Второе пришествие

Жизнь и грехи раба Божьего Андрея

«Что за ерунда?.. Как такое может быть?» – прошептал я себе под нос, чувствуя невероятное удивление. Дрожащей рукой я перевернул страницу. Дальше все было написано от руки – живым человеческим почерком. Я принялся читать:

«Мое полное имя Андрей Петрович Кольцов. На земле я прожил 32 года, 7 месяцев и 9 неполных дней. Первый свой грех я совершил в пятилетнем возрасте. Это было…».

Все заволоклось у меня перед глазами. Буквы и слова плавились и кружились передо мной, наполняя мое пустое сознание плотной горечью прошлого. Все померкло. Только огненные страницы книги светились ярким светом реальности, очерчивая в моей памяти те контуры и изгибы, которые волей проведения были преданы забвению. Не знаю, долго ли я читал, да и было ли это вообще чтением. Вся жизнь моя, со всей мелочной неповторимостью своих тончайших деталей, все события этой жизни, всё содержание моего прошлого, вплоть до мелочных его фрагментов – всё воскресло передо мной. Как будто какая-то осепительно-яркая комета пронеслась у меня перед глазами, опалив сознание моё огнем познания добра и зла.

Я всё вспомнил

Жизнь моя была, если можно так выразиться, классической судьбой простого наркомана. Раннее детство свое описывать не стану, ибо оно представляет собой до того нечто непонятное, что это и передать толком невозможно, впрочем, мне кажется, что и тогда я был не вполне невинным ребенком. Вообще-то, детскую невинность, по-моему, преувеличивают. Может быть, это первородный грех, передающийся от ауры к ауре, может быть, прошедший через гены половой инстинкт, – не знаю, впрочем, что, – но, есть нечто такое, что открывает детям глубины греха и порока. Дети многое знают и понимают, иногда даже и делают, только в отличие от взрослых у детей все происходит от желания познать внешний мир, а не от развращенности. Многие свои детские грехи я сделал случайно. Когда же я стал старше, «случайное» уступило место похоти эгоизма. Я воровал все что можно и где только можно, дрался при любом подворачивающемся случае, курил с приятелями с лукавым озорством собранные недокурки. Мы тогда были детьми, однако же, не смотря на это, наши детские игры напоминали иногда быт жителей Содома и Гоморры. Да это все было и было в сердцах двенадцатилетних ребят. Когда же я стал чуть старше то, естественно, расширил грани своего падения: вино, марихуана, клей и таблетки, – стандартный список средств через который можно получить кайф, – и это все в руках зеленого подростка. В то время я до умоисступления мечтал о женщинах, но возможности обладать женщиной у меня, конечно же, не было, и я предавался тому пороку, который обычно распространен в подобных случаях. Школу я закончил с грехом пополам – к тому времени я уже подсел на иглу. Игла всегда требует денег и поэтому всякий наркоман, как правило, вор. Я тоже не был исключением, и за это в девятнадцать лет попал в тюрьму.

Тюрьма не сделала меня лучше, хотя, сидя в тюрьме, я дал себе слово, что с выходом на свободу начну новую жизнь. Этому благородному намерению так и не суждено было осуществиться – игла снова засосала меня. Потом был второй срок – тоже за воровство. Отсидев вторично, я вышел на волю, имея на себе, кроме пережитого горького опыта, еще и подхваченную в тюрьме болезнь. У меня был туберкулёз. Нужно было лечиться, но мне этого не хотелось. Не хотелось же мне этого потому, что я тогда просто озлился – озлился на себя и на весь мир. Я прекрасно понимал, что если я брошу весла и поплыву по течению, то проплаваю года два, максимум три.

«Ну и черт с ним! – думал я со злостью. – Быстрее подохну, лучше будет».

В это же время я для себя, по-настоящему, открыл водку. Водка мирила меня с миром. Водка делала из меня пьяного философа и смиренного агнца, но за это я должен был сурово расплачиваться. Буквально за два года из меня получился заправский алкоголик. Родные от меня отвернулись, и я очутился просто на улице. С моей болезнью долго существовать под открытым небом я не мог: так оно в конечном счете и вышло – я не пережил и одной зимы.

Смерть моя была обычна до наивности. Я помню, что было холодно… очень холодно. Уже месяц я кашлял кровью, но за последнюю неделю крови стало отхаркиваться все больше и больше – очевидно болезнь обострилась и, приняв скоротечный характер, вошла в свою последнюю стадию. Я чувствовал это еще и потому, что ощущал во всем теле пылающий жар.

В эти последние дни мне как-то не везло: подвал, в котором я ночевал, – закрыли; поэтому предпоследнюю ночь я пережил на улице, а последнюю коротал в каком-то подъезде. О, эта последняя ночь была подлинным кошмаром. Меня всё время бил озноб; я чувствовал, будто в груди моей торчит раскаленный прут железа и мешает мне дышать – очевидно к туберкулезу подключилась простуда. Мучительно хотелось кашлять. Однако, кашлять так, как обычно кашляют люди, мне было нельзя, так как в подъезде, по причине ночной тишины, была хорошая слышимость, и я мог бы привлечь к себе внимание кого-нибудь из добропорядочных жителей квартир, и меня бы выгнали на улицу, словно шелудивую собачонку. Идти на улицу в таком состоянии мне мучительно не хотелось, поэтому я себя кое-как сдерживал, пытаясь, по возможности, откашливаться как можно тише и как можно реже. В голове моей, временами, всё мутилось, я несколько раз засыпал, впрочем, ненадолго, и всякий раз просыпался, дрожа от холода. Временами я бредил и не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что этот серый подъезд и лестница, на которой я сижу, и раздражавшая меня своим желтым светом лампочка – никогда не закончатся и вечно будут моим проклятьем. Под утро мне приснился сон. Мне снилось, что я лежу привязанный к кровати в какой-то ужасной и мрачной комнате с серым низким потолком и со стенами в желтых обоях – весьма, впрочем, дрянных, во многих местах засаленных и пузырящихся отставанием от стен. В комнате, кроме меня, находился еще какой-то человек со строгим и каким-то чистоплотным выражением лица, одетый так же, как одевались Петербуржские франты девятнадцатого века Пушкинской эпохи: перчатки, жилет, фрак и т. д. и т. п. Господин этот стоял возле меня и скручивал в руках своих черный упругий кабель, которым обычно пользуются при подключении телевизионных антенн. Понимая, что он сейчас будет меня бить, я начинаю совершенно по-детски молить его о пощаде: « Папочка прости! Папочка не надо!.. Я больше не буду!» – прошу я его изо всех сил, пытаясь достучатся к его доброте. « Я тебе, гаденыш, покажу папочку!!! – кричит он на меня, – ты тварь, ты вонючий выродок! О, если бы ты знал, как я тебя ненавижу! Я буду бить тебя до тех пор, пока не устану; а потом я возьму раскаленный утюг и буду жечь тебя им, покамест ты не подохнешь!» Я лежу и буквально задыхаюсь от страха. Меня сотрясает лихорадочная дрожь. В этот момент в комнату входит нагая и ослепительно красивая женщина. «Успокойся дорогой, – обращается она к злому господину, – выйди на минутку, я с ним сама разберусь». Видимо эта женщина имеет над этим маньяком неограниченную власть. Он без возражений выходит из комнаты, не забыв, однако же, с ненавистью посмотреть на меня. Женщина подходит ко мне, наклоняется к моему лицу и начинает меня целовать. Наши языки встречаются, все тонет в блаженстве, но вдруг… я ощущаю, как её язык начинает залазить мне в горло. Она отстраняет от меня свое лицо, и я с ужасом вижу, как из её рта выползает черная толстая змея, голова которой уже находится у меня в глотке. Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться, но ничего не могу сделать. В порыве отчаянья я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы перекусить эту гадину, и просыпаюсь.

Тусклый свет просачивается на лестничную площадку сквозь маленькое окошко. Наступило утро. Последнее утро моей земной жизни.

Шатаясь от слабости, я вышел из подъезда. Идти мне было некуда, но мне надо было пройтись, чтобы разогреть окоченевшие за ночь члены. Дул холодный ветер. Небо было серым и безрадостным. Все вокруг казалось мне мрачным, холодным и унылым. Прохожих почти не было – так, два-три человека, у одного из которых я стрельнул сигарету. К моему удивлению мне не отказали. Курить на ходу мне не хотелось, к тому же я невероятно ослабел, так, что едва держался на ногах. « Нужно где-то присесть», – подумал я и стал оглядываться по сторонам, в надежде увидеть по близости скамейку. « Черт бы побрал эту жизнь! Скамейки, когда надо, не найдешь!..», – воскликнул я в сердцах и грубо выругался. Тут мое внимание привлекла одна подворотня – в сущности это был проход во дворы между двумя многоэтажными домами. « Зайти туда что ли? Там и ветер не так дует», – проговорил я вслух и медленно побрёл к подворотне, с трудом преодолевая слабость. Мне не суждено было туда дойти: мучительный приступ кашля остановил меня на полдороги. Я стоял и, содрогаясь от мук, отхаркивал на белый снег свою тёплую кровь. Вдруг что-то взорвалось у меня внутри и загудело во всем теле едкой, жгучей болью – это смерть коснулась меня своим грозным перстом, и от этого прикосновения я полетел в снег с разорванным сердцем, сжимая в грязной руке своей так и не выкуренную сигарету.

* * * *

«Да… это было именно так!..» – прошептал я и оглядел непонимающим взглядом комнату. Книга, время, жизнь, смерть, да и я сам – всё потеряло свои границы и, вместе с тем, приобрело какое-то другое, более понятное значение. Я всё вспомнил и всё понял. Ничего неясного для меня не осталось. Один только вопрос занимал меня теперь больше всего остального: как теперь жить и что же теперь делать? «Нужно поговорить со стариком». – Подумал я и встал из-за стола. Здесь мое внимание привлекла коробка спичек, лежавшая на столе возле подсвечника. «Пригодятся». – С наивной наглостью подумал я и, всунув спички в карман, вышел из комнаты.

«Что за ерунда!.. черт!.. этого не может быть!» – были мои первые слова после того, как я вышел из дома на двор. Вместо тенистого фруктового сада передо мной лежала и тянулась в необозримую даль раскалённая песчаная пустыня. Вместо земли с сочной травой у меня под ногами был сухой желтый песок. Я оглянулся назад и с ужасом увидел, что дом исчез так же, как и сад. Вокруг меня не было ни чего, кроме бесконечной вереницы тянущихся, гряда за грядой, барханов. Только на небе, как и прежде, не было ни облачка, и все так же ярко светило ослепительное солнце.

Ужас и страх охватили меня. Я начал кричать и звать на помощь. Со мной произошла истерика. Я бегал из стороны в сторону; я взбирался на песчаные барханы, в надежде с их высоты увидеть привычную для меня живую и полную растительности землю. Но все было тщетно. Пустыня неумолимой правдой расстилалась у меня под ногами.

«Кто знает, какова эта пустыня и можно ли из неё выбраться?» – Спросил я себя после того, как основная волна паники прошла, и я вновь обрел хоть какую-то способность кое-как соображать. «А вдруг я не выберусь и умру от безводья?» – Тут же мелькнула во мне нелепая мысль, снова возвращая меня в прежнее безумно истерическое состояние. Я сел на горячий песок и принялся напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. Вариантов спасения было мало. Единственным выходом из этого весьма неприятного положения, было идти, куда глаза глядят, с надеждой, что повезет добраться к воде, либо к человеческому жилью, либо набрести на караван. Потратив немало времени на эти размышления и решив, что больше думать нечего, я встал и, преодолевая сыпучую вязкость раскаленного песка, побрел на север.

Так как все мои мысли были направлены на одну цель – физическое спасение, то, естественно, мной было не принято никакой попытки, шаг за шагом рассмотреть ретроспективу моего столь необычного попадания в эту, неизвестно откуда взявшуюся и загадочную, пустыню. Это была ужасная ошибка, за которую я впоследствии заплатил многими страданиями.

Итак, я шел, шел по песку. Шел вооруженный всего лишь крохотной надеждой на спасение и жалкими остатками мужества. После нескольких, как мне показалось, часов пути, силы мои стали иссякать. Немилосердно палящее солнце, разрезав небосвод на пополам, стало клониться к закату. Мучительно хотелось пить. «Все, хватит! Привал, – сказал я самому себе, – нужно отдохнуть и отдышаться».

Жажда была дикой. Я лег на песок, стараясь не думать о воде. « Подожду до вечера, пока солнце сядет, а там снова пойду», – рассуждал я про себя, тщетно пытаясь не думать о мучавшей меня жажде. «Выберусь, не может такого быть, чтоб я не выбрался», – утешал я себя. «Ну, а что если не получится? – прошептал во мне какой-то тихий и зловещий голос, – что если эта пустыня окажется непреодолимой?»

– О, Господи, неужели я здесь умру?! – воскликнул я вслух.

«Как же я могу умереть, если я уже умер? Может быть, я не умер? Что же это? Сон? Неужели всё это мне снится?» Эти вопросы облепили мое растрепанное сознание, словно назойливая мошкара. Внезапно в моей голове, ослепительной молнией, сверкнула ужасная мысль: «Что если это ад?» Предположение было настолько пугающим и неожиданным, что я, от волнения, вскочил на ноги и, нарушая громким голосом безмолвие пустыни, заговорил вслух:

– Как же я сразу об этом не подумал?! Мне же старик еще тогда говорил, что будут мучения!!! Что же это я?..

«Да, эта пустыня… ведь это ад! – продолжал думать я, все более и более уверяясь в правильности своих рассуждений. – Это кара, кара мне за мои грехи – и это несомненно! Неужели мои грехи столь велики, что меня за них надобно было кинуть в эту страшную пустыню? Неужели я такой страшный грешник? Что, что я сделал не так? Я жил, жил как все – так действительно многие живут! А теперь оказывается, что мне одна дорога – в ад! Не верю! Этого не может быть! Но ведь это есть. О, Боже!!! Ведь вот я, придавленный неотразимой логикой факта, сижу в какой-то безлюдной пустыне и, испытывая жажду, пересыпаю песок из руки в руку. Это правда, неумолимая правда, но… но ведь это ужасно! Должна же быть какая-то причина, в конце концов?!» Неожиданно для меня, во мне вдруг заговорило что-то другое, может быть, это был голос проснувшейся совести. «Причина? Ты ищешь причину? – говорил этот голос, – разве то, что ты всю жизнь прожил как скот, и не чем иным, кроме своего скотства, не интересовался, разве это не достаточная причина? Сделал ли ты хотя бы кому-то что-то доброе?» Не успела эта мысль должным образом обрисоваться у меня в сознании, как во мне уже вспыхнула лютая и бешеная ярость. Я заметался, как раненый и разъяренный тигр, оглашая немую окрестность бранью и сбивчивыми восклицаниями. «Пошли вы все вон!!! Я вас знаю!!! – кричал я кому-то, – вы хотите навесить мне на шею вечное покаяние и унижение?!! Какие вы, дескать, все хорошие, и какой я, дескать, плохой?!! Твари!!! Мрази!!! Не хочу, не хочу!..» Я упал на песок и обхватил голову руками, до скрежета стискивая зубы. Время от времени из уст моих вылетали, разряжая воздух, грубые ругательства. Пролежал я на песке довольно долго; так долго, что когда я открыл глаза, на землю уже опустились сумерки.

Дневной жар разбавился вечерней прохладой и на темнеющем небе показались первые звезды. Жажда моя почему-то прошла, но нестерпимо разболелась голова. Сетуя на свою судьбу и периодически поругивая головную боль, я еще некоторое время бодрствовал, в муках ворочаясь на теплом песке, покамест не забылся сном.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Надобно сказать, что за ночь, от моего вчерашнего отчаянья не осталось и следа – сон великий лекарь. Я ощущал в себе бодрость и подъём духа, а вместе с этим чувствовал в сердце воскрешение оптимистических надежд. Я решил, что буду идти до тех пор, пока не выберусь с этой дьявольской пустыни. Мысленно пожелав себе удачи, я, веруя в своё упование, отправился в путь, придерживаясь того направления, по которому я шел вчера.

Несколько первых часов ходьбы доставили мне, к моему удивлению, даже некоторое удовольствие. Но ближе к полудню, когда поднялось палящее солнце, я уже шел и ели-ели переставлял ноги, проклиная при этом весь свет. Две жажды мучили меня: первая физическая – мучительно хотелось пить; вторая – духовная: видения былого разврата прямо и безоговорочно указывали мне на то, что я ничтожество и негодяй. Неизвестно какая из этих двух мук была сильнее. И в самом деле: кто я тогда был? Без дня, как бывший алкоголик и бомж, слепой вор и слабый духом наркоман. И это не смотря на то, что половина моих пороков была лишь следствием раннего желания наслаждаться жизнью, что присуще весьма многим и поэтому почти всегда удовлетворяется, только у одних так, а у других иначе. И хотя раскаянья во мне в то время не наблюдалось, но страдания, естественно, присутствовали, так как, рано или поздно, приходиться пожинать плоды своего посева. Но понимал ли я тогда, хотя бы что-то в этих страданиях? О, да… впрочем, очень немного.

Наступил вечер. Я с потрескавшимися от жажды губами, как мертвый, валялся на песке. Солнце, не спеша, закатывалось за горизонт и весомо напоминало, что завтра повторится то же самое, что и сегодня. И вот, в этом вечернем пустынном безмолвии возник звук человеческого голоса, а еще через мгновенье я явственно услышал, невесть-откуда взявшийся, таинственный гортанный напев. Я вскочил на ноги, как ужаленный. Кто? Где? Откуда? Взобравшись на бархан, я увидел, в шагах пятидесяти от себя, ехавшего на верблюде бедуина в черных одеждах и с белым покрывалом на голове. Собравши последние силы, я крикнул и потерял сознание.

Когда я очнулся, на мир уже опустилась ночь, и я, не без удовольствия заметил, что лежу у горящего костра. Тут же у огня, на маленьком коврике, сидел и курил кальянчик мой случайный знакомый – «бедуин». Вблизи он выглядел гораздо старше и как-то суровей, чем это мне показалось с первого взгляда: смуглое и сухое лицо (однако с крупными чертами), бородка с сильнейшей проседью, мудрый, но какой-то властный и строгий, взгляд черных, как ночь, глаз. Все это произвело на меня среди ночи жутковатое впечатление.

– Добрая ночь, хвала Аллаху милостивейшему и милосердному! – произнес старый бедуин и так приветливо улыбнулся, что у меня с сердца сразу свалилось все недоверие.

После непродолжительного молчания он снова обратился ко мне:

– Скажи мне, незнакомец, как зовут тебя и какое имя у породившего тебя отца?

– Отца звали Петром, а меня в честь деда назвали Андреем, – просто ответил я.

– О!.. какие славные имена. Двух братьев, учеников Исы, тоже звали Петром и Андреем.

Высказав этот незамысловатый комплимент по поводу имён, он вдруг замолчал, потом, как бы спохватившись, протянул мне трубку от кальяна и коротко спросил:

– Покуришь?

Я, молча, взял трубку и глубоко затянулся

– Кхе-кхе-кхе… о, черт… кхе-кхе, – тяжелая волна дыма сдавила мне легкие и вырвалась наружу едким кашлем.

– Это что план? – спросил я после того, как откашлялся.

Бедуин посмотрел на меня улыбаясь и, подавляя смех, сказал:

– Это алжирский табак, смешанный с гашишем. Что крепкий? Это с непривычки… ты мне лучше вот что скажи: как ты попал в эту пустыню?

Я, сделав еще несколько осторожных затяжек, передал ему трубку и уклончиво ответил:

– Да так, было дело… а ты здесь как очутился?

Старый бедуин строго и предосудительно покачал головой, при этом не сводя с моего лица своего тяжелого и какого-то странного, глубокого и мудрого взгляда.

– Я здесь потому, что меня к тебе послали, – сквозь зубы, и как бы нехотя, процедил он, – а ты попал сюда из-за того, что ты плохой человек.

Воздух расколола тишина.

– Плохой ты не потому, – продолжал он, – что любишь только себя, ибо всякий любит себя. Плохой ты оттого, что никогда не мог уважать хоть кого-нибудь хотя бы на маленькую капельку больше чем себя. Ты всю жизнь лжешь. При этом в сущности-то, ведь и не обманываешь никого – никого, кроме себя. Выходит, что ты к тому же еще и глуп. Не обижайся, а радуйся – ведь я говорю тебе правду. Впрочем, на стариков не обижаются, а я очень, очень старый человек.

Всю эту тираду он проговорил тихо и спокойно. Меня как огнем обожгло. Я вскочил на ноги и, с нахрапистостью дважды судимого человека, закричал:

– Да что ты знаешь о моей жизни?!! Может, ты мне сейчас пояснять начнешь – почем в Одесе рубероид?!! А?!! Что ты смотришь?!!

Я остановился. Старик откинул полу своего халата, спокойно взялся за рукоять висевшей у него на боку сабли и тихо сказал:

– Перестань кричать и махать руками, – я терпеть не могу непочтительности.

– Ты что пугать меня вздумал?! – закричал я форсируя голос, чтобы не упасть в грязь лицом.

Тут произошло нечто для меня неожиданное: рука старика, как вспышка света, взлетела вверх, сжимая в смуглом кулаке острое мерцание стального клинка, который, издав резкий свист, ударил меня по руке.

– Сказано не кричи, значит не кричи, – сказал старик, всаживая саблю в ножны.

В начале я ничего не понял, я только услышал звук чего-то шлепнувшегося у меня возле ног. Я посмотрел на землю и увидел на песке, неподалеку от костра, свою левую руку, отсечённую чуть выше локтя. В следующее мгновение я почувствовал острую и цепкую боль, а вместе с ней и некое осознание происшедшего.

– Ты отрубил мне руку! – прошептал я непослушными губами, кстати сказать, от моего пыла и пафоса не осталось и следа.

– Ты дерзко вел себя, поэтому тебя следовало наказать, а теперь молчи и не двигайся.

То, что произошло дальше было до того нелепым, абсурдным и фантастическим, что иначе как сном душевно больного это и не назовешь.

Старик неожиданно встал, поднял мою отрубленную руку и, сдувши с неё песок, приставил её назад к отрубленному месту. Затем он стал бормотать себе под нос какие-то непонятные слова, после чего несколько раз с силой хлопнул меня по предплечью и сказал:

– Будем считать, что нечего не было.

Я стоял, раздавленный вескостью чуда. Смотрел на свою сросшуюся руку, смотрел на этого то ли человека, то ли полубога и чувствовал, как к горлу подступает комок глубочайшей обиды, который состоял из справедливого взгляда на любого человека в первую очередь, как на человека, а не как взгляда на кусок презренного мяса, с которым можно делать все что угодно. В следующее минуту я уже сидел на песке и, обхватив голову руками, горько плакал. Это длилось довольно долго.

Он сидел и ждал, покуда я выплачусь, а затем мягко произнес:

– Ничего не поделаешь, сынок, – жизнь вообще сложна, а зачастую горька и кручиниста.

– А у тебя что, была тяжелая жизнь? – спросил я, утирая с лица последние остатки слёз.

– Эх, сынок, жизнь моя, может быть, и была бы легкой, – да судьбой Аллах наградил непростой; да и время было тяжелое.

Он замолчал и надолго задумался.

– Может, расскажешь? – робко спросил я.

– Рассказать? Да и рассказывать почти нечего – остались одни обрывки воспоминаний. Впрочем, если тебе интересно, то я могу рассказать.

Он немного помолчал и начал свой рассказ.

«При рождении моем, мне дали имя Магомед; а родился я в 570-ом году в городе Мекка, – это область Хиджаз в западной части Аравийского полуострова. В то время в тех местах царил хаос племенной разобщенности. Все мы были арабы, но каждый арабский род, хотя бы и самый захудалый, имел своих патриархов и старейшин и считал за необходимое, поклоняться своим собственным богам. Богов было – пруд пруди! К тому же, среди арабов язычников жило немало христиан, иудеев и зороастрийцев. По крови я принадлежал к самому могущественному мекканскому племени – племени курейшитов. К этому должно прибавить то, что род Хашим, из коего я происходил, занимал исключительное место не только в мекканском обществе, но и среди самих курейшитов. Хашим всегда были хранителями ключей от древнего (тогда еще языческого) храма Каабы. Курейшитская знать владела в Мекке всем: торговыми делами, ремесленничеством, рабами и караванной торговлей. Так что по сути, знатные курейшиты держали в своих руках все нити земной власти, даже власть религиозная и та принадлежала курейшитскому роду Хашим. Родиться в Мекке курейшитом, да ещё в столь почтенном роду, означало родиться полубогом. Однако… однако, Творцу было угодно даровать мне раннее сиротство. Эх, сынок, знаешь ли ты, кто такие сироты? Сироты, это никому не нужные вышвырки, которые ищут к кому бы им прислониться, но от которых всякий старается оградиться, словно от проказы. Горько быть сиротой.

Не смотря на то, что родня моя была многочисленна, я был почти никому не нужен. Я очень рано понял, что «я есть» – это мой статус, и кроме этого у меня ничего нет. Также я понял, что все в этой жизни надо будет делать самому. Это были ценные знания – один Аллах знает, сколькими слезами и какой детской обидой я за них заплатил. Один из моих предприимчивых дядьёв, решив, что мальчику, как будущему мужчине, надлежит воспитываться в суровых условиях, отдал меня в пятилетнем возрасте к пастухам. Представляешь ли ты, что такое быть пастухом? Дождь, зной, ветер, непогода, – а ты должен ходить за стадом. Вот говорят «детство»…гм… так у меня его почти не было – разве что мечты и сны. Одну свою мечту и сопряженный с ней сон помню до сих пор. Мечта была по-детски нелепа, однако, нечто мистическое и пророческое в ней было. Представлялось мне в то время, до умоисступления, будто бы я становлюсь великим волшебником, которому подвластно любое чудо. Мечта, конечно, не правдоподобная, но прокручивал я её в голове множество раз, приноравливая всякий раз на тот или иной лад, так, что один раз мне даже сон приснился. Во сне какой-то красивый, светозарный ангел ласково мне прошептал, что моя мечта сбудется. Но сны снами, а действительность была сопряжена с трудностями. Впрочем, в пятнадцать лет рок мне по-настоящему улыбнулся. Один из моих соотчичей и родственников взял меня, не смотря на мой юный возраст (хотя я был не по годам сметлив и отнюдь не робкого десятка) приказчиком при сопровождении торговых караванов. Дело мне нравилось, хотя требовало рачительности и выносливости. Нравилось не только тем, что упрочивало толщину моего кошелька, – что было тоже не маловажно, – но нравилось еще и тем, что давало возможность увидеть мир и вкусить приключений, да и в работе свои тонкости имелись. Приказчик слово звучное, а что за этим стоит – вот вопрос. Верблюдов вовремя напои, стоянки рассчитай, за людьми следи – чтобы все сыты были и чтобы, боже упаси, никто ничего не стянул. А товар? Продай, обменяй, купи, деньги хозяину в целости привези, когда пустыня вокруг разбойниками кишит – целая наука! Зато уж и поносило меня по белу свету: Ясриб, Йемен, Сирия, Иран, Иерусалим, Индия – где только я не был! Однажды, на пути к Дамаску, когда наш караван проезжал через одну Сирийскую пустыню, которая на местном наречии называлась Халиван (что означает «раскаленная печь»), со мной произошел удивительный случай, сильно содрогнувший моё сознание. Дело было в том, что один из мною нанятых проводников (житель тех мест) рассказал мне о неком христианском отшельнике, который жил в этой пустыне в какой-то горной пещере, и которого местные туземцы почитали за святого. От этого рассказа природное любопытство мое сильно разгорелось, и я упросил проводника провести меня к тем пещерам, в которых жил этот святой. Сей христианский подвижник жил действительно уединённо, и нам понадобилось немало времени для того, чтобы его разыскать.