. За ровню, понятное дело, не держал, но и прошлым не тыкал – хотя и не забыл – и, несмотря на властный и крутой нрав, спорить с Василисой, из-за ее острого языка, казалось, побаивался…
Единственным, пожалуй, ее недостатком была обидчивость. Нет, она никогда не обижалась не по делу, но причина могла быть совершенно микроскопической, а без ответа обида не оставалась никогда, и ответ был выверен до мелочей. Иван всегда чувствовал себя виноватым, когда Василиса дулась, страдал и ходил за ней, как теленок, стараясь ей угодить, и ровно в тот момент, когда стыд становился невыносимым, наказание заканчивалось – Василиса становилась прежней, родной и любимой…
Да, жаловаться Ивану было совершенно не на что. Но душа томилась, а песни больше не приходили…
Сказка о мертвой царевне и настоящей Любви
Королевич Елисей вернулся из долгого похода с победой и богатой данью. Отгремел пир, жизнь вошла в обычную колею, но не прошло и месяца, как в ворота постучалась беда.
На этот раз она приняла образ оборванца, у ворот дворца умолявшего пропустить его к Королевичу Елисею и наотрез отказывавшегося сообщить важную, по его словам, весть кому бы то ни было… Сначала стража не обращала на него внимания – мало ли юродивых ошивается возле дворца, потом пыталась прогнать, потом пригрозила темницей, если он немедленно не уберется с глаз долой. На счастье оборванца, королевич пошел проверять караулы, поинтересовался, кто там выкрикивает его имя и приказал привести странника пред свои светлые очи.
– Беда, батюшка! – бухнулся ему в ноги странный пришелец. – Не вели казнить, вели слово молвить!
– Говори. – велел королевич, и сердце его заныло от дурного предчувствия…
– Марью-царевну мачеха извела! – …с беззвучным воплем боли сердце оборвалось и рухнуло куда-то вниз…
…Марья-царевна, суженая, Марьюшка, Машенька… Дочь друга и союзника, царя Гвидона… Елисей, как в тумане, вспоминал ее улыбку, бездонные синие глаза и тяжелую, с руку толщиной и длиной почти до земли золотую косу…
– …в гробу хрустальном, семь братьев-разбойников лесных гроб охраняют – продолжал бубнить странный гонец.
– Где?!
– Так в лесу, что за холмами, на границе царства нашего, если на север идти… – затараторил оборванец.
– Коня мне! – крикнул королевич, бросая вестнику кошель. – Быстро!
Долго ли, коротко ли ехал королевич, но, наконец, приехал к дремучему, темному лесу. На опушке он увидел избушку на курьих ножках; как полагается, попросил ее повернуться и с глубоким поклоном (уж больно низка была притолока) поздоровался с Бабой Ягой.
– Заходи, заходи, добрый молодец! Что ж ты, дела пытаешь, аль от дела лытаешь?
– Да вот, суженую свою, Марью-царевну, разыскиваю… Говорят, сгубила ее мачеха, так хоть могилу ее увидеть…
– Вон оно как… – помрачнела старуха. Потом придвинулась к королевичу и так долго и пристально смотрела ему в глаза, что по спине его побежали мурашки, и грозно спросила:
– Любишь ее?
– Люблю, бабушка!
– Тогда ступай по тропинке. Дойдешь до дороги, пойдешь по ней налево. Там сам увидишь все, а сердце тебе подскажет, что делать. Ступай!
Не прошло и часа, как королевич выехал на дорогу, идущую через лес. Как было сказано, Елисей повернул налево. Вскоре он с удивлением заметил указатель с кривой надписью «Гроб Хрустальный» и стрелкой. По крайней мере, ехал королевич правильно.
«Гроб Хрустальный» оказался низкопробным трактиром. В темном зале с низкими, закопченными потолками воняло сивухой, тухлятиной, из которой варили похлебку, и блевотиной. Какая-то женщина, шаркая ногами, ходила между столов и, низко опустив голову, подавала еду и выпивку, а мужчины, сидящие за столами, грубо орали ей: «Пошевеливайся!» Королевич Елисей сел за свободный стол и женщина повернулась к нему…
Елисей похолодел. Это была она, его ненаглядная, Марьюшка, Машенька, но в глазах ее застыло столько боли и страха, что они казались мертвыми.
– Ты… Не может быть… – прошептала она и рухнула без чувств.
Королевич подхватил девушку на руки, посадил ее на коня, вспрыгнул в седло, но тут какой-то быдловатый парень схватил коня под уздцы.
– Кууда? – широко, но фальшиво улыбаясь, спросил парень – Хочешь побаловаться? Гони золотой и валяй наверх, там комната есть…
– Пшел вон, смерд – сказал Елисей, едва сдерживая рвущийся наружу гнев, но парень, не отпуская поводьев, засвистел в два пальца. Елисей с каким-то звериным удовольствием пнул кованым сапогом в рябое лицо и удовлетворенно услышал хруст и хлюпанье ломающегося носа. Свист оборвался, но из трактира выскочили братья и просто любопытные, поглядеть на забаву. Королевич достал из ножен меч и все претензии к нему, по-видимому, отпали – по крайней мере, приблизиться никто не рискнул…
Елисей гнал коня. Марья-царевна пришла в себя, но только подвывала тихонько, да с таким отчаянием, что на глаза королевичу наворачивались слезы. Он примчался к избушке Бабы Яги, бросился ей в ноги:
– Помоги, бабушка! Посмотри, что с ней сделали! Может, зелье у тебя какое есть?
– Баньку я истопила, чуяла, что сюда ты ее принесешь – кивнула старуха. – Попарю ее сейчас, а дальше ты сам. Если любишь – получится…
…Королевич Елисей и Марья-царевна лежали, обнявшись, в душистом сене. Сначала царевна только выла без слез, а королевич нежно целовал ей кончики пальцев. Потом разрыдалась на груди Елисея; потом, захлебываясь слезами, рассказывала, как пожалела ее служанка и не стала связывать руки и ноги, вопреки приказу мачехи. Как набрела Марья на ночь глядя на притон братьев.
– Их люди из села выгнали, беспредельщики они… А куда мне было податься? Вот и стала у них… цацкой…
Королевич прижал любимую к груди, и наконец, рыдания стихли и их губы, а потом и тела, слились воедино, могучим потоком любви смывая всю грязь и боль…
– Я была как мертвая, а ты разбудил меня, и теперь я снова могу наслаждаться жизнью…
– Ну на самом-то деле, ты не просто можешь, ты должна…
– Как? Я боюсь, я не знаю, как жить в этом мире…
– Ничего не бойся, теперь я всегда буду с тобой… Ладно, спи давай, завтра домой поедем…
Сизиф
До вершины оставалось всего ничего, и Сизиф напрягся. Вот сейчас, еще чуть-чуть, и руки не выдержат, нужно будет отпрыгнуть в сторону и камень снова покатится вниз…
…Когда-то давно, когда потрясение от собственной смерти и от тяжести наказания за давнюю оплошность слегка притупилось, Сизиф пытался считать подъемы на гору. Когда дошел до «Μυριακισ μυριοι»2 был счастлив, как ребенок; была бы у него чаша с вином, отпраздновал бы… Вскоре считать он бросил.
Долгое время потом Сизиф не думал вообще ни о чем, тупо, механически толкая камень вверх; когда камень срывался, даже не радовался короткому отдыху, спускался вниз медленно, шаркая ногами и не глядя по сторонам – все равно вид протоптанной им дороги он знал наизусть до мельчайших подробностей.
Потом бывший царь стал заключать сам с собой пари, в каком именно месте сорвется камень. Потом стал устанавливать себе предел, до которого камень во что бы то ни стало нужно было дотолкать. Потом стал понемногу отодвигать его вверх. Это оказалось неожиданно непросто, одной силы было явно недостаточно. Любая неровность на дороге, любая выщербинка на камне могла стать роковой, но Сизиф не сдавался. В конце концов, времени у него в запасе было не просто много, а бесконечно много…
…Со странным не то криком, не то стоном, не то кряхтением Сизиф толкнул камень еще чуть-чуть вверх, камень поддался – и замер на вершине, угнездившись в словно специально приготовленной для него ложбинке…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Пигмалион и Галатея
2
Десять тысяч раз по десять тысяч; сто миллионов, самое большое число, использовавшееся в Древней Греции
