Новая эра. Часть вторая

Но ты не ограничиваешься примером из Ницше, ты мне приписываешь стратегию именно позднего Ницше, наиболее мне чуждую. Цитирую: «ведь ты сам занимаешься философией, и для тебя это не праздные «упражнения ума», а самая что ни на есть «сотериология» (утешение философией!) «… Еще раз объясняю: я не «спасаюсь» философией и не «утешаюсь» ею. Я, слава богу, не Ницше и не Боэций. Я анализирую различные сотериологические стратегии, классифицирую их и сопоставляю, пытаясь выработать непротиворечивую общую теорию, т.е. занимаюсь нормальной научной деятельностью (с каким успехом, это другой вопрос). Я спасаюсь, когда испытываю катарсис. Когда я анализирую механизм его устройства, я не только не спасаюсь, но занимаюсь деятельностью, исключающей спасение. Может быть, для меня философия – это и не «праздные» упражнения ума, но это не более, чем упражнения ума. И для меня твое предложение спасаться с помощью науки или философии – это просто абракадабра, сапоги всмятку.

Далее о «негативности» индивидуации. Вот моя формулировка: «Индивидуация – это негативное последствие индивидуализации». Это не мысль, не теория, это исходный постулат. Ты можешь принять его, или отвергнуть, или предложить альтернативный. Но ты не можешь одновременно принять его и не принять (то есть толковать в дальнейшем вкривь и вкось). Но что я вижу дальше, в этом же самом письме? Цитирую: «Но мы же знаем, что индивидуация не абсолютно негативна, наоборот, в ней самой открываются просторы „освобождения“, и соответствующие „восторги“. (Весь романтизм – это такой восторг индивидуации, опьяненной своей свободой.) Чем они хуже „дионисийского идиотизма“?» Если бы ты употребил вместо слова «индивидуация» термин «индивидуализация», то я не стал бы с тобой спорить. Действительно, индивидуализация сама по себе никак не негативна (а в плане биологической эволюции исключительно позитивна), но чем «позитивней» индивидуализация, тем негативней вызываемая ею индивидуация, и тем более изощренных приемов снятия она требует.

Теперь о романтизме, «маятнике Чижевского» (кстати, это мой термин, и ты напрасно считаешь его общепризнанным; к тому же, я настолько «усовершенствовал» схему, что, не отрицая приоритета Чижевского, считаю ее в большой степени своей собственной. Во всяком случае, как я выяснил, Чижевский вообще не рассматривал общеэстетических аспектов своей схемы, ограничиваясь рассмотрением на литературоведческом уровне) и тому подобном. Конечно, ты понимаешь, что легче задать такой вопрос, чем на него ответить. Чтобы не писать многостраничную диссертацию со схемами и чертежами, ограничусь тезисами. «Маятник Чижевского» дает представление о динамике перемещения акцентов в построении художественного целого: то уклон к родовому полюсу, то к индивидуальному. Но при этом даже на полюсах нет абсолютного преобладания одного из них (что привело бы к распаду художественного целого). Так, уже в эпосе Гомера заложено ядро трагедии (которая черпала сюжеты из того же Гомера), а в греческой лирике (типа Архилоха) наблюдается крайний «продукт распада» эпоса, но все же еще скрепленный «остаточной» родовой памятью. Так что, говоря о романтизме, мы толкуем не о распаде художественной формы, а всего лишь о перестановке акцентов. Более того, уже в рамках романтизма наблюдается тенденция «шараханья обратно», когда художники отрекались от своих творений периода «бури и натиска» и искали спасения в лоне антииндивидуалистических институций. Самый яркий пример – обращение позднего Фр. Шлегеля в католицизм; но подобную эволюцию пережили практически все романтики (об этом есть классические работы Гамана, Жирмунского, Лидии Гинзбург, просто лень искать и цитировать). Так что архетип снятия индивидуации остается единым; происходит лишь переакцентуация в рамках его целостности. Другое дело, что на обоих полюсах (как родовом, так и индивидуальном) некоторые горячие головы «перегнули палку», у них и получились художественно неудобоваримые вещи (например, «150 000 000» Маяковского как образец коллективистского бреда и «Записки курильщика опиума» Т. де Куинси как образец индивидуалистического бреда, но это исключения, подтверждающие правило. Правило единства архетипа эстетического спасения – Жреческого архетипа).

Искусство (как и всякий искусственно созданный, т.е. «не предусмотренный Замыслом», механизм) точно так же является прибором, реагирующим только на один показатель – уровень индивидуации в социуме. Поэтому все твои рассуждения о познании, целостности как мыслительной конструкции – вплоть до трансцендентных платоновских идей – имеют, конечно, определенный смысл, но не имеют непосредственного отношения ни к искусству, ни вообще к сотериологической сфере.

И последнее – о дионисийстве. Дионисийство является всего-навсего эмблемой «окультуренного жертвоприношения». Ты, по-видимому, читал Мосса, и мне нет надобности говорить о «великой традиции», связывающей культурные архетипы с архаичными «жреческими» ритуалами. Конечно, ты вправе отвергнуть эту традицию, но тогда тебе придется объяснить все, что достаточно убедительно объяснено в рамках этой традиции, как-то иначе. Но ты не можешь и принимать традицию, и отрицать ее одновременно. Надо, батенька, как-то определиться. Например, идеи индивидуации и ее снятия – это не более чем перевод на «цивильный язык» языка ритуала жертвоприношения по вектору: «Милости хочу, а не жертвы».

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Суть, наверное, в том, что я таки маниакально озабочен личным «спасением» и всех сужу по себе, то есть полагаю: что бы человек ни делал, он таким образом ищет спасения. А поскольку философия не спасает, как ты утверждаешь, я и пытаюсь все время «вывернуться» из ее тисков (или тисков твоей логики), что вызывает твое законное раздражение. Я уж не говорю о том, что мне вообще сложно с тобой спорить – не тот уровень подготовки. Вот ты просил «определиться», но я в реальном раздвоении, с одной стороны мне твои тезисы кажутся, по меньшей мере, интересными, а то и верными, и я склонен их принять, но это склонность «умственная», а что-то на уровне «чуйств» (или затверженных понятий?) бунтует, брыкается. Например, я действительно «придрался», и несправедливо, к «единственности» жреческой стратегии, хотя меня, скорее всего, оттолкнуло ее определение, как «правильной»… В общем, ты хочешь объяснить, а я спастись. И мне все время кажется, что любые схемы не в состоянии «объяснить» жизнь, а искусство, в смысле «степеней свободы», – даже «больше чем жизнь». И я как бы во имя этой свободы бунтую…

Кстати, в этом плане я, кажется, уловил у тебя один понятный мотив: ты пишешь, что искусство есть прибор, «реагирующий на уровень индивидуации в социуме». Похоже, что так, поскольку современное общество (условно «европейское») оказалось в крайнем индивидуалистическом раздрае, и это действительно «отражается» в полном развале искусства (в смысле его жреческих архетипов) и в разгуле «магических» стратегий спасения.

Всегда твой

Наум

От Л:

Алику про наши дела никогда не рассказывала, но его «а ты ему не даешь покоя, сердцу» (в Израиловке), на мой взгляд, не говорит о его наивности. А что ты думаешь о гипотезе, что твоя жена может видеть твою «неполноценность», как свою «неотразимость»?

Насчет Алика ты может быть и права.

А насчет жены… Я потерял к этому интерес. Как и ко многому другому.

Утром позвонил Р. Была дома. Теплые нотки из голоса убраны. Сказал, что сдаюсь. Не могу не слышать твой голос, не видеть тебя. «Я рада». Теплоты еще нет, но прозвучала какая-то «слабость», голос уже «мягче». Договорились встретиться в одиннадцать. Поехали в сторону моря.

– Ты меня обманул. И с этим я не могу примириться.

Вдруг прорвалась ярость:

– Я, как идиотка, места себе не нахожу, переживаю, как он себя чувствует, а он… Железное правило – нельзя себе изменять.

На развилке спросил:

– А в гостиницу пойдешь со мной?

– Сегодня – нет.

Рассмеялся.

– Чего ты смеешься, – и тоже улыбается.

Свернул в Неве Цедек.

Гуляли по Сюзан де Лаль, странный, игрушечный островок, ветер с моря, уже не такой горячий, как вчера, шарав нишбар16. Сели в кафе «Шлуш», у окна. Никого, ветер дует в открытые ставни. Взял бутылку красного.

– Скажи, – говорит, – вот если человек тебе дорог, и ты знаешь, что то, что ты делаешь, ему… ему будет больно, если он узнает, это тебя не останавливает?

– Иногда это не стремление причинить боль, а своего рода проверка. Или подготовка, тренировка. Восточные цари с детства принимали яд малыми дозами, чтобы организм выстоял при настоящем отравлении…

– Вот себя и приучай. Царь восточный. … Нет, бывают случаи, вот мне один рассказывал, был в командировке, вечером все сидели в ресторане, выпили, и одна сотрудница говорит: я хочу подняться к тебе в номер, есть же такие ситуации, что мужчина не может отказать, и у женщины бывают такие ситуации. А потом есть мужчины, которым невозможно отказать. У нас был один сосед, чуваш, он был блестящий математик, доктор наук, так все говорили, что переспать с ним – честь, он был видный мужчина, высокий, но я с ним не спала, мне ужасно мешало, что он плохо говорит по-русски…

– Ну, как, выполнила свои «планы»?

– На три пятых. Осталась самая тяжелая часть…

– А ты что, заранее наметила…

– Да.

Хлопали ставни. Ветер усилился.

– Я ношу тебя в себе, и мне это доставляет радость. Но бывает, что иногда назначенное свидание хочется отменить… Может быть, обязательность как-то давит… И в гостиницу мне не всегда хочется ехать. Я даже думал одно время, что лучше сначала пойти куда-нибудь…

– Ну да, тебя музеи возбуждают, – смеется.

– Музеи тоже. А это хождение в гостиницу, как на…

– Как на работу? Но почему ты решил, что ты обязательно должен меня трахать? Я вовсе не против пойти куда-нибудь, в кино…

– Да, у меня сложилось такое ощущение. Ты как-то дала мне понять, что тебя можно удержать только этим. А я хочу тебя удержать…

– Значит, ты не всегда хочешь увидеться…

– Я всегда хочу тебя видеть, но… не всегда…

– А для меня это всегда было… таким праздником. Уже с утра я ждала, и радовалась, что мы скоро встретимся… У меня с детства были вспышки необъяснимой ярости. Я даже один раз в маму ножницами запустила, они ей в ногу воткнулись… В этом состоянии я могу убить. Я действительно полностью теряю чувствительность, туман застит глаза… Конечно, надо полагать, что муж тоже мне изменял. Красивый, сильный мужчина, всегда нравился женщинам, не может быть чтобы… на работе, или еще…

vizit poeta

Леша, привет!

Как дела, что нового?

Соколов собирается завернуть в Прагу 8—9 мая (полагаю, что он тебе сообщил). А как ты смотришь на то, что и мы с Риммкой нагрянем? Не к тебе домой, конечно, а в Прагу, дня на 4.

Будет время кутнуть?

Привет Краве

Всегда ваш

Наум

3.4. Вчера утром, по дороге на работу позвонил ей на чудотелефон, записал на автоответчик: «нашикат бокер» (утренний поцелуй).

А сегодня утром гулял с собакой у пруда с шипящими и нападающими гусями, и позвонил насчет завтра. «Нет, вечером я не могу». – «А днем?» – «Днем можно». Договорились. «Да, спасибо за „нашикат бокер“».

Гуляя, встретил Меира-теннисиста. Советовал плюнуть на врачей. «Ты сам себе лучший врач. Чувствуешь себя хорошо? Ну и все. Вот у меня был один знакомый строительный подрядчик, шестьдесят два ему было, ему сделали нитуах маакафим17, частным образом, у профессора, заплатил кучу денег, деньги есть, слава Богу, потом он поехал на восстановительный период в Швейцарию, приехал, пошел к врачу, сделали ему проверку на тренажере, врач ему говорит: ты здоров, как восемнадцатилетний, а через день он умер, ночью, в постели.»

vizit poeta

Наум

Саша ничего не сообщал – попробую с ним связаться. Что касается вас, то будем очень рады и даже вполне пригласили бы остановиться у нас, но если одновременно с Сашей, то не получится.

Да, учтите, что в самом конце мая мы намерены отбыть в империю зла – числа 30 или около. Ждем.

vizit poeta

Леша, привет!

Спасибо за приглашение. Речь идет о начале-середине мая (9—13)

Мне странно, что Саша тебе не сообщил (мне он сказал, что говорил с тобой), так что ради Бога «не подставь» меня, чтоб не вышло, что я «не так понял».

Я ему сейчас отправлю запрос, без всякой ссылки на тебя.

Всегда твой

Наум

Odnodum

Наум, привет!

Наши «обострения» (кстати, совпадающие с периодами солнечной активности) с тупым упорством развиваются по сценарию-«рыбе», сварганенному халтурщиком-драмоделом.

СПАСАЙСЯ КТО МОЖЕТ

Сотериологическая рыба в письмах на два голоса

Звучащие голоса:

Р. – зацикленный размышлитель-однодум

В. – расцикленный литератор-многодум

Акт 1.

Р. – Тезис

В. – Робкое сомнение в абсолютности его истинности

Акт 2.

Р. – Нажим

В. – Несмелое возражение

Акт 3.

О. – Окрик

В. – Отступление

Проблема как раз в феномене «однодумства». В одном из томов Гершензона, которым упиваюсь (тем, видно, и спасаюсь на данный момент), помещена его работа о Чаадаеве (кстати, сильно повлиявшая на Мандельштама), и там приводится письмо Чаадаева, патологического однодума, к Пушкину. Поэт изъявил желание потолковать с другом «о высоком», как Шиллер с Гете (вариант: как Вайман с Рувиным). И вот что ответил ему Чаадаев: «О чем же мы станем беседовать? У меня, вы знаете, всего одна идея, и если бы ненароком в моем мозгу оказались еще какие-нибудь идеи, они, конечно, тотчас прилепились бы к той одной: удобно ли это для вас?»

Вот именно! Удобно ли это? Не жмет, не давит? Конечно, эмоции Чаадаева «амбивалентны»: в них просматривается одновременно и снисходительность (взгляд «свысока»), и комплекс неполноценности.

Я вовсе не считаю, что мои конкретные высказывания «умнее» твоих или, тем более, что они «истинны». Просто у меня в голове – Система, тем более прекрасная и согласованная, чем менее реально проработанная. Поэтому любое смысловое отклонение в интерпретации базовых понятий – элементов, из которых состоит Система – воспринимается мною как «подрывная деятельность». А то, что моя система ни для кого не обязательна, как-то «не приходит в голову». Утешаюсь тем, что раз природа с тупым упорством воспроизводит подобных однодумов, значит, это кому-нибудь нужно. Наверное, для того, чтобы на их фоне острее ощущалось удовольствие от необязательных разговоров (свободных от маниакальной склонности к «уточнению понятий»), необъяснимых симпатий и детских игр.

Всегда твой

Матвей

4.4

– Ну что, поедем в гостиницу?

– Что-то у меня все внутри пусто…

В результате пошли смотреть «Жиль и Джим» (идет фестиваль Трюффо). Как раз на тему. Потом поехали в «Ицик Агадол», обожрались, выпили бутылку красного. Обсуждали «Жиль и Джим». Рассказал ей, что когда Трюффо прочитал этот роман Роше, то решил, что будет делать кино. И он остался его любимым романом. Фильм классный, такая «анатомия любви». Хотя я Жанну Моро не люблю, и баб, которые в воду бросаются. Она вспомнила польский фильм 70-х, «Анатомию любви» с Барбарой Брыльской, произвел тогда сильное впечатление.

– У меня был такой случай, я тебе рассказывала, когда я не знала от кого ребенок, это было ужасно. Я пошла на аборт, я просто не могла, это было буквально невыносимо. … Вот ты говоришь: лучше безответно любить, чем быть любимым и ничего не чувствовать… У меня бы один страшный случай… у нас был один студент в группе, татарин, Фазиль его звали, у него еще были, видимо, проблемы с семьей, жил он в общежитии, и чувствовалось, что он совершенно один, видимо, он был в меня влюблен, но я никакого внимания на это не обращала, мало ли, в меня многие были влюблены, и еще у него… то ли он когда-то горел, не знаю, но у него была ужасная такая рука, почти без кожи, одни кости, и такая, скрюченная, и вот однажды мы возвращались с подругой ко мне домой, какой-то праздник был, уж не помню, Новый год что ли, и он за нами увязался, шел так чуть сзади, мы уже пришли, я ему и говорю, ты чего, хочешь зайти? Он говорит: хочу. Ну, мы пришли, а дома после праздников куча посуды было немытой, балаган, родители куда-то уехали, ну, мы взялись убирать, он нам помогал, с большим энтузиазмом, потом сготовили поесть, и вместе сели, поели, и мне кажется, что для него это было очень важно, может у них так, что когда впустили в дом, и потом у нас действительно было ощущение дома, то это что-то значит, и он с тех пор стал за мной таскаться, а потом стал за мной следить, и однажды позвонил, а сестра говорит: ее нет, она ушла, а он уже знал, с кем я встречаюсь, и он меня ждал, а я вечером вышла, он так удивился, говорит, зачем ты меня обманываешь, ну я его отшила. И вот однажды я шла домой, а он за мной. Я говорю, ты что, проводить меня хочешь? Он говорит да. Ну, проводил он меня, а в подъезде стал мне говорить, что он меня любит, что он не как другие, он на мне жениться хочет, а я побежала от него, а он за мной, и споткнулся, стал падать, и схватился рукой за полы моего пальто, и у него эта рука, обожженная и короткая, обнажилась, и меня такой ужас охватил, и я рванула наверх, а я сильная была, и потащила его по ступенькам, он вцепился в пальто, эта рука, а я еще его ногами пинаю, это был ужас, ужас… Потом он перевелся и я его больше не видела. Но до сих пор помню, и не забуду. Я думаю, что то, что со мной потом было, это в наказание за это.

В деревне целовались часа два.

– Неправильно я себя веду. Ведь уже решила – все, и опять…

Отдала журнал. «Бедный Меир» не произвел на нее впечатление, и качество перевода тоже не воодушевило. Зато понравился Жан Жене.

От Л:

«Писатель – дуэлянт, не являющийся в условленный час; он подбирает оскорбление, словно некую любопытную вещь, находку для коллекционера; потом он рассматривает это на своем столе и лишь тогда выходит на дуэль со своим оружием – словом. Многие считают это слабостью. Я называю это обдумыванием. То, что для мужчины слабость, для писателя – достоинство. Он хранит, накапливает то, что взорвет позже в своем произведении. Вот почему писатель – самый одинокий человек в мире; ведь он живет, сражается, умирает и вновь рождается всегда в одиночестве; все свои роли он играет за опущенным занавесом. А в жизни он фигура несообразная. Чтобы судить писателя, надо любить его писание той же любовью, какой любишь его, как мужчину. А большинство женщин любит только мужчину». Анаис Нин

Ну как, снизил Юваль профиль? Эйх амаргаш18?

Врач направил его в Тель-Ашомер, на обследование, а пока он на базе, ждет, когда вызовут.

Маргаш? Черт его знает, смута какая-то…

Звонила тетка из издательства «Кетер», говорит, скоро выйдет антология, и мой кусок из книги. Когда все куски выйдут, попробую еще раз побегать насчет издания не иврите.

С 8 по 13 поедем на Крит. Надо «отдохнуть».

Зашел в «Стемацкий» на Алленби, там есть такая Сарит Томшински, русскими книгами занимается, предложил свою. Повертела в руках, говорит «мехубад19», но мы у частных лиц не покупаем. Понимаю, говорю, но это вам, в подарок. Сразу бросила книгу, как раскаленный уголь. Может, это считается взяткой? В другом магазине, только заикнулся: мы книги не берем! В общем, продавать свою книгу, или дарить незнакомому человека – ад унижения. Но так и должно быть.

5.4. В час встретил Герца, привез его к нам. Отобедали. В Риге его встречали празднично, с цветами. Дали деньги на фильм. Рассказал о замысле:

– Все началось с того, что захотелось снять про того мальчика, из «На десять минут старше», что с ним теперь, ну да, это теперь модно, ну, я его нашел. Конечно, от того богатства эмоций ничего не осталось, лицо неподвижное, нет, он вполне благополучен, кончил университет в Швеции, у него своя фирма, отец у него в латвийском правительстве, но такое ощущение, что он пережил какой-то очень тяжелый момент в жизни, он играет в бридж, участвует в международных соревнования, вначале я поехал с ним на чемпионат мира по бриджу, это было очень интересно. … Я в первый раз приехал в Иерусалим в 88-ом, и нас поселили в Мишкенот, напротив Дормицион, и мы каждое утро вставали под звон его колоколов и любовались его стройной башней, мог ли я знать, что через десять лет похороню там Иру… … Я знал, что в больнице уже ничем не могут помочь, поэтому она умирала дома, и я думал, вот неужели ничего не останется?, и тогда я стал снимать, однажды пошел снег, это было так здорово, из двух окон было видно, и она сидела у окна, а я снимал, однажды приехала ее близкая подруга, из Америки, приехала на один день, попрощаться, и мы испекли хлеб, сами, такой вкусный получился хлеб… А она гиюр20 не успела пройти, и мне предложили общее кладбище у Беер Шевы, или, если за деньги, то, вот, у Дормицион, и этот, из похоронного, сразу позвонил священнику, все устроил… Меня положили на операцию, и такое настроение было, во-первых, неизвестно чем кончится, и потом для врачей ты же не человек, а такой станок, на котором они работают, и тут я решил взять камеру, сказал своему оператору, договорился с врачами, а я еще в Риге снимал фильм об операции на открытом сердце, а потом здесь уже снял похожее, это потрясающе, как они берут циркульную пилу, взрезают грудину, раздвигают, вот мы говорили об «Уроке анатомии» Рембрандта, ведь художникам разрешили рисовать в анатомическом театре только где-то в 16 веке, и я помню эти рисунки, один такой: стоит человек, и грудь его вот так раскрыта, а в «окне» этом – пейзаж, вот они раздвигают, ставят такие распорки, каркас металлический, отсекают сердце, подключают к искусственному сердцу, а это такой огромный агрегат, который жужжит и стучит со страшной силой, а само сердце опадает, в нем только немного крови оставляют и поддерживают определенную низкую температуру, а потом опять подключают, но сердце еще не действует, оно как бы забыло, что ему делать, и тогда они подключают такие два электрода, хирург весело говорит: «улю-лю», потом еще раз «улю-лю», оно вздрагивает и начинает двигаться, а потом уже бьется, и на нем еще остаются такие железные зажимы, и вот ты видишь, как они бьются, вместе с сердцем, как оно увлекает их своим биением.., вот все это мы теперь сняли со мной, и знаете, когда я решил взять камеру, то все изменилось, я перестал быть станком и стал наблюдателем, и настроение изменилось, и все. … «Урок анатомии» – моя любимая картина. Французы сделали замечательный фильм о Рембрандте, в тех же красочных тонах, с такой же подсветкой, как его картины…

Сказал ему, что давно хочу купить видеокамеру, но все не решаюсь: если серьезно взяться за это дело, все время отнимет, а просто так – неинтересно.

– Вы должны сначала решить, какую роль вы на себя берете, гостя, или наблюдателя… Трудно наблюдать и не вмешиваться. Вот я однажды на тахане мерказит21 видел пару, она в солдатской форме, с оружием, а он – просто, в обычном, и они сидели прямо на асфальте, и он обеими руками держал ее за лицо и что-то очень темпераментно ей говорил, это была потрясающая сцена, мне так хотелось ее снять, но я боялся, что они заметят, я раз прошелся, второй, незаметно щелкнул «леечкой», еще раз, не заметили…

Рассказал мне свою «сердечную» историю.

– В первый раз это у меня случилось, когда мне было пятьдесят, ровно двадцать пять лет назад. Я приехал в Москву, как раз на праздники, вышел из гостиницы, народ гуляет по улицам, и вдруг чувствую боль вот здесь, и тошноту, слабость. Вернулся в гостиницу, думал-думал, вызвал скорую. Приехали два бугая, сделали мне электрокардиограмму, говорят: лежи, не двигайся.

– Так они должны были вас в больницу отвезти, раз уж «лежи, не двигайся».

– Никуда они меня не отвезли, и лекарств никаких не дали, сказали полежи пару дней. И вот я лежу, за окном праздник, и чувствую, что ухожу. Но потом боль ушла, поднялась вот сюда, к горлу, перевалила за плечо, под лопатку, а потом ушла. И я встал и пошел. Первое время еще чувствовал себя не очень, а потом и забыл про это. А второй раз, уже в Риге, меня положили в больницу, инфаркт, нет, тоже ничего не делали, просто месяц пролежал, дали нитроглицерин вдогонку, если плохо, то глотать. И вот уже в Иерусалиме, зимой, Ира была уже больна, я шел по улице и вдруг чувствую – опять, взял я нитроглицирин, причем сразу две таблетки, последние были, и там еще крошки какие-то, все запихнул, и, видимо, это была слишком большая доза, это же сосудорасширяющее, и я свалился без сознания, очнулся, кто-то стоит надо мной, спрашивает: «Ата беседер? Ата беседер?22» Какой уж там беседер. В больнице мне сделали центур, ну а потом… А в армии я заболел туберкулезом, один врач посмотрел, говорит: о, у вас уже дырка сейчас будет в легких, дело плохо. Ну, я тоже уж думал, все, во цвете лет. А другой врач вселил в меня надежду, говорит а вот мы сейчас вам легкое отожмем, выдержите – выживете, ну и, отжали мне легкое, хорошо еще там ничего не слиплось, нет, никаких лекарств не давали, сказали бесполезно, ну и организм молодой, крепкий, выдержал…